– Ну да, теперь, ты же сам знаешь…
– Что знаю?
– Как там все пошло наперекос…
– Что пошло?
– Господи, ну чего ты ко мне пристал, не могу же я запомнить все эти имена.
Лизель возвратилась:
– Ложись-ка, Пауль. Ты не сердись, Жорж.
– Георг хочет сегодня у нас переночевать, Лизель. Он дома поругался.
– Ну уж ты и задира, – сказала Лизель. – Из-за чего поругался-то?
– Да это длинная история, – ответил Георг, – я расскажу тебе завтра.
– Ладно, хватит болтать, это ведь сегодня Пауль разошелся. Обычно он после работы совсем раскисает.
– Ну, понятно, – сказал Георг, – с него на работе семь шкур дерут.
– Лучше поднажать да заработать несколько лишних марок, – сказал Пауль. – Лучше сверхурочные, чем эти учебные воздушные тревоги.
– А как насчет преждевременной старости?
– При новой войне особенно не заживешься на белом свете. И не такая уж, я тебе скажу, все это веселая штука, чтобы очень за нее цепляться. Иду, Лизель. – Он огляделся и сказал: – Только вот что, Георг, чем я тебя накрою?
– Дай мне мое пальто, Пауль.
– Какое у тебя чудное пальто, Жорж. Да ты клади подушечку на ноги, только не запачкай Лизель ее розочки. – Вдруг он спросил: – Между нами, из-за чего же все-таки у вас скандал вышел? Из-за девушки?
, – Ах, из-за… из-за малыша, из-за Гейни. Ты знаешь, как он был всегда ко мне привязан!
– А, из-за Гейни… Кстати, я его на днях встретил, вашего Гейни. Ему, наверно, теперь лет шестнадцать – семнадцать? Все вы, Гейслеры, парни хоть куда, но Гейни прямо красавец вышел. Говорят, ему совсем голову задурили: все мечтает в эсэсовцы поступить, в будущем, конечно.
– Как? Гейни?
– Тебе, наверно, все это лучше моего известно, – сказал Редер; он опять сел за кухонный стол. Теперь, когда он снова смотрел в лицо Георгу, у него мелькнула та же нелепая мысль, что и на лестнице: точно ли это Георг? Лицо Георга опять совершенно изменилось. Редер не мог бы сказать, в чем перемена, так как лицо было очень тихое. Но в этом и была перемена, как в часах, которые идут-идут – и вдруг остановятся.
– Раньше у вас были скандалы оттого, что Гейни за тебя стоял, а теперь…
– Это правда, насчет Гейни? – спросил Георг.
– Как же ты не знаешь? – сказал Редер. – Разве ты не из дому? – И вдруг у коротышки Редера сердце отчаянно заколотилось. Он вскипел: – Этого еще не хватало, морочить мне голову! Три года тебя нет, а потом ты приходишь и плетешь вздор. Каким был, таким остался. Морочишь голову своему Паулю!… И тебе не стыдно! Что ты там еще натворил? А уж что натворил, это я вижу, нынче дураков нет. Дома ты и не был! Так где же тебя носило все это время? Видно, здорово влип? Удрал? Да что с тобой, по правде, стряслось?
– Не найдется ли у тебя несколько марок взаймы? – сказал Георг. – Я должен сию же минуту уйти отсюда. Постарайся, чтобы Лизель ничего не заметила.
– Что с тобой стряслось?
– У вас радио нет?
– Нет, – сказал Пауль. – При голосе моей Лизель и при этом шуме, который у нас постоянно… – Обо мне сообщали по радио, – сказал Георг. – Я бежал. – Он посмотрел Редеру прямо в глаза. Редер вдруг побледнел, так побледнел, что веснушки на его лице точно запылали.
– Откуда… ты бежал, Жорж?
– Из Вестгофена. Я… я…
– Ты? Из Вестгофена? Ты все время сидел там? Ну и отчаянный! Да они же тебя убьют, если поймают!
– Да, – сказал Георг.
– И ты хочешь уйти от нас неведомо куда? Ты не в своем уме!
Георг все еще смотрел в лицо Редеру, и оно казалось ему небом, усеянным звездами. Он сказал спокойно:
– Милый, милый Пауль, не могу я… ты, со всей твоей семьей… вы жили так спокойно, и вдруг я… Ты понимаешь, что ты говоришь? А если они сейчас поднимутся наверх? Может быть, они шли за мной по пятам…
Редер сказал:
– А тогда все равно уже поздно. Если они явятся, придется сказать, что я знать ничего не знаю. Этого нашего последнего разговора не было. Понимаешь – твои последние слова вовсе не были сказаны. А старый приятель всегда может с неба свалиться. Откуда мне знать, где тебя все это время носило?
– Когда мы последний раз виделись? – спросил Георг.
– Ты был здесь последний раз в декабре тридцать второго года, на второй день рождества, ты еще тогда съел все наше печенье.
Георг сказал:
– Они тебя будут допрашивать, без конца допрашивать. Ты не знаешь, какие способы они изобрели. – В его глазах сверкали те колючие искорки, которых в юности так боялся Франц.
– Пуганая ворона и куста боится. А почему полиция обратит внимание непременно на мою квартиру? Никто не видел, как ты вошел, иначе они давно были бы тут. Подумай лучше о том, что дальше, как тебе выбраться отсюда. Ты на меня не сердись, Жорж, но, по-моему, лучше тебе здесь не засиживаться.
– Я должен выбраться из этого города, из этой страны, – сказал Георг. – Мне нужно разыскать моих друзей!
– Твоих друзей! – засмеялся Пауль. – А ты отыщи сначала те щели, в которые они забились!
Георг сказал:
– Потом, как-нибудь, я расскажу тебе, что это за щели. У нас в Вестгофене тоже есть несколько десятков людей, о которых вес и думать забыли. О!… Я многое мог бы порассказать. Если к тому времени мы оба не заползем в такие щели.
– Да нет, Жорж, – сказал Пауль, – я просто вспомнил об одном парне, о Карле Гане из Эшерсгейма, он-то ведь потом…
Георг прервал его:
– Брось! – Он тоже вспомнил об одном человеке. Неужели Валлау уже мертв? Неужели он недвижим в этом мире, который так бешено мчится вперед? И Георг опять услышал голос Валлау, тот окликнул его: «Жорж!» – один-единственный слог, донесшийся издалека.
– Жорж! – окликнул его коротышка Редер.
Георг вздрогнул. Пауль испуганно смотрел на него. На миг лицо Георга снова стало чужим. Он отозвался чужим голосом:
– Да, Пауль?
Пауль сказал:
– Я мог бы завтра пойти к этим твоим друзьям и проводить тебя.
– Дай мне собраться с мыслями, вспомнить, кто живет здесь в городе, – сказал Георг. – Ведь прошло больше двух лет.
– Никогда бы ты не попал во всю эту кутерьму, – сказал Пауль, – если бы не связался тогда с Францем. Помнишь? Он-то тебя и втянул в это дело, ведь до него ты… Ну, на собрания-то мы все ходили, в демонстрациях все участвовали. И гнев у нас в сердце тоже иной раз кипел. И надежды тоже у нас были. Но уж твой Франц – в нем вся загвоздка…
– Это не Франц, – сказал Георг. – Это то, что сильнее всего на свете.
– Как так «сильнее всего на свете»? – спросил Пауль, откидывая валик кухонного дивана, чтобы удобнее уложить Георга.

VI

В этот вечер племянники Элли то и дело высовывались из окна, чтобы не упустить, когда привезут яблоки. Это были дети того самого зятя-эсэсовца, которым старик Меттенгеймер хвастал на допросе. Элли знала, что Франц приедет, только когда вся семья разойдется по соответствующим местам – зять отправится в свой отряд, дети в клуб, сестра – впрочем, не наверное – па женский вечер.
Сестра была несколькими годами старше Элли – пышногрудая женщина, черты лица более резкие, чем у Элли, и в них не светилась грусть, а, наоборот, выражалась постоянная жизнерадостность. Ее муж, Отто Рейнерс, был днем банковским чиновником, вечером – эсэсовцем, а ночью – когда бывал дома – и тем и другим. В прихожей было темно, и Элли, войдя, не заметила, что лицо у фрау Рейнерс, такое похожее на лицо Элли, очень расстроенное и встревоженное.
Дети бросились от окна к Элли, они все ее очень любили. Фрау Рейнерс только рукой махнула, словно уже опоздав удержать их от какой-то опасности. Она пробормотала:
– Ах, Элли, ты зачем пришла?
Элли сообщила ей по телефону о яблоках, но Рейнерс приказал жене отправить яблоки обратно или пусть платит за них сама. А главное, Элли не следует больше пускать в дом. Жена спросила – не рехнулся ли он? Тогда он взял ее за руку и объяснил, почему ей не остается ничего другого, как выбирать между Элли и собственной семьей.
Старшая из сестер Меттенгеймер сделала хорошую партию, фрау Рейнерс всегда была и осталась благоразумной. К тому, что Рейнерс, бывший член «Стального шлема», вдруг оказался пылким приверженцем Гитлера, юдофобом и антицерковником, она отнеслась спокойно, словно это такие особенности в характере мужа, с которыми приходится мириться. Она ходила на женские вечера и на занятия по противовоздушной обороне, хотя ей там и было скучно. Она считала, что это ее супружеский долг и что семейную жизнь, под которой она разумела жизнь с мужем и детьми, вполне можно регулировать с помощью такта и компромиссов. Она была настолько благоразумна, что лишь про себя посмеивалась над терпимостью мужа к хождению детей в церковь и выполнению обрядов. Правда, это было не совсем безопасно, но все-таки – тоже перестраховка, так, на всякий случай.
Когда она увидела Элли, окруженную детьми, – они стащили с нее шляпу, рассматривали сережки и чуть не вывернули ей руки, так они тянули ее к себе, – ей стал ясен смысл того, что произошло за последние дни, и как ей будет тяжело выполнить приказание мужа. Выбирать между Элли и моими детьми – какой вздор! А почему я вообще должна выбирать? И разве возможен подобный выбор? Она вдруг прикрикнула на детей, чтобы они оставили Элли в покое и уходили прочь.
Когда дети вышли, она спросила Элли, сколько стоят яблоки. Она отсчитала деньги, положила их на стол и, когда Элли запротестовала, сунула ей деньги в руку; затем, продолжая держать ее руку в своих, начала осторожно ее уговаривать.
– Ты сама понимаешь, – сказала она в заключение. – Мы ведь можем встречаться у родителей. Сегодня о нем опять сообщали по радио. Милая Элли, и почему ты тогда не вышла за моего деверя! Он был влюблен в тебя по уши. Ты, конечно, ни в чем не виновата. Но ты же знаешь Рейнерса. И ты не представляешь, что еще тебя ждет!
В другое время у Элли просто сердце остановилось бы от неожиданных слов сестры, а теперь она подумала: только бы она меня не вышвырнула до того, как Франц придет с яблоками. Она сказала спокойно:
– А что же еще меня может ждать?
– Рейнерс говорит, они могут арестовать тебя вторично, ты об этом думала?
– Да, – сказала Элли.
– И ты можешь быть так спокойна, разгуливать по улицам, покупать на зиму яблоки?
– А ты думаешь, они меня не арестуют, если я не буду покупать яблоки?
Элли всегда какая-то полусонная, размышляла сестра, опустит глаза и прячет свои мысли, а длинные ресницы – как занавески. Она сказала:
– Тебе незачем дожидаться яблок.
Поспешно и решительно Элли возразила:
– Ну уж нет, я эти яблоки заказала и не желаю, чтобы пас надули. Не позволяй своему Рейнерсу морочить тебе голову. За несколько минут я не заражу вашей квартиры. Да я ее все равно уже заразила.
– Знаешь что? – сказала сестра после короткого раздумья. – Вот тебе ключ от чулана. Поднимись наверх, сотри пыль с полок и переставь на шкаф банки с вареньем. Ключ потом сунешь под циновку. – Она повеселела, придумав способ удалить Элли из квартиры, не выгоняя ее. Она привлекла сестру к себе и хотела поцеловать, что делала обычно только в день ее рождения, но Элли отвернула лицо так, что поцелуй пришелся в волосы.
Когда дверь за Элли захлопнулась, сестра подошла к окну. Вот уже пятнадцать лет, как они живут на этой тихой улице Но даже ее трезвому взору эти привычные, обыкновенные дома казались сегодня какими-то другими, точно она смотрела на них из проносящегося мимо поезда. В ее холодном сердце возникло сомнение, хотя Оно и приняло форму привычных хозяйственных расчетов: все это гроша медного не стоит…
Тем временем Элли открыла окно в чулане, чтобы проветрить его, так как воздух был затхлый. На этикетках банок с вареньем сестра аккуратно вывела название сорта, число и год. Бедная сестра! Элли испытывала к ней странную, необъяснимую жалость, хотя старшей как будто повезло больше, чем ей. Молодая женщина села на сундук и принялась ждать, сложив руки на коленях, опустив ресницы, поникнув головой, так же как она сидела вчера на тюремной койке, так же как она завтра будет сидеть неизвестно где.
Франц поднимался по лестнице, спотыкаясь под тяжестью корзин. Это все-таки друг, сказала себе Элли, еще не все потеряно. Они принялись быстро разгружать корзины, и их руки встречались. Элли сбоку посмотрела на Франца. Он был молчалив, он прислушивался. Мало ли почему они могли подняться сюда. Вероятно, Герман будет не слишком доволен, узнав об их встрече, даже если все обойдется благополучно.
– Ты что-нибудь придумала? – спросил Франц. – Как ты считаешь, он в городе?
– Да, – сказала Элли, – мне кажется, да.
– Почему ты в этом уверена? Ведь в конце концов отсюда далеко до лагеря… И здесь многие его знают.
– Да, но и он знает многих. Может быть, у него здесь есть какая-нибудь девушка, на которую он надеется… – Она слегка нахмурилась. – Три года назад, почти перед самым арестом, я видела его издали в Нидерраде. Он меня не заметил. Он шел с девушкой, не просто под руку, а вот так – рука с рукой, ну, может быть, одна из таких девушек…
– Может быть; но отчего ты так уверена?
– Да, совершенно уверена, у пего здесь, должно быть, есть кто-нибудь – приятельница или друг. Да и гестапо в этом уверено, они все еще за мной следят, а главное…
– Что главное?
– Я чувствую это, – сказала Элли. – Я чувствую это: вот тут – и тут.
Франц покачал головой.
– Милая Элли, даже для гестапо это не доказательство.
Они уселись на сундук. Только теперь Франц посмотрел на нее. Он охватил Элли жадным взглядом с головы до ног – это продолжалось одно мгновенье. Он урвал это мгновенье у тех немногих, которые были дарованы им, у того невероятно скудного времени, какое было отпущено им для жизни. Элли опустила глаза. И хотя она до сих пор никогда не вспоминала о Франце, хотя ей чудилось, что она идет по канату, натянутому над бездной, хотя то, что свело их здесь в чулане, было вопросом жизни и смерти, – ее сердце невольно забилось чуть быстрее, предчувствуя слова любви.
Франц взял ее за руку. Он сказал:
– Дорогая Элли, милее всего мне было бы уложить тебя в одну из этих корзин, снести по лесенке, поставить на тележку и увезти. Ей-богу, это было бы мне милее всего, но это невозможно. Поверь мне, Элли, я все эти годы хотел тебя снова увидеть, но пока нам больше нельзя встречаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52