Везде один и тот же краснощекий ге-
нерал колет рабочего и крестьянина. Везде подле плакатов споры. В вок-
зальных буфетах отпускные солдаты голосуют: пропускать им этот поезд или
задержать.
Никто не возьмет его записки. Кому нужен его призыв? Люди читают
воззвания, плакаты, листовки, брошюры и сводки о фронтах в серых газе-
тах.
Поезд идет с длинными остановками. Кондуктора в черных тулупах, и
днем и ночью с зажженными фонарями - вагоны длинны и темны, как гроба.
Рельсы визжат и рвутся - говорят о взрывах. На поездах охрана, - каждую
ночь перестрелки с бандитами. Если зеленые задержат поезд, то коммунис-
тов ставят налево, беспартийных путешественников - направо. Левых
расстреливают тут же у насыпи.
Виталий Витальевич думает: "куда же поставят меня?"...
- Узнаете в свое время, - говорит Дава-Дорчжи.
За Вяткой начинаются туманы. Шурха ходит совсем у самого плеча про-
фессора и, кашляя, заглядывает ему в шапку, он, должно-быть, пугается
туманов. Сосны подле насыпи выскакивают иногда, как напуганные огромные
птицы. Зыбко дрожат полы вагона, дрожь отдается в колени и оттого - тош-
нота.
От туманов тоже вытягиваются и темнеют встречные лица: стрелочники,
люди в длинных шинелях, - словно весь перрон, - серые, вялые складки ши-
нелей. Голодным, сжавшимся взором провожают они поезда. Локомотивы, сги-
бая шеи, рвутся в туман, и туман рвется на них. Пассажиры у насыпей ва-
лят сосны, пилят и колют их - это когда локомотивы останавливаются. Чу-
гунное чрево накаляется вновь - и паровоз долго бьется в вагоны, сталки-
вая их с примерзших рельс. Иногда нужно воду (на станциях водокачки
опустошены другими поездами), тогда в тендеры валят снег. Солдаты, жен-
щины, кондуктора далекой цепью вытягиваются в туман и передают ведра со
снегом.
Однажды ночью передавали воду в тендер с реки подле моста. Далеко в
кустах (возможно, что шуршали не кусты, а снега) начали обстрел поезда,
и кто-то кричал:
- Сдавайсь, пиребьем иначе...
Кинув ведра, люди поползли, падая (под'ем вдруг обледенел), бежали к
вагонам, и женщина, прерывая голос, - точно били ее, - кликала ребенка.
Машинист - он принимал и лил в тендер воду - тоже откинул ведро и отку-
да-то из угла, где ящик с ключами и гайками, выволок на тендер пулемет.
Солдаты, хлопая рукавицами, ложились с винтовками между колес вагона,
приглашая пассажиров уйти в поезд.
Профессор долго не может заснуть.
Утром (опять - разве об'яснишь эти дни?) он долго смотрит в потемнев-
шие голодные лица. Конечно, они провожают ежеминутно, ежечасно, ежеднев-
но. Слез и воплей не хватит на такие морозные туманы, вьюги и снега -
лица у них, как плакаты.
- Аргонавты! - говорит Дава-Дорчжи на слова профессора.
И гыген точно намеренно рассказывает о раскопках близ города Калгана
скалы, именуемой "Верблюжьей Пятой". Он приводит легенду про брата Чин-
гис-Хана, Хасара, говорит, вспомнив туманы:
- Ясно, здесь не шел Чингис-Хан на Русь... Тогда бы не было таких ту-
манов. Все сырые места он очищал человечьей кровью... припомните Туркес-
тан, профессор.
Иногда в теплушку входят люди в тулупах поверх кожаных курток. Они
проверяют мандаты. В бумагу они смотрят плохо, а так поверх голов ку-
да-то словно по запаху знают - те ли и туда ли едут. Птицы в перелетах,
наверное, такие же. И глаза у них забагровевшие от ветров и необычайно
расширенные ноздри.
Такие же ноздри увидал профессор у монгола Чжи. Дава-Дорчжи хлопотал
у коменданта станции о прицепке к очередному составу. Профессор попросил
кружку с теплой водой. Чжи, подавая кружку, сломанной ручкой ее начертил
на грязном, заплеванном полу неправильную пятиконечную звезду и, сплю-
нув, быстро ткнул пальцем в свою грудь.
Нужно было профессору выучить монгольский язык. Он жалеет об этом, -
и оттого что ли вода кажется ему необычайно сладкой...
В ту ночь, зеленые опять обстреливают поезд. Всех солдат, находящихся
в поезде, мобилизует комендант. Теплушку караулят женщина, Шурха и про-
фессор Сафонов. Чжи и еще трое не возвращаются.
Профессор спрашивает:
- Убили?
Дава-Дорчжи, тычет револьвером к ящику:
- Ушли! С красноармейцами!.. Собственноручно бы пристрелил собак, ес-
ли бы не... Что им там, как мне тут понять?
Виталий Витальевич вспоминает звезду, нарисованную Чжи на полу, и по-
нимает.
На той же станции (или монголы понимали по-русски?) теплушку догоняют
орудия. Серовато-голубые чехлы машин горбятся и блещут изморозью. Темные
глыбы броневиков. Желтое крыло аэроплана. (Или, вернее, ушедшие почуяли
запах войны?)
Всю ночь с тяжелым грохотом, словно сливая в клубы, звенящие рельсы,
мчатся мимо платформы. Теплушки с людьми почтительно сторонятся. В теп-
лушку стальные машины бросают плакаты, клочки газет, на которых, как
брызги затвердевшей стали, слова-крики: "Война!.. Товарищи".
Вслед за машинами - люди в кожаных куртках. Они кажутся профессору
тоже кусками машин, только без чехлов. Он замечает у них одни груди -
так, как замечал у женщин в дни своей молодости. Странно дыхание этих
грудей; ровные, чуть выпуклые блестящие четыреугольники, - они наверное
очень теплы, выпуская такое сильное и едкое дыхание.
Туман оседает за соснами. Профессор задумчиво уходит в теплушку.
Вскоре туда торопливо прибегает Дава-Дорчжи и за ним потный Анисимов.
Портфеля у него нет, но кожаная куртка удивительно напоминает портфель.
Он горячо пожимает руку профессора и оглядывается.
- Едете? Валяйте, валяйте!.. Я тут пока что повоюю. В отряд наш пи-
терский, отряд коммунистов, - так я записался. Генералы наступают, все-
общие мобилизации... Да, прилизанная сволочь, да!..
Он еще раз трясет руку профессора:
- Я на вас, товарищ Максимов, очень надеюсь... Хоть вы и профессор, а
мне с первого взгляда понравились. Сидит и бумагой печку топит - совсем
по нашему. Я ему еще говорю - голову повязать надо... Начали мы тут с
ним о всемирной революции говорить... всю ночь напролет. Пойдем к нам в
теплушку, чаем угощу и в пешки сыграим. Там и Дивель со мной, туда же...
Он оглядывается, щупает ящик: "Сидишь?".
Дава-Дорчжи ласково трогает плечи профессора.
- Едва ли профессор пойдет с вами, товарищ Анисимов. Хотя мы и нахо-
димся в отвратительнейших условиях, но, несмотря на это, решили, как
просвещенные европейцы... вернее это относится к одному профессору...
решили и употребляем весь наш дневной досуг на ряд научных изысканий в
области монголоведения. Хотя я и скромный представитель...
Анисимов одергивает куртку, щупает вздернутый нос и торопливо шагает
к выходу:
- Одним словом, некогда!.. Всякому свое, обыкновенная история... я
ведь не лекцию читать, - а нельзя - и нельзя!.. Очень просто!..
Он спрыгивает. Звонят на станции. Поезд уходит. Дальше:
Поезд стоит в соснах. Может быть, где-нибудь - зеленые. Сосны шумят,
трогают друг-друга - холодно, ветер, - соснам тоскливо. Солдаты по пояс
в снегу сбирают сучья. В теплушке пахнет смолой, но не от ящика Будды.
Женщина Цин-Чжун-Чан спит: ее недавно, перед тем, как поезду остано-
виться, посетил сам гыген. Гыген есть живое воплощение Будды: она до-
вольна.
Профессор Сафонов слыхал это посещение. И вовсе не оттого он говорит
сердитым голосом:
- Я могу распоряжаться собой так, как хочу. Если у меня было желание
пойти к Анисимову, разве я не могу пойти? И потом меня возмущает ваша
постоянная ложь. У меня нет к вам доверия!..
- Дорогой Виталий Витальевич! Прежде всего закройтесь плотней: солда-
ты постоянно входят, и мы значительно подвержены простуде. Разве можно
говорить, что вы не можете распоряжаться собой... Да, о владыка Са-
кия-Муни! Все делается в ваших интересах, каждый шаг - это моя сплошная
забота, и не моя вина, если вы ее отвергаете. Я привык к путешествиям, -
зачем вам подвергаться ненужным опасностям? Итти вам к большевикам-зах-
ватчикам, есть и пить их пищу?! Ведь они насильно отправили в путь, на-
полненный смертью, войнами и голодом!.. Я же - в заботах... Вам есть пи-
ща, тепло, любознательный разговор и женщина молодая и искусная в люб-
ви... и не моя вина...
Профессор глядит в потолок:
- Плохая театральная декламация...
- По-монгольски, Виталий Витальевич, выйдет значительно лучше... поч-
ти песня... У нас есть мудрая поговорка: никогда не злись на дорожного
спутника.
Профессор пальцем постукивает в печь. Монголы укладываются: они хотят
чаю, но сырые дрова плохо горят. Они длинно со свистом сплевывают.
- В результате революций туземцы настолько же будут презирать Россию,
насколько раньше боялись. Эта черта гнусная, Дава-Дорчжи. Кроме того, вы
глубоко испорчены цивилизацией, и вам не к лицу Восток...
- Раздражение обостряет наблюдательность.
- Склонность к дешевым сентенциям!.. Ваша любовь к мудрости... Ха...
Вы ведь и одни уедете, Дава-Дорчжи, без меня...
- Одного меня назовут вором, Анисимов не возвратится, что ему с на-
ми?.. Ему поручено разрушать, а мы созидаем и укрепляем, как вам угодно
понять.
- Надоели вы мне насквозь, Дава-Дорчжи, и мне хотя больно говорить
так...
Профессор Сафонов садится. Вероятно от сотрясения вагона у него дро-
жат губы. Он долго упрекает гыгена, пересчитывает ему обиды. Дава-Дорчжи
лежит на спине, заложив нога за ногу. Он, щупая свои отросшие жесткие,
как камыш, волосы, слушает очень внимательно. Монголы спят. Пахнет сырым
дымом.
Окончив говорить, профессор так же, как и Дава-Дорчжи, ложится на
спину. Они долго молчат. Гыген поднимается, чтобы подложить в печь дров.
Он садится перед печью, делая ноги лотосом.
- Если мои люди... Знаете, что они мне говорят? Надо ехать в Монголию
и делать большевиков... Мои стада они оставляют мне пока, потому что я
им помогу отсюда выбраться. Они плохо знают по-русски, но успехи делают
заметные... так же как вы по-монгольски, профессор... но стада других
гыгенов и лам они решили поделить так же, как поделили их в России. Если
мои люди мне не верят, как вас я смогу убедить, профессор!
Губы у него пепельного цвета, как потухающая головня. Солдатская гим-
настерка расстегнута, и видны натянувшиеся жилки: он очень тощь. Профес-
сору хочется извиниться, но он молчит.
- Я могу доехать в аймак Тушуту-Хана один, без людей и без бурхана
Будды... я уже был бы там. А без этого соснового ящика не могу... Пока я
воевал с немцами, они захватили мои стада и юрты.
- Кто?
- Там... разные... Будде они отдадут. Лежащие рядом этому тоже не ве-
рят, говорят, что большевикам с красной звездой гораздо больше можно по-
лучить стад и юрт.
- Так три тысячи голов-то не ваши?
- Они мои, но молоко их пьют чужие мне люди, даже не родственники.
- Какие же пятьсот голов вы заплатите большевикам?
- О прибытии Будды, со мной поедете вы и еще... сообщите, что Будда
на границе.
Он вдруг, широко раскрыв рот, кричит:
- Они отдадут стада, иначе!.. Иначе!..
Женщина испуганно вскакивает. Он машет рукой, она ложится.
- Привыкла при крике менять трубку с опием, поэтому и вспрыгнула...
Как бы можно было назвать на вашем языке, профессор, проклятие Будды: -
он никогда не воплотится в этих родах, которые не возвратят мне стад. У
нас оно называется: "хошун-туруин-эрдэни-бэйлэ".
- Я первый раз слышу.
- Запишите, или лучше запомните. При всем уважении к вам, карандаша
никто не одолжит. Денег у меня нет - я истратил их в Петербурге... впро-
чем, едва ли вас интересуют финансовые дела экспедиции.
- Я тоже не имею денег.
Дава-Дорчжи тычет пальцем в огонь. Говорит мечтательно:
- На станциях продают калачи...
- Я видел также творог и даже гуся... Мясо они меняют исключительно
на соль.
- Да... у нас соли мало...
Профессор успокоенный засыпает.
Позже он пытается понять, что его успокоило. Он с некоторым сожалени-
ем смотрит на маленького черненького человечка. Правый сапог у Да-
ва-Дорчжи лопнул, и он чинит его. Гнилая кожа лезет, расползается, как
грязь, шило блестит узкое, словно глаз Будды.
У солдат гортанные голоса, и Виталию Витальевичу кажутся понятными их
выкрики и даже то, что они так много пьют чая. Он только не догадывает-
ся, откуда у них чай: сейчас в России совсем нет чая. Он молчит тонкий
сухарь в воде и долго поясняет Дава-Дорчжи свои мысли о крушении евро-
пейской цивилизации, о том, что Европа будет скоро огромным мертвым му-
зеем.
Дава-Дорчжи думает свое. Потом, когда профессор смолкает, он пальцами
показывает ему, как ловят тибетцы яков. Дава-Дорчжи был в Тибете и пода-
рил Далай-Ламе часы с музыкой: это было давно, мальчиком. Солдаты, одоб-
рительно вскрикивая, смотрят на его пальцы.
Теперь профессор Сафонов хочет понять себя: чего ему хочется. У ог-
ромного плаката, прилепленного на уборную, где надпись: "Статским вход
воспрещается", профессор Сафонов говорит гыгену:
- Я буду иметь с вами разговор.
Говорит он так, дабы решить быстрее: чего ему хочется. Он, сбивая
пристающий к каблукам, твердый синеватый снег, ходит от уборной к стан-
ционному колоколу. Позади за ним следит монгол Шурха.
Станции походят одна на другую, только в иных вместо колокола звонки
дают ударом в вагонный буфер: значит станцию захватывали зеленые, они
для чего-то увозят все колокола. Но Будда уже проехал Вятку.
Профессор думает о колоколах, станциях, о том, что мертвых хоронят
теперь без гробов: у мертвых скрюченные руки и они сильно упираются в
землю, земли же мерзнут все сильней, не пускают трупов, а их много -
эпидемия, мор, голод. Когда ходили в деревню менять одеяло на хлеб, ста-
руха со злостью указала:
- Вон у тех просите, они вам дадут!..
Три громадных бревенчатых амбара набиты сверху донизу трупами. Зачем
мертвым амбар? Тепло нужно живым. Однако, никто не дает ни хлеба, ни
дров.
Не все ли равно: ехать ли в Сибирь, Туркестан или Монголию? Никуда не
доедешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9