Они остановились возле группы Бунзен – Фаренберг – Циллиг, сразу поняли, в чем дело, что-то торопливо друг другу сказали. Затем Оверкамп, ни к кому в отдельности не обращаясь, проговорил совсем тихо, но голосом, сдавленным от ярости и от усилий сдержать ее:
– Так это называется у вас – водворить обратно? Поздравляю. Теперь вам остается одно – поскорее вызвать врачей-специалистов, чтобы они этому субъекту как-нибудь подштопали почки, кишки и уши, а то мы и допросить-то его не сможем! Умники! Умники! Поздравляю!

V

Туман поднялся уже так высоко, что лежал над деревьями и домами, словно пушистое небо. И солнце, мглистое, точно лампа в кисейном чехле, висело над ухабистой деревенской улицей Вестгофена.
Только бы туман еще подержался, думали одни, не то солнце засушит виноградники перед самым сбором винограда. Только бы туман поскорее рассеялся, думали другие, ведь винограду еще чуть-чуть дозреть осталось.
Однако такие заботы в самом Вестгофене были у немногих. Жители этой деревни были не виноградарями, а огуречниками. В стороне от шоссе на Либахерау стоял уксусный завод Франка. За широкой канавой до самой заводской дороги тянулись огуречные поля. «Виноградный уксус и горчица, Маттиас Франк и сыновья». Вал-лау советовал Георгу запомнить эту вывеску. Когда он выберется из камыша, ему придется проползти десять метров без прикрытия, а затем по канаве, по ее левому рукаву, который тянется вдоль поля.
Раздвинув камыш, он высунул голову: туман уже поднялся так высоко, что открылась группа деревьев за уксусным заводом; солнце было у Георга за спиной, и эта группа деревьев запылала, словно вспыхнув собственным огнем. Сколько времени он уже ползет? Его одежда осклизла, как и земля вокруг. Останься он здесь лежать, никто его не найдет. Никакого шуму вокруг него не поднимется, только карканье да шелест крыльев. Потерпеть еще две-три недельки, и то, что от него останется, просто покроет кора мерзлого снега. Видишь, Валлау, до чего легко сорвать твой премудрый план! Ведь Валлау и не подозревал, каким свинцовым окажется это тело, которое приходится волочить по открытому месту, как будто волочишь за собой всю трясину. Со стороны Либахерау донесся свист. Ответный свист раздался так угрожающе близко, что Георг припал к земле. Ползи вперед, советовал ему Валлау, который пережил и войну, и русские бои, и бои в Средней Германии, и вообще все, что только можно пережить на свете. Ползи вперед, Георг, и не вздумай вообразить, что тебя обнаружили. Многие только оттого и попадаются, что вдруг вообразят, будто их обнаружили, и тут же наделают каких-нибудь глупостей. Из-за края канавы Георг выглянул между увядшими кустами на дорогу. Часовой стоял так близко, там, где дорога через огуречное поле выходила на шоссе, так ошеломляюще близко, что Георг даже не испугался, но почувствовал ярость. Так осязаемо близко стоял тот на фоне кирпичной стены, что не наброситься на него, а, наоборот, спрятаться – было мучительно. Часовой медленно зашагал по дороге, мимо завода, в сторону Либахерау, а сзади, из коричнево-серой дали, ему сверлили спину две пылающие точки чьих-то глаз. Часовой непременно должен обернуться, ведь сердце Георга стучит, точно мельничное колесо, – а на самом деле оно, в смертельном страхе, билось тише птичьего крыла. Георг пополз дальше по канаве, почти до того места дороги, где только что стоял часовой. Валлау еще говорил, что канава здесь уходит под дорогу, но тянется ли она дальше и куда, этого и Валлау не знал. На этом кончилось и его предвидение. Только сейчас Георг почувствовал себя совершенно покинутым. Спокойствие! Одно это слово еще оставалось в нем, одно это звучание, этот голос друга, как амулет. Канава, решил он, наверно, проходит под заводом и служит стоком. Надо дождаться, пока часовой повернет. Часовой остановился на краю канавы, засвистал. С Либахерау донесся ответный свисток. Теперь Георг мог высчитать расстояние между свистками, и вообще он теперь только и делал, что высчитывал. Каждая точка его сознания была мобилизована, каждый мускул напряжен, каждая секунда заполнена, вся его жизнь была необычайно уплотнена, он задыхался в ней, ему было тесно. Но когда он затем втиснулся в зловонный липкий сток, он вдруг почувствовал дурноту. Разве можно ползти по такой канаве? В ней можно только задохнуться; и его охватило бешенство, ведь он все-таки не крыса, и это не место для кончины. Но непроглядная тьма поредела, он увидел смутный трепет водной ряби. К счастью, территория завода была невелика, метров сорок. Когда он вылез по ту сторону стены, оказалось, что поле слегка поднимается в гору, к шоссе, и его пересекает ведущая вверх тропинка. В углу, между стеной и тропинкой, была куча отбросов. Георг не мог идти дальше. Он присел, и его стошнило.
В поле появился старик; на перекинутой через плечо веревке он нес два ведра, надеясь раздобыть у заводского сторожа корм для кроликов. В Вестгофене его прозвали «Грибком». Уже шесть раз задерживали сегодня старика во время его короткого путешествия, и каждый раз он называл себя: Готлиб Гейдрих из Вестгофена, по прозванию «Грибок». Значит, опять что-нибудь стряслось в лагере, решил Грибок, под вой сирен медленно пересекая поле со своими ведрами. Как прошлым летом, когда один из этих бедняг хотел удрать, а они его подстрелили. Еще сирена не довыла, как его уже прикончили. Никогда здесь такого безобразия не было! И надо же им было прямо под носом у крестьян лагерь устроить! Правда, теперь хоть заработать можно в этих местах, а то раньше едва перебивались, каждый кусок приходилось тащить на рынок. Верно ли, что земля, которую эти бедняги осушают, будет потом сдана в аренду крестьянам?… Пожалуй, и не мудрено, что те бегут отсюда. А цена за аренду, говорят, будет ниже, чем в Либахе.
Так размышлял Грибок и еще раз обернулся, дивясь, зачем этот невероятно загаженный человек сидит у проселочной дороги на куче отбросов. Когда он увидел, что незнакомца рвет, он успокоился: все-таки объяснение.
А Георг даже не видел старика, он пошел дальше. Он предполагал свернуть на Эрленбах, далеко в сторону от Рейна, но не отважился перейти шоссе. Он изменил свой план, если можно назвать планом внезапное внушенье минуты. Съежившись, опустив голову, он зашагал через поле – вот его окликнут, выстрелят. Он пнул носком рыхлую землю – сейчас, сейчас, дорогая. Сначала они окликнут меня, решил Георг, потом щелкнет выстрел. Его колени подогнулись, неудержимо потянуло броситься наземь. Но тут ему пришло в голову: они прострелят мне только ноги и возьмут живьем. Он закрыл глаза. Вместе с утренним свежим ветром он почувствовал прилив такой беспредельной скорби, которая человеку просто не по силам. Он заковылял дальше и вдруг остановился. У его ног на проселке лежала узенькая зеленая ленточка. Он уставился на нее, словно она сейчас только упала с неба на пашню. Потом поднял.
И вот, как будто она выросла из земли, перед ним очутилась девочка. На ней был фартук с рукавами, волосы расчесаны на пробор. Они уставились друг на друга. Затем девочка опустила глаза на его руку. Он слегка дернул девочку за косу и отдал ей ленту.
Тогда девочка побежала к старухе, к бабушке, которая тоже вдруг оказалась на дороге.
– Теперь будешь заплетать косу бечевкой, так и знай, – сказала старуха и засмеялась. Георгу она сказала: – Хоть каждый день давай ей новую ленту.
– А вы отрежьте ей косы, – посоветовал он.
– Вот, придумал еще! – Старуха принялась разглядывать его.
Но тут Грибок, добравшийся тем временем до уксусного завода, крикнул у них за спиной:
– Эй! Корзиночка!
Так звали старуху все обитатели Вестгофена, потому что она вечно таскала с собой всякий хлам, нужный и ненужный, – пластырь, нитки, конфеты от кашля. Подняв иссохшую руку, она стала махать Грибку, с которым в молодости танцевала и за которого чуть не вышла замуж, и вокруг ее беззубого рта и на сморщенных щечках появилось то жуткое оживление, с каким веселятся глубокие старики, у которых уже косточки стучат.
А Грибок, видя, что этот невероятно испачканный неведомый человек – он, может быть, все-таки имеет отношение к уксусной фабрике – уходит со старухой и девочкой, вдруг окончательно успокоился относительно чего-то, что его неизвестно почему тревожило. Георг же, идя позади старухи и девочки, чувствовал себя так, точно он хоть на несколько минут принят в число живых. Оказалось, что проселочная дорога ведет не только в деревню, как думал Георг, она разветвлялась на две: одна шла в деревню, другая – к шоссе. Старуха сунула ленту в карман, к прочей дряни, и потянула за косу девочку, которая едва удерживала слезы.
– Слышали, какое тут было представление – уи… уи… Вот дудели! Теперь-то тихо. Сцапали его. Несладко ему теперь. Уи-и, уи-и. – Корзиночка то подвывала, то хихикала. На перекрестке она остановилась. – Поднялся туман-то! Гляди-ка!
Георг посмотрел вокруг. В самом деле, туман поднялся, бледно-голубое осеннее небо сияло, чистое и ясное.
– Уи-и, уи-и! – пропищала старуха, так как два – нет, уже три самолета, сверкнув, ринулись вниз и принялись описывать над самой землей, над крышами Вестгофена, над болотом и над полями широкие круги.
Стараясь держаться как можно ближе к старухе и к ее внучке, Георг шагал в сторону шоссе.
Никого не встретив, они прошли метров десять. Старуха смолкла. Казалось, она все забыла – Георга и девочку, солнце и самолеты – и погрузилась в раздумье о тех днях, когда Георга еще и на свете не было. А Георг старался идти совсем рядом с ней, охотнее всего он ухватился бы за ее юбку. Это же не на самом деле; ему только снится, что он идет со старухой, держась за ее юбку, а она не замечает. Сейчас он проснется и услышит, как в бараке орет Логербер…
Справа началась длинная стена, утыканная поверху битым стеклом. Они прошли несколько шагов вдоль стены, очень близко друг к другу, Георг – позади. Вдруг, без гудка, вынырнул мотоцикл. Если бы старуха сейчас обернулась, ей пришлось бы поверить в то, что Георг провалился сквозь землю. Мотоцикл пронесся мимо.
– Уи-и, уи-и! – заныла старуха, снова семеня по дороге. Георг исчез не только с ее пути, но и из ее памяти.
А Георг лежал по ту сторону стены, его руки были в крови от стекол, левую руку, около большого пальца, он распорол, изорвана была и одежда, так что видно было тело.
Соскочат они сейчас с мотоцикла, чтобы схватить его, или нет? Из низкого красного кирпичного здания с множеством окон доносились голоса, высокие и низкие, целый хор задорных мальчишеских голосов. Какое слово хотели они запечатлеть в его мозгу, какую фразу – в этот его смертный час? С противоположной стороны появился еще мотоцикл и пронесся мимо – в лагерь Вестгофеп. Но Георг не испытал облегчения и только сейчас почувствовал, как болит рука; он, кажется, готов был откусить себе руку у кисти.
Вдоль боковой стены красного здания – это было сельскохозяйственное училище – тянулась оранжерея. Главный вход в здание и крыльцо находились с этой стороны, против оранжереи. Между фасадом училища и оградой стоял сарай, заслонявший от Георга всю остальную часть усадьбы. Георг переполз в сарай. Внутри было тихо и темно. Вскоре его глаза различили толстые связки лыка, висевшие на стене, разную утварь, корзины и одежду. Так как теперь все зависело уже не от его сообразительности, а лишь от того, что люди называют удачей, он стал спокоен и холоден. Оторвал какой-то лоскут. Перевязал левую руку, придерживая лоскут зубами. Не спеша принялся выбирать и, наконец, остановился на плотной коричневой куртке из вельвета с застежкой «молнией». Он напялил ее поверх своего пропитанного кровью и потом рванья. Подобрал себе обувь по ноге. Тут же нашлись и рабочие брюки. Башмаки были совсем новые. А вот выйти отсюда ему не удастся. Он выглянул в щель. Люди в окнах, люди в оранжерее. Кто-то сошел с крыльца, направился к оранжерее, остановился перед дверью лицом к сараю. Парня позвали из окна, и он возвратился в здание училища. Наступила тишина. Солнце отражалось в стеклах и в отшлифованных плоскостях какой-то машинной части, которая лежала, полузапакованная, возле лестницы.
Георг вдруг ринулся к двери и выдернул ключ. Он засмеялся, сел на пол спиной к двери и стал рассматривать свои башмаки. Две, три минуты продолжалось это состояние – последнее отступление в самого себя, когда все в мире потеряно и человеку на все наплевать. Если они сейчас войдут, ударить мотыгой или граблями? Что заставило его опомниться, он и сам не знал, во всяком случае, это не пришло извне, – может быть, боль в руке, может быть, какие-то отзвуки голоса Валлау в его ушах. Он снова вставил ключ и выглянул в дверную щель. Опять перелезть через стену и вернуться на шоссе он не мог. Между утыканной битым стеклом стеной и небом тянулся коричневый контур холма с виноградником; воздух был так прозрачен, что можно было пересчитать верхушки виноградных лоз в последнем ряду, выступавшие над бледно-коричневой каймой. И когда Георг тупо созерцал этот верхний ряд лоз, кто-то вдруг дал ему совет, кто-то кого он не знал, – ибо Георг уже не помнил, сам ли Валлау в Руре, или кули в Шанхае, или шуцбундовец в Вене тем спасся от опасности, что взял и понес на плече какой-то предмет, который отвлек от него внимание, – ведь такая ноша указывает на определенную цель пути и узаконивает несущего. И вот, когда Георг сидел в сарае, он, этот незримый советчик, напомнил ему о том, что кто-то находившийся в подобном же положении этим способом спасся – не то из дома в Вене, не то с хутора в Рурской области, не то из оцепленной улочки в Шанхае. И хотя Георг не знал – было ли у советчика знакомое лицо Валлау, или желтое, или бронзовое, совет он понял: возьми машинную часть, что лежит у двери. Ведь выйти все равно нужно. Может быть, не удастся, но другой возможности нет. Правда, твое положение особенно отчаянное, но ведь и мое тогда…
Потому ли, что его просто не заметили или приняли за рабочего машиностроительного завода или за того, чью куртку он надел, но ему удалось благополучно пройти между оранжереей и крыльцом и выйти за ворота на дорогу перед обращенным к полям фасадом училища.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52