Звенят морозно буфера - к поезду прицепили паровоз. Тряся портфелем,
вскакивает в вагон Анисимов.
- Где же ваш багаж? - спрашивает профессор.
Анисимов тычет в портфель и, отставив широкий и длинный, как плаха,
валенок, отвечает поучением:
- Какие же в коммуну багажи? Отсталый индеферантизм. Да-а...
Он стукает по ящику, тянет носом, потом спрыгивает и бежит к вокзалу.
Профессор его окликает:
- Вы хоть нам мандат-то оставьте!
Анисимов хохочет, но все же выдергивает конверт с мандатами.
- Держите, товарищ профессор! Там в третьем классе митинг затеяли о
Красной армии... Меньшевичек нашелся. Я... Ничего, ничего, не отстану...
Я скажу, чтоб поезд на пол-часика задержали, ничего...
Профессор греет руки у печки.
- Я хотел бы слышать об'яснение ваших странных слов или, вернее, од-
ного слова. Что значит - "Вы меня выбрали", Дава-Дорчжи?..
Монголы равняют солому, женщина уходит в угол. Солдаты сходятся в ку-
чу и что-то слушают. Профессор начинает различать их лица, на них ка-
кой-то синий налет. Дава-Дорчжи машет им пальцем, они в ряд садятся на
корточки.
- У нас впереди много времени, гражданин профессор, и для об'яснений
и для благочестивых или иных размышлений... Да будут затканы драконами
ваши мысли, Виталий Витальевич...
Оратор, говоривший раньше товарища Анисимова, занял времени пятнад-
цать минут. Не мог же товарищ Анисимов в течение пятнадцати минут, ос-
тавшихся ему, раз'яснить: и роль коммунистической партии в международной
революции, и роль Красной армии в русской революции, и необычайные прин-
ципы ее организации. Если задержать поезд, - нельзя прерывать речь, нуж-
но в корень разгромить меньшевистский аргумент, сам же комендант станции
задержать не догадается. И товарищ Анисимов громил в продолжение сорока
пяти минут меньшевиков, правых эс-эров и белогвардейцев.
Поезд тем временем ушел...
В теплушке, у соснового ящика с Буддой молились монголы. Дава-Дорчжи,
распластав перед Буддой руки, читал восхваления:
- Преклоняю колена с выражением чрезвычайных почестей по трем основа-
ниям перед своим высочайшим ламою, ведение которого не имеет границ, и
даже пылинки, поднимаемые ногами его, являются украшением для чела мно-
гих мудрецов... Молитвенно слагаю свои ладони, разбрасываю хвалебные
цветы перед обладающим могуществом десяти сил, Драгоценностью нежных
ногтей которого украшены короны ста тэнгриев. Благословенно...
Профессор лежит у печки, накрывшись одеялом. Ломит шею - должно-быть,
продуло, когда тащил багаж. "На ближайшей остановке надо выменять шарф",
думает он. Но книг нет, на что он будет менять? Солома под его пальцами
мягкая и приятная, как масло.
Глава III.

Мундиры итальянцев и французов, павлиньи хвосты, а также разговор о
клозете великого князя Сергея Михайловича.

Мысль живет ранее кисти.
Очарование пребывает вне картины.
Подобно звуку, гнездящемуся в струне -
Подобно дымке, делающейся туманом.
(Ху-Ан-Юе - "Категория картин".)

Снаружи, на дверях, профессор крупно мелом написал: "Вход воспрещает-
ся. Служебная народного комиссара просвещения". Все же солдаты загляды-
вали и спрашивали: "Нельзя ли, товарищ, доехать". Дава-Дорчжи говорил:
"Груз сопровождаем, - проходи".
Весь день в теплушке монголы пьют чай. На станциях кипяток захватыва-
ют ведрами, и женщина один за другим подогревает чайники. За чаем они
говорят о скоте, о лекарствах и религии. Иногда, зевая, Дава-Дорчжи ло-
жится на спину и медленно, точно вдевая в иголку нитку, переводит про-
фессору разговоры солдат. Часто они что-то продают, торгуются, хулят и
хвалят продаваемое и сговариваются пожатием пальцев, при чем один опус-
кает рукав, а другой всовывает туда руку. Пожав тайно пальцы, - сгово-
рившись, - монголы опять пьют чай.
Вначале профессор записывает разговоры, мысли, встречи, но бумагу он
теряет и, прикрыв ноги одеялом, целыми днями сидит перед печью. Ночью на
станциях солдаты воруют дрова, доски, какие-то шпалы. Станции забиты по-
ездами. Звенят, напрягаясь, линии рельс. Теплушки забиты солдатами, жен-
щинами, мешочниками. Со звоном, визгом и гулом проносится это все мимо.
Иногда теплушку ставят в тупик, и она днями стоит там, пока ее в ночь не
прицепят.
Внезапно, где-то на раз'езде, в теплушку вбегает тов. Анисимов. Шарф
у него еще грязнее, а валенки в саже. Стукнув кулаком по ящику, он ото-
ропело кричит:
- Здесь! Едешь? Еле нашел вас, ладно - номер запомнил. Тифозных нету?
Сейчас борьба с эпидемиями. Белогвардеец прет. Я сейчас!..
Опять бежит. Портфель у него стал тоньше, волосы - цвета старого хле-
ба - растут где-то по носу. Он, хватаясь за голову, вскакивает на паро-
воз проходившего поезда и опять исчезает.

---------------

Профессора раздражает лень, ежеминутные чаи, торгашество, своя неожи-
данная поездка, свое неумение устраиваться, холод и ветер за дверьми.
Ложась спать, он говорит Дава-Дорчжи:
- Я вынужден буду предупредить политрука, гражданин, что в вашем лице
едва ли едут представители трудового народа Монголии. -
Дава-Дорчжи шуршит соломой:
- Разве Виталий Витальевич знает трудовой народ Монголии? Сам нарком
докладывал вам, что у нас пятьдесят процентов населения - ламы...
- Политруку неизвестно, какое отношение имеете вы к статуе Будды...
когда, насколько я понял вас, вы - гыген*1.
- Разве я виноват в том, что священнейший и благословеннейший Будда в
очередном воплощении своем избрал мое грешное тело?..
- Вы же не говорили об этом наркому.
- Но он этому и не поверит. Вы только один верите этому.
- Я вам верю?
- Тогда зачем же смеяться над религиозными предрассудками или верова-
ниями других? Можно говорить о другом, например, о мундирах итальянцев и
французов. Кстати я знаю анекдот о мундирах, с присовокуплением пав-
линьего хвоста... Вначале я скажу вам несколько слов, как я попал на
германский фронт, а дальше буду...
Профессор, кашляя и почему-то ощущая дрожь в ляжках, говорит:
- Если бы я имел больше подлости, я бы сказал политруку о вашем офи-
церском звании... возможно...
Профессор Сафонов внезапно давится: жесткая солома забивает ему рот.
Ноздрю больно колет, и слизкая теплота заливает ему небо. Дава-Дорчжи
тычет ему кулаком в ребра и, отплевываясь, быстро бормочет:
- Счастье твое, скотина, что меньше подл!.. а! Я тебе покажу офицерс-
кое звание. Тебе что, хлеба мало или мяса захотел? Наран. Ыйй!..
_______________
*1 Гыген - настоятель ламаитского ордена, живое воплощение Будды или
одного из буддийских святых.
Женщина зажигает коптилку. Дава-Дорчжи вскакивает. Профессор выплевы-
вает солому и напуганно бормочет извинения. Дава-Дорчжи быстро застеги-
вает шинель, он глядит в угол и говорит:
- Если вам не хватает вашей порции хлеба, мы можем добавить. Если вам
нужна женщина, я ей скажу, чтоб она легла с вами, - она же не понимает
по-русски.
- Отстаньте от меня! - говорит тихо профессор.
Тогда Дава-Дорчжи распахивает дверцы и смотрит вниз, под колеса. Сол-
дат, закрываясь тулупом, кричит:
- Закрой, ый, и так понимат!..
Женщина гасит коптилку: керосину мало, нужно беречь. Дава-Дорчжи го-
ворит ему из тьмы:
- Или вас интересуют анекдоты более легкого содержания. Тогда я бы
мог рассказать вам прекрасный анекдот из жизни великого князя Сергея Ми-
хайловича. Клозет великого князя, как вам известно, часто заменял ему
кабинет. Там у него была библиотека, преимущественно из классиков, лег-
кий музыкальный инструмент и виды Палестины...
Профессор тычется лицом в солому. От печки несет холодным железом.
Солдаты храпят.
- Как вам не стыдно!..
- Я тоже думаю, профессор, как это два интеллигентных человека не мо-
гут найти общей темы для разговора... А я же все стараюсь говорить о ва-
шей русской культуре, совсем не касаясь наших степных истин. Я ведь по-
лагал совсем иное... хотя вы прекрасно сможете обосноваться в Сибири...
там есть хлеб и все потребное для нашего существования. Я не настаиваю
на Монголии...
Профессор вспоминает со злостью, что Дава-Дорчжи ходит, несколько
скрючивая ноги. Видимо, ему доставляло удовольствие чувствовать себя
степняком. О русских он говорил презрительно. И опять со злостью, млея
сердцем, подумал профессор: "этаким он стал после революции. Он после
революции говорит так о России". Чтоб убедиться, он говорит в тьму:
- Вы где учились?
- В Омском кадетском... Увы, считали нужным и воплощенного Будду
учить. Впрочем, я сам пожелал, мне пенять не на кого. На войне меня не
ранили, притом я доброволец...
- У вас был свой отряд?
- Да, на Кавказском фронте.
- Для чего вы везете Будду?
Он хохочет:
- Открою этнографический музей в аймаке Тушуту-Хана... Вы заведующим
будете, профессор. Мы же договор подписали - уплатить большевикам
пятьсот голов за Будду... Вы думаете, даром говорил нарком? Пятьсот
крупного рогатого скота мы вручим им на границе... Пятьсот голов они по-
лучат... Музей нынче дорого обходится непросвещенным варварам... вот
русские взяли, отняли у графов дворцы, превратили их в музеи, а на не-
нужное им имущество творят национальную политику Востока... И дешево, и
благородно.
Утром, когда профессор идет за кипятком, позади себя он замечает мон-
гола солдата. Монгол смотрит ему на руки и хохочет. У монгола широкие и
длинные, как сабля, губы. Зубы в них, - как гуси в реке.
Профессор спрашивает: зачем он следит за ним? Подмигивая, монгол про-
сит у него кольцо с руки. Профессор, не набрав кипятка, возвращается.
Дава-Дорчжи, качая плечами, слушает профессора. Затем он просит показать
кольцо и удивляется: почему профессор в такой голод не променял кольца.
Монгол же, об'ясняет он, убьет профессора, если тот вздумает прогуляться
куда-нибудь, например, в Чека. Он глуп, по-русски понимает плохо - но к
доносам так привыкли у нас, что губы при доносе человек складывает так:
- Покажи, Сань-да-гоу.
И Сань-да-гоу косит губы. В груди профессора Сафонова медово-сосущая
боль. Женщина уходит за кипятком. Когда она спрыгивает, профессор заме-
чает сжавшиеся толстые мускулы ее икр.
В этот же день сбежал из теплушки монгол-солдат. На станции Вологда
был митинг, и монгол остался. Вначале Дава-Дорчжи смотрит профессору на
палец, на пальто. Отворачивается:
- Он слишком много понимал по-русски, профессор. Я боюсь - не повре-
дило бы это вам. Знание... Солдат, конечно, не возвратится. Или он напу-
гался, или донесет... хотя за доносы большевики не платят.
Коптилка горит всю ночь: ждут ареста или боятся бегства профессора.
У дверей на бревне сидит часовой.
Профессору скучно: ему дали больше, чем всегда, хлеба, он сначала не
хотел есть, а потом с'ел. Часовой шинелью заслоняет весь свет коптилки,
в теплушке так же темно, как и всегда ночью. Все же профессору не спит-
ся.
Профессор Сафонов думает о своем кабинете, о даче под Петергофом.
Вспоминает умершую жену - образ ее плосок и неясен, как фотография, а он
жил с ней шесть лет. После ее смерти жениться не решался, и каждую суб-
боту к нему приходила девушка. Иногда, чаще всего в усиленные работы, он
заказывал девушке приходить два раза в неделю. Сегодня суббота. Он ловит
себя: не подумал ли прежде о девушке, а потом о жене.
У него согреваются ноги. Теплота подымается выше. Он оглядывается на
часового. Тот кидает окурок к печи и дремлет. Какое кому дело, о чем ду-
мает он. Он покрывается с головой, но ему душно, потеют подмышки.
Он подымается, чтоб подкинуть полено в печь, но неожиданно для себя
ползет. На полдороге останавливается и смотрит на часового. Дремлет тот.
Он смотрит в угол, где Будда. Веки вспотели, и он протирает их теплой
ладонью. Потеют и слюнявятся губы. Он, низко наклонившись к полу, спле-
вывает.
Подле ящика Будды спит женщина. Он не подкидывает дров, подползает к
рыжему тулупу и трогает круглое выпуклое тело. Тело подымает голову, не
узнает его, повидимому, и привычным движением оттягивает ногу. Тогда он
лезет под тулуп к женщине.
...Утром за чаем Дава-Дорчжи говорит ему о своих лошадях. Профессор
думает: узнала она его или нет. Он смотрит на нее украдкой и вдруг заме-
чает на своем рту ее медленный - как степные озера - испаряющийся
взгляд. Он чувствует жар в щеках.
- Как ее имя? - спрашивает он.
Дава-Дорчжи наливает чай в блюдечко:
- Чье?
- Этой женщины.
- Не знаю.
Он спрашивает имя у солдат, шумно вздыхая, тянет чай и сообщает:
- Цин-Чжун-Чан... очень длинно, профессор. Но у русских есть еще
длинней. Как звали вашу жену, Виталий Витальевич?
Глава IV.

Высокопарные рассуждения о мандатах наших душ, крушение цивилизации,
сосновых ящиках различных размеров. Неисправные истопники, по вине кото-
рых в степи видны волки. Гюген волнуется.

...В вечер его остановки на этой мысли, Будда, словно видение, проле-
тел в воздухе, показав свое золотистое тело...
(Сказание о строительнице Пу-А.)

Виталий Витальевич делает вид, что забыл происшедшее ночью: он улыба-
ется и острит. От улыбки седоватые его усы щекочут щеки, и чем он больше
улыбается, тем неприятнее щекам. Похоже - чужие усы в чужой улыбке щеко-
чут его щеки. Но гыген Дава-Дорчжи не глядит на него, он строгает длин-
ным перочинным ножом лучину, и монгол Шурха заглядывает через плечо гы-
гена. Из лучины получается сначала меч, затем рыба, - и в виде птицы она
исчезает в печи. Шурха визгливо смеется; череп его кочковат, волосы рых-
лы и походят на лоскутья.
Виталий Витальевич видит в лучине какое-то предзнаменование, и он
мастерит лучину крестом. Скрепляет нитками. Ножа у него нет, значит, он
совершенно безоружен. Он кидает крест в печь, но и здесь гыген не обора-
чивается. Везде за профессором следит монгол Шурха. "Разве написать за-
писку, кинуть" - и ему смешно.
На станциях все больше плакатов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9