Гали молча смотрел на неё, понимая, что Айка чего-то не договаривает.
— Где ты была?
— Это я тебе должна задать такой вопрос. — Она загнула поля панамки и натянула на голову.
— Ты не все рассказываешь о себе. С тобою что-то происходит, а я не понимаю что.
Она достала из сумки часы. Половина двенадцатого. Полтора часа ждала на солнцепёке, голова раскалывается, а он ещё и допрашивает. Ну как объяснить то, в чем и сама не может разобраться? Эсперейя, будущее землян… Что это? Яркие, до галлюцинаций, фантазии или реальное проникновение в завтрашний день?
— Мне снятся страшные сны.
И она рассказала о Радове — Букове, икарах и спиролетчиках, обо всем, что привиделось за то время, пока ожидала его. Он слушал с интересом и удивлением: при всей фантастичности рассказанное было похоже скорее на выдумку, чем на сновидение.
— Это, конечно, из твоих тетрадей. Но неважно. Я бы тоже хотел когда-нибудь повториться.
— Мы будем жить всегда, вечно, — уверяла Айка.
— Разумеется. — Он весело тряхнул чубом. — Это Букову суждено то умирать, то воскресать, а мы с тобой бессмертны. По этому поводу предлагаю искупаться. Но почему ты не рвёшь на мне волосы и не называешь обормотом за то, что не привёл Орлика?
— Я никогда не доставляю тебе удовольствия скандалами.
— А жаль. Так вот, на въезде в город меня остановил постовой и потребовал на Орлика документ. Я сказал, что это ведь не пятьдесят и даже не тридцать лошадиных сил, а всего одна и заправляется мой транспорт не бензином, а сеном, но он и слушать не захотел. Пришлось вернуться к деду. Ничего, к следующему выходному обязательно раздобуду бумагу и нас пропустят не только в город, но и на твою Эсперейю.
— Я, пожалуй, поеду в палату, — сказала она. — Голова разламывается и усталость, будто мешки таскала.
— По ты и впрямь пыталась поднять нечто неподъёмное. Это надо же такое придумать: репликация, клеточное обновление. Сиди спокойно, я сам. — Он поставил рычаги на нейтралку и повёз её в корпус.
Айка все ещё не могла полностью прийти в себя: увиденное на Эсперейе хаотично мелькнуло в памяти. Хотелось пить.
Палата пустовала: Габриела и Шура загорали на балконе, Кинга была на пляже. Гали открыл дверь, и девушки вмиг натянули на себя простыни. Он помог Айке перебраться на кровать, присел рядом.
— Завези, пожалуйста, девочек, — попросила Айка. — Им уже пора.
Он закатил кровати в палату и собрался уходить, когда Габриела вспомнила, что у её мужа сегодня день рождения и надо бы послать телеграмму.
— Пишите, я отнесу, — Гали опять сел возле Айки.
— У вас что, роман? — беспардонно спросила Габриела, черкая по тетрадному листу шариковой ручкой.
— Габра, — одёрнула её Шура.
— Советую не убиваться всерьёз, — Габриела оторвалась от бумаги и, усмехаясь, взглянула на Айку. — Парень твой ничего, симпатичный, но это как раз и плохо.
— Вы, кажется, пишете телеграмму, — хмуровато напомнил Гали.
Шумно раздвинулась дверь и в палату вкатилась раскрасневшаяся от солнца и ветра Кинга.
— Такой ветроган! Надвигается гроза. О, у нас гость. — Она осеклась. — Надолго? Мне надо переодеться.
— Однако твои подруги не очень любезны, — сказал Гали.
— За любезностями не по тому адресу обратились, — отпарировала Кинга.
— Вот, пожалуйста. — Габриела протянула телеграмму и деньги.
Он взял их, кивнул Айке и вышел, бросив в узкую щель вагонной двери: — До свиданья, сердитые девочки!
— Какие все же мы злые, — с досадой сказала Шура, когда дверь задвинулась.
Айка молча легла на подушку.
Кинга стягивала с себя платье.
— С ними только так и надо, без церемоний. А твой, Айка, из породы бабников. Я их хорошо знаю. Так что не очень расстраивайся. Захотелось мальчику чего-нибудь эдакого, десертного, нервишки пощекотать экзотическим романом. Так будь умней, не клюй с ходу, обмозгуй, что и как. Присмотришься и увидишь — все это не то.
— С каких это пор ты обрела змеиную мудрость? — приподнявшись на локтях, Габриела с интересом смотрела на Кингу. — Тебе что, изменил твой прибалт?
— Девочки, ну что вы с утра цапаетесь, — тоненько протянула Шура. По-детски добродушная и мягкосердечная, она всегда выступала в роли примирителя.
Натянув на лицо простыню, Кинга судорожно всхлипнула. В палате напряжённо замолчали. Ветер захлопал по этажам форточками, где-то разбилось стекло. Айка села и толчком двинула коляску к балконной двери, чтобы ту не открыло сквозняком.
К неуравновешенности Кинги привыкли, но сейчас поняли: что-то случилось. Перегнувшись через кровать, Айка притронулась к её плечу. Кинга съёжилась и уже громко, взахлёб расплакалась.
Такое бывало — иногда кто-нибудь вот так срывался. Любые слова тогда казались фальшивыми. В таких случаях лучше помолчать, но не слишком долго, иначе может начаться истерика.
Шура включила радио, зазвучала весёлая фортепьянная пьеса. Кинга схватила с тумбочки чашку и швырнула в репродуктор. Шура поспешно выдернула из розетки шнур.
— Надоело! Осточертело! Все и всё! — иступленно кричала Кинга, комкая простыню и сбрасывая её па пол. Лицо её покрылось багровыми пятнами, волосы растрепались, потекла и размазалась по щекам тушь с ресниц. — Ненавижу! К чертям! — Голос её сорвался на визг.
Айка схватила полотенце и с криком: «Молчать!» хлестнула им по Кинге. Та смолкла и недоуменно обернулась к ней:
— Ты чего?
— Дала концерт, и хватит.
Кинга прерывисто втянула воздух и замолчала.
— Дура ты, Кинга. — Габриела достала из тумбочки клубок ниток и спицы: всякий раз, когда её что-нибудь раздражало, она принималась за вязание. — Ты что, будешь теперь устраивать нам истерики по поводу каждого своего неудачного флирта? Да ведь завтра же заглядишься ещё на кого-нибудь. И такое будет всегда, такой уж у тебя характер. А вот Айка, уйди от неё Гали, ни на кого не посмотрит.
— Ой, девочки, как мне жаль нас всех, — по-бабьи запричитала Шура, но Габриела резко одёрнула её:
— Оставь свою жалость при себе, ещё будет случай нахлебаться её по уши.
Кто-то постучал, дверь медленно поползла в стену. На пороге появился Пит Тэйбл, санаторский поэт-англичанин. Лицо его, как всегда, светилось таким достоинством, будто он сидел не в коляске, а на королевском троне. Увидев его, Кинга стремительно подняла с полу простыню и укрылась с головой.
— Можно? — Пит въехал в палату и направился к Айке. Он отлично знал пять языков, на трех писал стихи, и Айка порой сомневалась, какова же истинная его национальность. Почему-то все стихи его были об осенних и зимних лесах и о невстреченной девушке с синими глазами. — Вот, прочёл. — Он положил на Айкину тумбочку альманах поэзии. — Сегодня после полдника собирается комитет, будем составлять программу субботнего концерта. Приходи. А это Кинге — от Иманта. — На книгу лёг запечатанный конверт.
Пит неспешно развернулся и скрылся за дверью. Кинга метнулась к тумбочке, разорвала конверт и, шмыгнув носом, тонко протянула:
— Совсем ребёнок! Хотя и на два года старше меня.
— Все вы тут ещё дети, — со вздохом проговорила Габриела, быстро снуя спицами.
Айке вспомнилось лицо Гали, когда он, войдя в палату, впервые увидел ортопедические койки с «балканскими рамами». Как, должно быть, ему здесь все странно.
За два месяца она уже привыкла и к обстановке, и к подругам, и к персоналу. По вечерам, когда гасили свет, часто лежала с открытыми глазами, думая сразу обо всех, кто находился в этих стенах. Порой санаторий казался ноевым ковчегом, собравшим на своём борту людей разных национальностей и сословий. У боли нет национальных различий. Во всех концах света с одинаковой тревогой думают близкие и родные о тех, кто в этом санатории, как долго продлится лечение, с каким результатом.
Гали не подозревает, что здесь идёт борьба не только за здоровье, но и за жизнь. Коварный вирус, отняв способность ходить, оставил больше надежд на хороший исход, чем любое травматическое поражение спинного мозга, целостность которого сохранена, но какие-то не совсем понятные процессы нарушают двигательную функцию ног. Умопомрачительная тренировка мышц и суставов даёт результаты. Однако далеко не у каждого хватает воли и веры в выздоровление. Видел бы Гали, как часами терзает она свои ноги, подвешивая их бинтами к «раме», стараясь растормошить еле заметные двигательные рефлексы. Со стороны посмотришь — вполне нормальные конечности. Кажется, стоит спустить их на пол и встанешь. Но ощущение это ложно — что-то не срабатывает, защёлкивается, не в спинном даже, а в головном мозгу, как уверяет литература по «БД», и никак не найдут отмычку от той потайной двери… Даже метод адаптированного биоуправления бессилен.
Два часа до обеда обычно проходят в тренировках и массажах. Если в это время пройтись по палатам всех этажей, заглянуть в физиотерапевтические кабинеты, всюду увидишь одну и ту же картину, которую можно обозначить одним словом: преодоление. Сквозь стиснутые зубы, сквозь боль, упадок веры. Бывает, что в безнадёжных случаях вдруг появляются результаты явных сдвигов и наоборот — там, где все шло нормально, нехватка усилий сводит достигнутое к нулю.
В Айкиной палате лучше всех шли дела у Кинги. Возможно, помощником была её неукротимая энергия и постоянное состояние влюблённости в кого-нибудь. Повиснув на костылях, Кинга уже могла сделать несколько шагов по палате. Воодушевлённая запиской Иманта, она привязала к ногам гипсовые лангеты, встала на костыли и довольно уверенно зашагала от одной койки к другой. У неё была крепенькая, ладная фигурка, и даже на костылях, с лангетами, в короткой больничной рубашке она смотрелась неплохо. Лицо её в вертикальном положении всякий раз изумляло девушек — таким оно становилось симпатичным и оживлённым, хотя в нем и застывали напряжённость, опаска сделать неверный шаг. Встав на ноги, Кинга была более внимательной к сопалатницам, добродушно журила их, называя лежебоками, и старалась каждому оказать хоть какую-нибудь, пусть самую малую услугу: что-то подать, взбить подушку, помочь подтянуться на «раме».
За окнами бушевала гроза. Кинга отодвинула от балконной двери коляску и закрыла дверь на щеколду, включив в помрачневшей палате свет. Ей доставляло явное удовольствие хоть что-то сделать такое, что было не под силу другим. Покрутившись по палате, выглянула в коридор, но, вспомнив, что стоит в ночнушке, быстро задвинула дверь — напротив находилась мужская палата.
Наблюдая за Книгой, Айка подумала: внять её советам, что ли? Все-таки у неё солидный опыт в сердечных делах. Скрутить, погасить в себе то робкое пока ещё пламя, которое грозит не только радостью, но ещё более бедой…
Скрипят блоки на «раме» у Габриелы; хотя она меньше всех верит в целебное действие тренажа, однако не отказывается от этой последней надежды — к лекарствам отношение и того хуже. По-прежнему неважнецкие дела у Шуры — сильные боли в спине не позволяют ей активно раздражать мышцы ног.
Опять стук в дверь.
— Девочки, это я, — слышится знакомый голос санаторского почтальона Мишеля. — Никого не вижу, ничего не слышу, можете не прятаться. — Он входит, стуча костылями и деланно прищурив глаза. — Письмецо Габриеле. Остальным пишут. Айка, это что за урка вёз тебя?
— Почему «урка»? — смутилась она.
— Слишком лихой вид у этого парня. Смотри, девочка, не шали. — Он шутливо погрозил пальцем и загромыхал из палаты.
— Раз-два-три, раз-два-три, — шепчет Щура, превозмогая боль.
Нога подтягивалась на резине всего сантиметров на десять, но этого оказалось достаточным, чтобы губы её судорожно кривились, а на лбу проступил пот.
И снова дверь с шумом раздвигается. На пороге мать.
— А вот и я, — говорит Ирма, обвешанная сетками и сумками. — Купила все, что заказали.
В палате оживление. По тумбочкам раскладываются свежие овощи и фрукты.
— Ого, арбуз! — восторгается Кинга. Наконец мать усаживается возле Айки. Усталые складки возле глаз, снова полночи просидела за перепечаткой.
— Давай делить работу пополам, — решительно говорит Айка. — Я здесь томлюсь от скуки, а ты изматываешь себя.
— Да-да, — машинально кивает Ирма, выкладывая на тумбочку огурцы, помидоры, виноград. — А кто это сегодня был у тебя?
— Уже доложили? И кого это так взволновало?
— Почему ты перестала откровенничать со мной? — В глазах Ирмы озабоченность и тревога. — Ещё хотела спросить… — Она запнулась. — Ты не занимаешься сочинительством?
— Не понимаю.
— Видишь ли, кто-то передал Букову тетрадь, в которой якобы от моего имени описана наша с тобой жизнь, ну и то, что ты — его дочь. Он считает, что это моя проделка. Айка… Зачем ты сделала это? Хотела таким способом наказать его?
— Да.
— Но ведь это жестоко. Это просто ужасно. — Ирма полезла в сумочку за валидолом. — Ты даже не представляешь, как это чудовищно. Имеешь ли ты право быть судьёй?
— Имею, — резко ответила она.
— Нет! — почти выкрикнула Ирма, и девушки, живо обсуждавшие достоинство южных базаров, смолкли. — Не имеешь, — сказала она упавшим тоном. — И никто не имеет, кроме него самого.
— Не волнуйся. — Айка усмехнулась, вспомнив сегодняшнее утро. — Его ждёт потрясающее будущее, какое нам и не снилось.
Что-то заподозрив, мать долгим взглядом посмотрела на дочь.
— Я не всегда тебя понимаю и порою боюсь, — сказала она. — Мне давно казалось, что ты вот-вот выкинешь нечто эдакое… Неужели мои опасения подтверждаются?
— Мама! — Айка не на шутку расстроилась. — Ты очень огорчена? Я признаюсь ему во всем, и он не будет подозревать тебя. Я давно не питаю к нему неприязни, это было поначалу, когда я ещё не знала его. Теперь все по-другому. В санатории его любят. Он заботлив и внимателен, и не только ко мне. Даже если бы ты ничего сейчас не сказала, я бы все равно призналась ему. Мне хотелось, чтобы он вернулся к тебе.
— Ох, до чего же ты наивная! — всплеснула руками Ирма.
Набор развлечений в «Амикецо» был, как и в обычных санаториях: шахматы, шашки, бильярд, настольный теннис. Правда, бильярдный стол чуть пониже, а в теннисный шарик впаяна капроновая нитка, чтобы удобней было поднимать его с полу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35