— Добрый день, мама, ты к нам? Ганнеса нет дома.
— Ты и впредь намерена разговаривать со мной оттуда? Или, может, все-таки скажешь, как взобраться к вам наверх?
— По лестнице, мама, — отвечает Овечка. — Вот тут, прямо перед тобой.
— И это единственная возможность?
— Единственная, мама.
— Ну ладно. И чего вам не жилось у меня, хотелось бы мне, между прочим, знать? Ну да мы еще поговорим об этом.
Лестница берется без особых затруднений — фрау Пиннеберг-старшую этим не испугать. Она стоит на крыше кинозала и вглядывается в темноту, в запыленные стропила.
— Вы тут живете?
— Нет, мама, квартира там, за дверью. Пойдем, я тебе покажу. Она открывает дверь, фрау Пиннеберг входит и осматривается.
— Ну что ж, в конце концов вам лучше знать, где вам больше подходит. Я предпочитаю Шпенерштрассе.
— Да, мама, — говорит Овечка. — Если Ганнес не задержится сверхурочно, через четверть часа он будет дома. — Ей так хочется, чтобы мальчуган был с нею. — Ты разденешься, мама?
— Нет, спасибо. Я только на минутку. Что-то не тянет к вам в гости приходить, когда вы так со мной обошлись!
— Нам было очень жаль…— неуверенно начинает Овечка.
— А мне — нисколько! Нисколько! — заявляет фрау Пиннеберг. — Но я молчу. Все же довольно бесцеремонно было бросить меня одну, без всякой помощи… А вы, вижу, и ребеночком успели обзавестись?
— Да, у нас мальчик, ему уже полгода. Его зовут Хорст.
— Хорст? А поостеречься вы не могли? Овечка твердо смотрит свекрови в глаза. В данный момент она лжет, но это нисколько не отражается на твердости ее взгляда.
— Конечно, можно было и поостеречься, но мы не хотели.
— Вот как? Ну-ну. Вам лучше знать, позволяют ли вам это ваши обстоятельства. Я-то, во всяком случае, нахожу, что это бессовестно — произвести ребенка на свет, не обеспечив его будущее. А впрочем, пожалуйста, по мне, хоть дюжину, раз это доставляет вам удовольствие!
Она подходит к кроватке и злыми глазами рассматривает ребенка. Овечка уже давно решила — сегодня с ней ничего не поделаешь. Обычно свекровь относилась к ней мало-мальски прилично, но сегодня… Она попросту ищет ссоры. Быть может, все-таки лучше, если Ганнес немного задержится.
С осмотром ребенка покончено.
— Кто это? — спрашивает фрау Пиннеберг. — Мальчик или девочка?
— Мальчик, — отвечает Овечка. — Хорст.
— Значит, мальчик! — говорит фрау Мари Пиннеберг. — Так я и думала. Вылитый отец, вид такой же глупый, как у его папаши. Ну что ж, раз это доставляет тебе удовольствие…
Овечка молчит.
— Милая моя девочка, — говорит фрау Пиннеберг, расстегивает жакет и присаживается. — Дуться на меня абсолютно ни к чему. Я говорю, что думаю. А, и ваш роскошный туалет здесь! Похоже, это единственное, что у вас есть из мебели. Иной раз мне думается, что следовало бы снисходительнее относиться к нашему Гансу — ведь он у нас умственно отсталый. Туалетный столик…— говорит она, устремляя глаза на злополучный туалет, и просто чудо, что лак не начинает пузыриться под ее взглядом.
Овечка молчит.
— Когда придет Яхман? — вдруг спрашивает фрау Пиннеберг так резко, что Овечка вздрагивает. Фрау Пиннеберг довольна. — Вот видишь, от меня ничто не скроется, ваше логово я тоже нашла, мне все известно. Когда придет Яхман?
— Господин Яхман, — отвечает Овечка, — был у нас несколько недель назад, переночевал одну или две ночи и с тех пор больше не показывался.
— Вот как! — язвительно произносит фрау Пиннеберг. — А где он теперь?
— Этого я не знаю.
— Ага, этого ты не знаешь. — Фрау Пиннеберг замедляет темп, хотя и пышет злобой. Она снимает жакетку. — А сколько он вам платит за то, чтобы вы держали язык за зубами?
— На такие вопросы я не отвечаю, — говорит Овечка.
— А вот напущу на вас полицию, девочка, — говорит фрау Пиннеберг, — так мигом ответишь. Надеюсь, он сообщил вам, что его разыскивает полиция, этого шулера, этого авантюриста? Или он сказал, что живет у вас из любви к тебе?
Эмма Пиннеберг стоит у окна и пристально смотрит в сад.
Нет, уж лучше бы Ганнес пришел поскорее. Она не сможет выставить свекровь за дверь. А он сможет.
— Вот увидите, он вас подведет. Он всех обманывает. Что он со мной сделал!..
Голос фрау Пиннеберг звучит теперь несколько по-другому.
— Я не видела господина Яхмана два месяца с лишним, — говорит Овечка.
— Овечка, — говорит фрау Пиннеберг. — Овечка, если знаешь, скажи мне, где он, Овечка? — она делает паузу. — Овечка, ну, пожалуйста, скажи мне, где он?
Овечка поворачивается и смотрит на свекровь.
— Не знаю. Правда не знаю, мама!
Обе женщины пристально глядят друг на друга.
— Ну ладно, — говорит фрау Пиннеберг. — Я хочу тебе верить. Я верю тебе, Овечка. Что, он и вправду переночевал у вас всего два раза?
— По-моему, даже один.
— А что он говорил обо мне? Скажи, он здорово меня крыл?
— Ничего не говорил, — отвечает Овечка. — Ни слова. Он вообще не говорил со мной о тебе.
— Так, — произносит свекровь. — Ни слова. — Она тупо глядит в одну точку. — В общем, у вас очаровательный ребенок. Он уже говорит?
— Что ты, мама? Это в полгода-то?
— Нет? В таком возрасте они еще не говорят? Я все позабыла, а может, никогда толком и не знала. Но позволь…— Следует долгая пауза. Пауза тянется все дольше, что-то страшное таится в ней: ярость, страх, угроза…
— Вот! — наконец произносит фрау Пиннеберг и указывает на чемоданы, лежащие на шкафу. — Это его чемоданы. Я их знаю. Это его чемоданы. Ах ты врушка, этакая беленькая голубоглазая врушка! Я-то тебе поверила! Где он? Когда он придет? Ты приберегаешь его для себя, и этот колпак Ганс согласен? Ах ты врушка!
— Мама…— вне себя от изумления говорит Овечка.
— Это мои чемоданы. Он мне задолжал сотни, тысячи, эти чемоданы принадлежат мне. И уж он вернется, если чемоданы будут у меня…
Она тащит к шкафу стул.
— Мама, — робко говорит Овечка и пытается удержать ее.
— Отпустишь ты меня или нет? Сию же секунду отпусти меня!! Это мои чемоданы!
Она встает на стул и дергает за ручку чемодана. Карниз шкафа держит его.
— Он оставил у нас свои чемоданы! — кричит Овечка.
Но свекровь не слушает. Она дергает. Карниз отламывается, чемодан сдвинулся с места. Чемодан довольно тяжелый, ей его не удержать, и он падает на пол, с грохотом ударяется о кроватку. Малыш поднимает рев.
— Оставь чемоданы! — кричит Овечка, сверкая на свекровь глазами, и бросается к ребенку. — Не то я вышвырну тебя за дверь…
— Это мои чемоданы! — кричит свекровь и дергает за другой. Овечка держит плачущего ребенка на руках и старается сохранить спокойствие — через полчаса надо кормить Малыша, ей нельзя волноваться.
— Оставь чемоданы, мама! — говорит она. — Они принадлежат не тебе, они должны остаться здесь. — И, напевая вполголоса:
Ай-яй-яй! Какой большой
Хочет спатеньки со мной!
Нет, сейчас мы все исправим…
— Оставь чемоданы, мама! — снова говорит она.
— То-то он обрадуется, когда вернется к вам вечером! Второй чемодан с грохотом падает на пол.
— А вот и он!
Она поворачивается к двери, которую кто-то открывает снаружи.
Но это не Яхман, это Пиннеберг.
— Что тут происходит? — тихо спрашивает он.
— Мама хочет забрать чемоданы господина Яхмана, — отвечает Овечка. — Она говорит, это ее чемоданы. Господин Яхман задолжал ей.
— Договорись обо всем с Яхманом, мама, чемоданы останутся здесь, — произносит Пиннеберг. И на этот раз Овечка восхищается своим мужем, так прекрасно он владеет собою.
— Ну, разумеется, — говорит фрау Пиннеберг. — Так я и знала, что ты во всем будешь подпевать жене. Пиннеберги всегда были колпаками. Постыдился бы, тюфяк ты, вот ты кто…
— Милый! — умоляюще кричит Овечка. Но ей нечего бояться за него.
— Погостила, мама, пора и честь знать, — говорит Пиннеберг. — Нет, чемоданы оставь в покое. Неужели ты думаешь, что сможешь снести их по лестнице, если я не захочу? Так, а теперь сделай еще один шажок. Ты не хочешь проститься с женой? Впрочем, это не обязательно.
— Я напущу на вас полицию!
— Осторожно, мама, тут порог.
Дверь с грохотом захлопывается, и Овечка слышит, как шум постепенно удаляется. Она напевает колыбельную. «Только бы молоко не пропало».
Она выпрастывает грудь, Малыш улыбается, вытягивает губы трубочкой.
Немного спустя — ребенок уже сосет — Ганнес возвращается.
— Так, она ушла. Интересно все-таки знать, пришлет она полицию или нет? Расскажи, что тут у вас произошло.
— Ты был великолепен, милый, — говорит Овечка. — Вот уж никогда бы не подумала. Ты так прекрасно владел собой. Он смущен, ибо его хвалят по заслугам.
— Ах, что об этом толковать. Расскажи лучше, что здесь произошло.
Она рассказывает.
— Очень может быть, что Яхмана разыскивают. Я почти уверен в этом. А раз так, значит, и у мамы рыльце в пушку, и в полицию она не заявит. Не то бы полиция уже давно была здесь.
Пиннеберги сидят и ждут. Ребенок накормлен, уложен в постельку и спит.
Пиннеберг водворяет чемоданы на шкаф, достает у хозяина столярного клею и приклеивает карниз. Овечка собирает на стол.
Полиция не является.

АКТЕР ШЛЮТЕР И МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК С АККЕРШТРАССЕ. ВСЕ КОНЧЕНО.
Двадцать девятое сентября — Пиннеберг стоит за прилавком в магазине Манделя. Сегодня двадцать девятое сентября, завтра тридцатое сентября, а тридцать первого сентября не бывает. Пиннеберг подсчитывает, и лицо у него при этом очень печальное, можно даже сказать, мрачное. Время от времени он достает из кармана бумажку, где записаны его дневные выручки, изучает ее и снова подсчитывает. Но подсчитывать особенно нечего. Результат незыблемо остается один и тот же: чтобы выполнить норму, за сегодня и завтра нужно наторговать на пятьсот двадцать три с половиной марки.
Это невозможно, но он должен выполнить норму: иначе, что ему делать с семьей на руках? Это невозможно, но перед лицом незыблемых фактов человек начинает верить в чудеса. Как будто снова вернулись давно минувшие школьные годы: ненавистный Гейнеман раздает контрольные работы по-французскому, а ученик Иоганнес Пиннеберг молится под партой: «Господи, сделай так, чтобы у меня было всего три ошибки!» (хотя семь ошибок он уже знает). Продавец Иоганнес Пиннеберг тоже молится: «Господи боже, пошли мне покупателя, которому нужна фрачная пара. И выходное вечернее пальто. И… и…»
К нему подкатывается Кеслер.
— Ну что, Пиннеберг, как ваши акции? Пиннеберг, не поднимая головы:
— Спасибо. Не жалуюсь.
— Так, — говорит Кеслер и медленно повторяет:— Та-а-ак. Очень рад. А то вчера, когда вы дали маху, Иенеке сказал, что вы здорово отстаете и теперь-то он вас рассчитает.
— Спасибо! Спасибо! — говорит Пиннеберг. — Я не жалуюсь. Иенеке, должно быть, просто хотел вас подурачить… А как ваши дела?
— На этот месяц норма выполнена, вот я и спросил вас, хотел кое-что предложить.
Пиннеберг стоит как вкопанный. Он ненавидит этого человека, этого подхалима и стукача Кеслера. Он до того его ненавидит, что даже сейчас не может слова вымолвить, обратиться к нему с просьбой.
— Ну что же, вам повезло, — после долгой паузы произносит он.
— Да, мне уже нечего дрожать. Могу совсем ничего не продавать до конца месяца, — гордо говорит Кеслер и с чувством превосходства глядит на Пиннеберга.
И возможно, очень даже возможно, что Пиннеберг раскрыл бы все-таки рот и обратился к Кеслеру с просьбой, но тут к ним подошел покупатель.
— Будьте любезны, покажите мне домашнюю куртку. Что-нибудь потеплее и попрактичнее. Цена не играет роли. Только чтоб спокойной расцветки.
Пожилой господин посмотрел на обоих продавцов, а Пиннебергу даже показалось, что на него в особенности. Поэтому он говорит:
— Пожалуйста, если…
Но тут встревает коллега Кеслер:
— Пожалуйста, сударь, если вас не затруднит, я попрошу вас сюда… У нас отличные байковые куртки, совершенно закрытые, скромных расцветок. Прошу вас…
Пиннеберг глядит им вслед и думает: «Значит, Кеслер выполнил норму и все же перебивает у меня покупателя. А ведь это как-никак тридцать марок… Ну и Кеслер…»
Мимо проходит господин Иенеке.
— Ну, вы опять стоите без дела? Все продают, один вы не продаете. Видно, вы прямо-таки стосковались по бирже труда.
Пиннеберг глядит на Иенеке — собственно говоря, он должен бы глядеть на него с ненавистью. Но он такой беспомощный, такой убитый, он чувствует, как в нем закипают слезы, он лепечет:
— Господин Иенеке… Ах, господин Иенеке…
И вот поди же! — господин Иенеке, этот злыдень, вредина, почувствовал всю жалкость и беспомощность стоящего перед ним человека и ободряюще говорит:
— Ну, ну, Пиннеберг, не падайте духом. Все образуется. В конце концов не такие уж мы изверги, мы тоже люди с понятием. У каждого бывает полоса невезенья.
И поспешно отходит в сторону — к ним приближается господин, — он может оказаться покупателем, — господин с весьма выразительным, можно даже сказать, характерным лицом. Нет, едва ли это покупатель, на нем модный, сшитый на заказ костюм, готовых костюмов он не носит.
Тем не менее господин направляется прямо к Пиннебергу, а Пиннеберг пытается вспомнить, откуда он его знает, ибо он его, несомненно, знает, только тогда этот господин был какой-то другой.
Но тут господин притрагивается к шляпе и говорит:
— Привет! Привет! Позволительно спросить, сударь, обладаете ли вы фантазией?
У него очень выразительная речь, он широко раскатывает «р» и нисколько не приглушает голоса, очевидно, нимало не смущаясь тем, что его могут слышать другие.
— Материя фантази? — недоумевает Пиннеберг. — Это на третьем этаже.
Господин смеется, смеется нарочито нажимистым «ха-ха-ха»; при этом смеется все его лицо, все его существо. Затем он умолкает, и вот уже снова слышится его звучный, выразительный голос:
— Да нет же, нет. Я спрашиваю, обладаете ли вы фантазией? Вот, например, вы глядите на этот шкаф с брюками — способны ли вы представить себе, что над ним порхает красивая бабочка?
— С трудом, — отвечает Пиннеберг, жалко улыбаясь, и все пытается вспомнить, откуда он его знает, этого ненормального. Ведь он только прикидывается таким!
— С трудом, — повторяет господин, — Это плохо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45