- Мне все равно!
- Ешьте!
Он видит круглые желваки на челюстях гыгена, и ему кажется, что во
время болезни он приобрел над ним какую-то непонятную власть. Он резко
говорит:
- Не ешьте, не трогайте!
Дава-Дорчжи боязливо отодвигает чашку.
- Но мне хочется!
- Не ешьте!
- Немного?
- Нельзя!
И гыген говорит покорно:
- Хорошо.
Профессор медленно двигается по вагону:
- Можете есть!
Он для чего-то отряхает с себя кусочки щеп и какие-то приставшие
перья:
- И завершительные станции нашей поездки, вплоть до этого места, не
разубедили меня в тех мыслях, какие как-то я вам высказывал, Дава-Дорч-
жи... Более того, они яснее и яснее вырисовываются мне. Ваше героическое
стремление со статуей, вашей родовой святыней, - оно является скорей
всего голосом крови, непонятным зовом ее на Восток. Ваша неорганизован-
ная мысль, простите меня, бессознательно исполнила великую задачу: она
пробудила во мне и заставила хотеть то, что я считал не важным и диле-
тантским стремлением, что заставляло меня, отложив материал срочной лек-
ции о "Комическом романе времен Алэн Рэнэ Лессажа", прочесть мудрые
строфы Сыкун-Ту или его учеников или узнать об исследованиях рассказчика
"Повестей на Южном берегу озера"...
- Пить!
Профессор сплеснул осевшую сверху пыль и подал кружку.
- Вы, опьяненный взрывами шестидесятитонных снарядов, танками, разру-
шающими города... таких танков еще нет, они будут или вы думаете, что
они есть... в вашем бреду вы видели их, - опьяненный тридцатиэтажными
домами и радио, вы метнулись туда, куда позвала вас Европа. Но дух веков
заговорил перед вами, когда Европа скинула свое покрывало и - пока на
Россию только - выпустила своих волков. Вы вспомнили, что вы воплощенный
Будда, гыген, повезли через мрак и огонь, сам претерпевая мучения, -
очищая себя...
- Помогите подняться!
Дава-Дорчжи, сдирая длинными, грязными ногтями засохшую кожу с губ,
быстро дышал. И шея у него была вытянута, словно при беге. Глаза сонные,
как паутина.
- Чтоб у себя в кабинете изучать спокойное течение стад? Нет! Ощутить
их на воле, где они похожи на течение вод в озерах. Мягкие спины их пах-
нут камышами и землей, ярко нагретой солнцем. Кроткие женщины, в любви к
которым незнакома ревность, кумирни с Буддами, улыбающимися, как небо...
Вы к этому и еще к чему-то другому стремились, Дава-Дорчжи... Другое,
более ценное несу я. Я преодолеваю большие проходы, огромными камнями
заложен мой путь. Цивилизация, наука, с ревом разрывающие землю... от
пустой мысли, что являюсь одним из властителей земли... это - глупая,
гордая мысль, может быть, - самое важное, от нее труднее всего отор-
ваться... Это блестящий, бесцельный, глупый колпак на голове. Укрепление
же, - там, подле стад и кумирен, - укрепление одной моей души будет са-
мая великая победа, совершенная над тьмой и грохотом, что несется мимо
нас - и мы с ней, по-своему разрезая ее. Спокойствие, которое я ощущаю
все больше и больше... чтоб сердце опускалось в теплые и пахучие воды
духа...
- Есть хочу!..
Сквозь быстро жующий рот и влажные от жадности глаза гыгена профессо-
ру видится радостное согласие Дава-Дорчжи. Тот еще молчит, слова об еде,
выбрасываемые им, скомканы, залепетованы, если их даже не говорил гыген,
они все же были бы понятны.
В свою записную книжку (он ее получил в Екатеринбурге, на митинге, в
честь III Интернационала: барышня в рваном свитре, стыдливо моргая беле-
сыми глазками, раздавала их - "от печатников на память"), он заносит -
"идет снег. Дава-Дорчжи пытается сидеть - трудно. Необходимо подумать,
насколько повлияла на Сибирь восточная культура. Связь - между восстани-
ями и ею. Здесь наиболее долго длится борьба с тьмой. Влияние слабое -
раздавят". И еще пониже: "Жизнь человека есть продолжение его детства".
Дава-Дорчжи встает. Опираясь на стену, он бредет к дверям. Снег в
проходах высокий и пухлый. Вагоны заносит - и без колес они веселее -
похожи на конфектные коробки.
- В городе есть наши, - говорит гыген, - они дадут еды.
Профессор послушно одевается.
- Вы мне сообщите их адреса?..
Гыген вдруг улыбается. Профессор замечает: какие у него необычайно
большие скулы, - точно уши сунуты под глаза. Кожа на скулах темная и,
наверное, очень толстая и твердая, как мозоль.
- Я помню... да... совсем забыл...
Он, продолжая улыбаться (теперь улыбка у него во все лицо и так, по-
жалуй, хуже), водит длинными пальцами перед ртом:
- Забыл... забыл... это не болезнь была... а новое мое перевоплоще-
ние... да... Принесите мне, пожалуйста, есть...
Профессор в городе. Он отправляется в Отделение Географического Об-
щества. В музеях вповалку спят солдаты. У входа в библиотеку, на сту-
пеньках лестницы человек в пимах и самоедской малице. На вороту малицы -
музейный ярлык.
- Вам кого?
Профессору необходимо поговорить с председателем Общества. Правление
и председатель арестованы за участие в юнкерском восстании. Малица жалу-
ется:
- Спирт из препаратных банок выпили, крокодилом истопили печь, на че-
репахе мальчишки с горы катаются.
Кто же профессору может сообщить о монголах. Откуда малице знать о
монголах, - их в шкафах нету, она стережет библиотеку, дабы не расхити-
ли.
- Обратитесь в Исполком.
Исполкомская барышня посылает в Кирсекцию. Там юный мусульманин пере-
водит на киргизский язык Коммунистический Манифест. На вопрос профессора
он спрашивает: "Товарищ, вы знакомы с системой пишущих машинок, необхо-
димо в срочном порядке переменить русский текст на киргизо-арабский ал-
фавит". Монгол в городе нет, они скрылись неизвестно куда, впрочем, если
товарищ владеет монгольским языком, ему могут предложить переводную ра-
боту.
Теплушка за Омском.
Дава-Дорчжи неуверенно и легко, точно ноги его из бумаги, выходит из
вагона. Виталий Витальевич ведет его под руку:
- В Новониколаевске я буду хлопотать, чтобы нас пустили по южному пу-
ти на Семипалатинск.
- Мне все равно.
Едва только Дава-Дорчжи приобретает сил сам надеть сапоги, он берет
котелок.
- Куда вы?
- По вагонам... у солдат каши просить...
- Я могу сделать это! Возвратный схватите, Дава-Дорчжи.
- Я же не болел... откуда у меня возвратный... Вам они каши не да-
дут... вы старик, а похожи на китайца...
- Дава-Дорчжи, на мне лежит обязанность.
- Почему вы меня голодом морите? Вы сами все втихомолку с'едаете...
Профессору стыдно думать о золотой проволоке. Пусть она лежит в углу,
плотно забитая гвоздями, и погибнет вместе с вагоном. Для себя он ее не
употребил и не употребит - он не вор. Думая так, он чувствует себя спо-
койнее. Весь Будда в пыли, только почему-то слабо оседает пыль на бров-
ные извилины. Спина - в зеленоватом налете, профессор смазывает ее мас-
лом, которое достает тряпочкой с вагонных колес.
Однажды, в составе, везущем на дальний восточный фронт коммунистов,
он среди кожаных курток, замечает товарища Анисимова. Впрочем, он прис-
тально не разглядывает: он бежит в комендантскую - ждет. Если Анисимов
придет за справкой - он перехватит его, скажет, что Будду выбросили на
одной из станций и он, профессор, возвращается в Петербург.
Он ждет напрасно: Анисимова нет.
Дава-Дорчжи приносил котелки с кашей и щами. Ест он жадно, опуская
пальцы в пищу, точно желая напитать жиром пальцы рук. Ложка у него кру-
гом обкусана и на металле круглые следы зубов. И зубы у него точно вы-
росли и заострились: профессору больно смотреть на них. Каша темная и
густая походит на землю и низкий запах ее стелется по полу.
Гыген почти не разговаривает с профессором и не спрашивает о пути.
Движения его становятся быстрее, спина выпрямляется.
В Новониколаевске он исчезает на целый день.
В Распредпункте как-то неожиданно быстро комиссар делает пометку на
заявлении профессора Сафонова: "Удовлетворить, направив по просимому
маршруту".
Вечер. Профессор долго путается среди составов, отыскивая теплушку.
Надпись на дверях соскоблена: это он видит при ярком свете дугового фо-
наря. "Нужно восстановить", - думает он.
Дава-Дорчжи сидит на постели. Он распахивает новый козий полушубок и
поправляет ворот гимнастерки.
Профессор невнимательно спрашивает:
- Подарили?
Ему хочется пошутить с гыгеном и он хочет сказать: "в разрешении на
южную дорогу отказано".
- Получил!
Он, все думая о своем, как-то позади себя говорит:
- Вот что... где же выдают полушубки странникам?
Гыген делает несвойственный ему жест: подбоченивается. Лицо удлиняет-
ся, и профессор видит белые, как бумага, глаза. Голос у Дава-Дорчжи вы-
сок, почти крик:
- В полку, в полку, в полку... сволочь ты этакая... отстань! Подыхать
мне тут с тобой! С голоду мне умирать. Не поеду, остаюсь! Мне здесь на-
до... я здесь... я...
Он пытается вскинуть вдруг ослабевшие руки, профессору страшно поду-
мать, что он вскинет их. Он расстегивает шинель, забывает и опять шарит
в петлях давно выкинутые крючки:
- Конечно, конечно, ваше дело...
Он вдруг обрадованно находит оставшийся крючок, но сукна подле крючка
нет. Должно быть, серое, мокрое от снега сукно.
Дава-Дорчжи так и не подымает рук.
- Я совсем другое думал, Дава-Дорчжи... я полагаю, мы сможем сгово-
риться... Я, наконец, могу достать деньги, получено разрешение. В таких
случаях, знаете...
- Доносить пойдете, - доносите! Я в анкете сам написал - офицер...
Профессор смотрит на его облупившееся лицо и распухшие (очень неров-
но, алыми горошинами) веки. Дава-Дорчжи кричит о новом своем перевопло-
щении: он отныне не Будда, не гыген, он не болел - он умирал, он остав-
лял дух того, который вот, в золотых пятнах, рядом, так разве болеют?
Профессор говорит тихо:
- Оставьте шутить, Дава-Дорчжи... Вы офицер, вы почти русский и вам
ли итти служить, к большевикам?.. Вы обязаны, вы местный человек... Я
вам не верю.
Дава-Дорчжи достает из кармана бумаги, они завернуты в носовой платок
профессора. Он их швыряет на кровать.
Дава-Дорчжи идет к дверям военной прямой походкой. Ноги у него слегка
косятся, отворяет дверь пинком сапога.
Дава-Дорчжи, гыген и лама, уходит.
Он, подлезая под вагон, чтоб сократить путь, говорит:
- Вот надоел, старый хрен! Вези теперь!..

Глава VII.

Что думал Хизрет-Нагим-Бей и что мог бы думать красноармеец Савоська,
Степь весной, суслики и (как всюду у меня) пестрые травы и ветры.

...В дымке, в дымке села далеких людей свой дымок на пустыре. На две-
рях и на дворе нет мирской пыли, в пустом шалаше живет в довольстве сво-
бода. Я долго был в клетке.
(Тао - "Свой сад".)

Человек пробует засов. Железо в крюке лежит крепко. Долго по железу
дрожит рука в шинели: засов недоумевает: почему?
Потому, что человек слушает. После болезни трудно узнать шаги. Но но-
га ожидаемого не скользит на ступеньках.
Проходы немы. Железнодорожники как везде, в тулупах и с фонарями,
маслянистый свет которых никогда и ничто не в силах остановить. Прицеп-
ляют вагон, тулуп шуршит о буфера и стенку.
Человек гнется справа налево, слева направо - всем телом. Так гнется
кисть тушью на бумаге, и непонятные знаки означают непонятное. Будде не-
понятно: зачем человек творит эти знаки.
Это неправда!
"Будде все понятно. И медным гневом залито его лицо. И лотосы рук,
как льдины в шугу, золотые пальцы ломают синь, как солнце утром ломает
вершины гор. Его духовность подобна опрокинутой патре".

---------------

Человек лежит в теплушке. Его затылок сжимает подушка, он отрывает
голову, дребезжаще злобится:
- Что взял, взял? Думал освободиться, думал освободиться, думал одно-
му уехать! Я уйду!
Человеку не зачем поднимать голову: он один и самого себя хорошо слы-
шит. Резки, почти враждебны, его тощие губы:
- Придете в ужас, и преклонитесь, перед тем, который привезет вам
святыню. Раскроете глиняные монастыри, чтоб просияло на него оттуда спо-
койствие. Он сам проходит последние тьмы. Он...
Самому себе нужно говорить высоко и грубо. Он так и говорит. Он много
раз повторяет самому себе:
- Один субурган, пройденный - мирно прошедший сюда с Буддой, букет
распустившихся падм... Только один субурган прошел Дава-Дорчжи. Другой
субурган - проникновения в великую мудрость, маха-бодийн, превращение в
Будду - не прошел к нему Дава-Дорчжи... От второго субургана свернул Да-
ва-Дорчжи...
Будда не думает так. Глаза у Будды занесены пылью... Это неправда!
"Лицо благоотшедшего горит медью всесовершенной победы. Величие чрез-
вычайной долговечности основывается в его ровно, как птица над пустыней,
парящем круглом подбородке... его ресницы видят создание в течение одно-
го часа миллиона субурганов. Ресницы его, как сон - отрешившиеся от
страданий. Металло-писная его сила, потому что он - Будда".

---------------
Профессор Сафонов - европеец. Он знает: чтобы не думать, нужно зани-
мать тело и разум движением. Двигаясь все время, не размышляя о смысле
движения, Европа пришла в тьму. Восток неподвижен, и не даром символ его
- лотосоподобный Будда.
Виталий Витальевич двигается и свершает свои обычные работы в вагоне.
Ночью, под влиянием темноты и отчаяния (горько остаться одному), он мог
совершить ряд глупых возгласов и жестов. Теперь ему что: он европеец, он
должен исполнить свою обязанность, и, кроме того, цивилизованному евро-
пейцу достаточно дня, даже нескольких часов, для победы над своими ду-
шевными волнениями. Ему поручено довести Будду до монгольской границы и
сдать его представителям монгольского народа. В Петербурге у него квар-
тира, книги, обстановка и рукописи: труды всей жизни. Он вернется, ис-
полнив поручение. Предположить, что монгольские ламы, в благодарность за
услугу, пожелают его иметь гостем в своей стране, - почему он не сможет
остаться и прожить до конца революции, или же просто отдохнуть и наб-
раться сил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9