Дава-Дорчжи пусть мечтает о табунах и кумирнях с тысячью Будд,
отлитых в Далай-Норе. Библиотекой профессора топит "буржуйку" какой-ни-
будь красноармеец, и придет время, когда будут топить манускриптами и
Остромировым Евангелием здания на углу Невского и Садовой. Темные полчи-
ща, одетые в кожу и меха, носятся на остатках поездов вдоль и поперек
России. Жгут, томят мором и режут. Будут также носиться они по опусто-
шенной Европе и тухлой кониной по пайкам кормить лордов Англии и милли-
ардеров Америки.
Колокола на станции дребезжат морозно. Станционные колокола звонят
России похоронную. Профессор Сафонов сидит в теплушке рядом с живым воп-
лощением Будды - гыгеном Дава-Дорчжи. Гыген ест мерзлую брюкву и, одоб-
рительно кивая, слушает.
- Будет же что-нибудь выдвинуто в противовес этой неорганизованной
тьме, этому мраку и буре. Неужели же кровь и смерть? Неужели такое же
убийство, как и у них? Генералы будут вешать, расстреливать, грабить
коммунистов!.. Коммунисты будут восставать и расстреливать генералов, и
колокола будут звонить все меньше и меньше, буфера вагонов занесет
снег... Дава-Дорчжи?!
Сырые дрова горели плохо. Женщина забилась в ящик, глаза, - ресницы
их были бледновато-синими, - бледные от снега глаза она плотно прикрыла,
куда-то во внутрь. Профессор дал ей одеяло: гыген отвернулся. От холода
или от чего другого, ушли из теплушки, отстали еще четыре монгола, ос-
тался один Шурха.
Дава-Дорчжи и профессор Сафонов стоят подле дверей. Синяя тяжелая
ночь. Через сугробы, за соснами, в холмах - искры.
- Волки, профессор!
Виталий Витальевич думает о дровах. Но у всех заборов часовые. Их
кормят исправно, и они не разучились еще откидывать затворы. Крестьянам
не нужна вшивая и грязная солдатская одежда, они гонят: "зараза".
Греться только разрешают в хлевах, но кто их будет караулить: они могут
выпить молоко или отрубить у живой скотины ногу, - в хлева пускают ред-
ко.
Дава-Дорчжи берет зазубренный, соскальзывающий с рукоятки топор и ру-
бит сверху там, где написано суриком "осторожно".
Выходит из рогож, из стружек желтое, раскосое лицо и отпотело бла-
гостно улыбается вечной улыбкой на вечно теплый огонь.
Профессор снимает сапоги и, выжимая портянки, говорит:
- Я решил, Дава-Дорчжи. В противовес безглазой дикой тьме, мы выпус-
тим омытое европейской пытливостью, благословенное, настойчивое шествие
вперед... Я пока не знаю, куда... но хотя бы провести Будду через водо-
пад... мор и голод... Мне неизвестно, какие у вас мотивы для движения
вперед, у меня есть они: культура и цивилизация, мысль вечная и пьяная
всегда своей волей... я с вами!..
Дава-Дорчжи пальцем указывает женщине: возвратить профессору одеяло,
теперь тепло. Подвигая чайник на более раскаленное место покрышки, он
отвечает:
- Я так и думал, Виталий Витальевич!
Неделю они топят печь досками, которыми забит Будда. Через семь дней
видны его ноги...
Глава V.

Металл, распространяющий и благоухающий спокойствием.

Конфуций над рекой говорил: уходящее, - оно подобно этому, ведь не
перестает ни днем, ни ночью.
(Лунь-Юй IX, 16.)

Колокол толст, - непременно не звонок:
Ухо заложено, - непременно глухо.
(Юань-Мэй.)

События, описанные в настоящей главе, должны бы начинаться так: в
тьме, холоде и ветре теплушка несется вперед. Гыген, злобно махая топо-
ром, рубит ящик. Топор (писал уже) зазубренный: летят пахучие лохматые
щепы. Низенький, плечами немного скошенными, серо-бороденький человек,
намеренно кротко улыбаясь, подкидывает щепы в печь. Женщина и Шурха бо-
язливы: их пугает золотистое тело обнаженного Будды. И вышедший из сос-
новых досок, улыбкой лотоса приветствует снега и ветры.
Уходит из вагона Шурха. Гыген отворачивается, когда монгол сбирает
свои тряпки.
- Теперь вас некому караулить, профессор.
- Я сам караулю себя.
- В последнее время мне часто приходится опускать или отвращать свое
лицо, профессор. Это самая страшная из моих войн. Сможете ли вы себя
укараулить? Их тянет звезда и еще не знаю, что...
Будда сидит: его поставили так, когда вынимали снизу доски. Видны ве-
ероподобные украшения у его висков. Не потому ли Дава-Дорчжи щупает его
руку?
- Значит, действительно, профессор, тяжело, если решился уйти Шур-
ха... какие-то духи здесь помимо голода и мороза. Он был верней меня...
- Вы хотите сообщить, Дава-Дорчжи...
- Что мне сообщать! У него какие стада. Никаких... все же он был са-
мый верный из всех... вернее меня.
Дава-Дорчжи гладит руку Будды. Конечно, тело Будды светлее тела гыге-
на (оттого сквозь узкие тигровые глаза его - улыбка?).
Тогда как глава начинается не этим, а вот чем:
Виталий Витальевич вдруг ощущает в локтях внутреннюю легкую испарину,
словно кости, опустошенные, наполняются водой, теплой, как парное моло-
ко. Либо вкус парного молока приходит вперед того ощущения. Он смутно
помнит. В жилы еще куда-то (совсем трудно уловить) испарина взметывается
острой, пронизывающей ломотой и желудок вдруг крутит и трясет тело. Он
совершенно уверен, что Дава-Дорчжи, находящийся сейчас за спиной Будды,
ест там вместе с женщиной хлеб и масло. Пищу ему принес сбежавший монгол
Шурха, как выкуп за свой уход. Он, Дава-Дорчжи, жаден и даже не прожевы-
вает кусков, в то время, как Виталий Витальевич с весны этого года учит-
ся возможно медленнее жевать пищу. (Зубы нужно сжимать плотнее - вкус
пищи тогда долго держится в небе и деснах.)
Зато Дава-Дорчжи обещает в Монголии обильно кормить Виталия Ви-
тальевича: бараньим мясом, парным молоком и мягким весенним хлебом. Ви-
талий Витальевич поспешно идет вдоль Будды (действительно желтый металл
очень тепел). Дава-Дорчжи успел спрятать, он действительно скребет ножом
стену вагона. Он хитрый.
Профессор притворяется непонимающим. Он разводит руки, и ему трудно
их свести обратно: он опускает их вдоль тела. Необычайно длинны у чело-
века руки.
- Вы не думаете сегодня искать пищи, Дава-Дорчжи?
- Да, да... я иду!
Он сыт, - куда ему торопиться? Но в угоду профессору он спешит, даже
не повязывает вокруг шеи полотенца. Ясно - в чем профессору сомневаться
- он понюхал полотенце, оно пахло теплым ржаным хлебом. Профессор ухмы-
ляется и грозит женщине пальцем.
- Обманщики, обманщики!.. Старика обманывать... Голодного старика!..
Женщина тоже хитро ухмыляется и проводит ладонью по губам: они у ней
кровяные и плотные. Когда человек питается хорошо, разве будут бледные
губы? Она, повидимому, хвастается. А еще Дава-Дорчжи жалуется на от-
сутствие пищи!
Следовательно Виталию Витальевичу нужно самому спасать себя. Придер-
живая рукой борт шинели (пальто он давно променял на шинель. Пальто сей-
час все закапывают: Россия вся ходит в шинелях, - она мчится и воюет),
он торопливо бредет между Буддой, железной печкой и ворохами мокрой со-
ломы. Женщина сидит у подножья бурхана, глаза у ней закрыты и лунообраз-
но ее лицо.
"В былое время, если б он захотел есть... он бы купил". Он часто с
Дава-Дорчжи, что можно было купить раньше.
И все-таки Дава-Дорчжи его обманывает.
Ему жалко самого себя и он плачет. Он голоден, бос и одинок.
Здесь он возвращается к Будде. Он полагает, что думал давно о поступ-
ке, который он сейчас совершит. Началось еще в особняке графов Строгано-
вых, когда в первый раз увидел Будду. Или нет, когда Дава-Дорчжи мыл его
посуду и рассказывал легенду. "Дава-Дорчжи глуп и за пищу распускает
своих людей, он сыт и не может подумать о статуе".
Подпрыгивая, срываясь, для чего вставая на одну ногу, он скачет вок-
руг Будды. Ногти у него скользят и срываются - они до противного мягки.
А золотая проволока плотно вправлена в твердую медь и нет у ней конца,
за который ухватиться и потянуть. Он запирает дверь на болт, как ночью,
и запаляет коптящий, сильно пахнущий керосином светец. Он внизу, ножом
гыгена расковыривает конец проволоки и тянет. Проволока в углублениях
скреплена крошечными медными гвоздиками, он режет их, золото осыпается
мелкой пылью.
Ладони его мокры, проволока вырывается: он обматывает руку полотенцем
гыгена. Про женщину он забыл, - она вдруг визжит в углу. Он оборачивает-
ся, видит непомерно большой рот и на острых коленях грязный кусок цве-
тистого платья. Он грозит ей ножом. Рукой, завернутой в полотенце, тро-
гает ее губы и отскакивает снова к Будде. Рот ее под полотенцем, такой
же неуловимый, как проволока. Она смолкает - за свою жизнь она научилась
понимать приказания.
Меньше кулака получается плохо свернутый клубок проволоки. Он в углу
топором откалывает доску обшивки, всовывает туда проволоку и вновь заби-
вает гвозди. Ножом соскребает с полу искорки золота, их совсем мало,
можно пересчитать, он сыплет их в карман брюк.
Женщина скажет о случившемся Дорчжи и, продавая проволоку, гыген не
будет уже скрывать от Виталия Витальевича пищу и молоко.
Между пальцев сильно болит оттянутая проволокой кожа. Зачем же он
трудился? И Дава-Дорчжи может сделать то же самое, к тому же он моложе и
опытнее во всяких работах. Напрасно.
Но Виталию Витальевичу приятно чувствовать себя утомленным. Притом,
по понятию язычника, он свершил святотатство, едва ли Дава-Дорчжи решил-
ся бы сделать такое...
...Дава-Дорчжи возвращается поздно: поезд стоит на раз'езде и деревня
далеко в степи. Он приносит полкалача и доску, сорванную с забора. И с
радостью Виталий Витальевич думает, что другую половину калача гыген
с'ел дорогой. Половина делится на трое. Женщина молча наливает чай.
Сердце у Виталия Витальевича бьется неспокойно, и он ждет, как гыген
откинет раскалываемую доску и вскрикнет. Но женщина молчит. Опять в кос-
тях плавающая испарина и кислый запах под мышками. Он с'едает свою часть
калача.
- Чай пустой пить будете? - говорит Дава-Дорчжи.
Профессор виновато гладит кистью руки колено:
- Мне сильно хочется есть.
- Дело ваше.
Гыген роняет на пол оторвавшуюся от гимнастерки пуговицу. Он берет
лучину. Смолистая щепа загорается сразу, чтоб продолжить ее горение, он
подымает ее выше, над головой. Ищет на полу пуговицу. Смола капает ему
на рукав, он выпрямляется.
В Будде горят сотни лучин, брови у него мягкие и круглые.
Дава-Дорчжи вдруг вскрикивает:
- А-а-а...
Он сует другую лучину в печь и, треща искрами, подбегает к статуе.
Хватает пальцами лицо Будды. Надергивает шапку и вместе с горящими лучи-
нами выпрыгивает из вагона.
- Ага! - несется из пухлых, синих и розовых снегов.
...Вечер вязнет на твердых ветках берез. Темносиние березы, и в них
черным звоном звонит колокол проходившему поезду...
Виталий Витальевич ждет. Он застегнулся, повязал туго шею. Он готов к
допросам и аресту. Всегда устраивается не так, как думаешь. Если Да-
ва-Дорчжи нашел нужным доносить на него, как на вора, то стоит ли умал-
чивать об его офицерском звании? Если расстреляют, то пусть расстрелива-
ют обоих.
Внезапно Виталий Витальевич ощущает благодарность к женщине
Цин-Чжун-Чан - она смолчала и скажет о проволоке при допросе. Он берет
ее вялую руку и жмет. Она улыбается: у ней совсем молодое лицо и то-
ненькие круглые брови. Она слегка коротенькими мягкими пальцами касается
его лба и говорит:
- Ляр-ин!..
"Это, наверное, значит люблю или что-нибудь в этом роде", - думает
профессор.
Он ждет когда сильно заскрипит снег: люди, ловящие других, ходят тя-
жело и быстро. Сильно ноют плечи и зябнут руки. "Так он и не выменял ва-
режек".
Долго спустя, Дава-Дорчжи приводит трех мужиков. Один из них рыжебо-
родый, в овчинном бешмете со сборками, тычет пальцем на статую и говорит
другому:
- Этот?
У спрашиваемого детское розовое лицо и совсем мужской хриплый голос:
- Много работы, дяденька...
Они ходят вокруг Будды, стучат пальцами и хвалят хорошую медь. Да-
ва-Дорчжи проводит рукой по лицу Будды, по складкам его одежды и внезап-
но отскакивает. Губы у него скрючены, он брыжжет слюной в уши профессо-
ра, толкает его кулаками в печень:
- Ободрали, сволочи, всю проволоку дочиста... теперь я понимаю, поче-
му они ушли от меня!..
- Кто?
- Солдаты... кто!.. они постоянно выпроваживали меня из вагона, а са-
ми ящик разбили и проволоку выдрали... Вы-то, вы-то чего смотрели?..
- Мне! Мне! Мне?
- Вам! Вам!.. вы же сопровождаете, вы тоже ответите, здесь на триста
рублей золотом!.. Я-то подумал, почему так ящик легко раскололся?.. По-
падись теперь они мне, я...
Он замахнулся кулаком и, обернувшись к крестьянам, крикнул:
- Беретесь, что ли?
Рыжебородый мужик снял шапку. Лысина у него была тоже рыжая и широкий
веселый нос в веснушках. Профессор улыбнулся ему. Мужик посмотрел на не-
го и, улыбнувшись, протянул руку:
- Здравствуйте, давно в дороге-то?
Дава-Дорчжи перервал нетерпеливо:
- Ну, беретесь?!
Мужики осторожно переглянулись, и рыжий ответил тихонько:
- Поди, так и на золотой не наскребешь. Ты как, Митьша, полагаешь?
Митьша в вязаном спортсмэнском шлеме и дырявом полушубке ответил ук-
лончиво:
- Бог его знат... главно, не русская штука... и слышать не приходи-
лось. Из китайцев ен што ли, статуй-то?
Рыжий мужик решительно надернул рукавицы:
- По работе и заплатим, мы тоже не живоглоты... сколько наскребем,
столько и получите... еще влезешь с таким золотом, - нонче ведь,
раз-раз, да и к стенке!
Дава-Дорчжи вяло оперся о печку.
- Скребите... поскорее. Задержите, прицепят теплушку, как я с вами...
останетесь.
Мужики ушли за инструментом.
Остается самый младший. Он, ворочая сапогами солому, ходит по теплуш-
ке и смотрит во все углы. Кивая на женщину, спрашивает:
- Жена?
Дава-Дорчжи глубоко всовывает руку в карман:
- Нет.
Мужик хохочет:
- Тоже продажна?
- Нет, в долг даю.
Хлопая себя руками по полушубку, мужик наклоняется к уху гыгена и
шепчет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9