— Он оставит вас… тебя в покое. Прости, я тебе тогда «ты» сказал. Не возражаешь, чтобы мы перешли на «ты»?
— Да, если вы… если ты ничего не имеешь против.
— Отлично… значит, Кеслер оставит тебя в покое, я его утихомирил.
— Большое тебе спасибо, Гейльбут, — говорит Пиннеберг. — Я сам не свой. Меня как обухом по голове.
— Это твоя мать, да? — спрашивает Гейльбут.
— Да, — отвечает Пиннеберг. — Знаешь, я ее всегда невысоко ставил. Но чтобы такое… нет…
— Что ты, — говорит Гейльбут. — Особенно страшного тут ничего нет.
— Во всяком случае, я от нее съеду.
— Я бы тоже это сделал. И как можно скорее. Хотя бы из-за сослуживцев, они теперь знают. Очень возможно, что кто-нибудь зайдет туда, так, из любопытства…
Пиннеберг содрогается.
— Только не это. Когда я уеду, я ничего не буду знать. У нее и картежная игра идет. Я думал, что там что-то такое с картами нечисто, иногда мне так страшно делалось… Ну, теперь нужно, чтобы Овечка поскорее нашла для нас квартиру.

ОВЕЧКА ИЩЕТ КВАРТИРУ. НИКТО НЕ ХОЧЕТ ЖИЛЬЦОВ С ДЕТЬМИ. ОНА ПАДАЕТ В ОБМОРОК — И НЕ НАПРАСНО.
Овечка ищет квартиру. Овечка бегает взад-вперед по лестницам. Теперь это дается ей не так легко, как полгода назад. Тогда для нее ничего не стоило подняться наверх, взбежать наверх, вспорхнуть наверх: прыг-скок — и вся лестница. Теперь же приходится останавливаться чуть ли не на каждой площадке, на лбу выступает испарина, только вытрешь пот — начинает ломить поясницу. Но разве о болях речь? Ей эти боли нипочем, ей все равно — лишь бы не повредило Малышу!
Она много ходит и взбирается по лестницам, она спрашивает и идет дальше. С квартирой надо немедленно что-то предпринять, ей больно смотреть, как изводится ее милый. Он бледнеет и весь трясется, едва фрау Миа входит в комнату. Овечка взяла с него слово держать все в секрете от матери: они съедут тайком, в одно прекрасное утро она просто не застанет их дома. Но как трудно дается ему молчание! Будь его воля, он бы шумел, скандалил. Овечка не понимает, почему это так, но прекрасно понимает — иначе он не может…
Другая на месте фрау Пиннеберг-старшей давно бы учуяла подвох, но насчет подвохов она проявляет прямо-таки трогательную наивность. Она вихрем влетает к ним в комнату и весело кричит?
— Ну, что вы сидите как мокрые курицы?! Молодые, называется! Вот я в наши годы…
— Да, мама, — говорит Овечка.
— Выше голову, дети! Жишь и без того трудна, нечего ее еще усложнять! Я вот что хотела спросить: не поможешь ли мне перемыть посуду, Эмма? Опять накопилась куча грязной посуды!
— Очень жаль, мама, мне надо шить, — отвечает Овечка, зная. что милый придет в бешенство, если она согласится помочь.
— Ну ладно, еще денек потерпит. Завтра, вместе с: тобою, дело пойдет веселее. А что это ты все время шьешь? Не порть глаза. Зачем шить самой, если можно купить готовое. — и дешевле и лучше?
— Да, мама, — смиренно отвечает Овечка, и фрау Пиннеберг выплывает из комнаты — развеселила чуточку молодоженов.
Однако и на следующий день Овечка не притрагивается к посуде — она снова в пути, она ищет квартиру, который уж день она ищет квартиру, должна же она найти что-нибудь, ее мальчугану совсем невмоготу!
Ох, уж эти квартирные хозяйки! Есть среди них такие — едва Овечка заикнется о меблированной комнате с правом пользоваться кухней, как они сразу же стрельнут глазами но ее животу и скажут:
— Э-э, да вы, никак, в положении?! Ну, мы, уж если придет охота послушать ребячий рев, как-нибудь своих сделаем! Все приятнее будет слушать.
И — хлоп! — дверь закрывается.
В другой раз, кажется, дело уже на мази, обо всем договорились, и Овечка думает: «Наконец-то завтра утром мой милый сможет проснуться с легким сердцем», — а потом говорит (ведь она не желает, чтобы через две-три недели их выставили на улицу): «Да, кстати; мы ожидаем ребенка. — после этих слов лицо хозяйки вытягивается, и она произносит:
— Ах нет, моя милая, уж не взыщите. Вы мне очень симпатичны, но мой муж…
Дальше! Иди дальше, Овечка, мир велик, Берлин велик, в конце концов должны же попасться тебе добрые люди, ведь дети — это благословенье божие, мы живем в век ребенка…
— Да, кстати: мы ожидаем ребенка…
— Подумаешь, какая важность! Должны же рождаться на свет дети, правда? Только, когда дети, страшно портится квартира… Сами понимаете: бесконечная стирка пеленок, пар, чад, а у нас такая хорошая мебель. И потом дети царапают полировку. Я с удовольствием… только вместо пятидесяти марок надо бы запросить с вас по меньшей мере восемьдесят. Ну, не восемьдесят, так семьдесят…
— Нет, благодарю вас, — отвечает Овечка и идет дальше.
Ах, она видит прекрасные квартиры, светлые, солнечные, прилично обставленные комнаты: миленькие пестрые занавески, чистые, светлые обои… «Ах, мой милый Малыш…» — думает она.
Дверь открывает этакая пожилая дама и приветливо смотрит на молодую женщину, которая лепечет что-то насчет ожидаемого младенца. Да, конечно, всякому, у кого есть глаза, одно удовольствие смотреть на эту молодую женщину… Но затем; пожилая дама говорит молодой, с сомнением глядя на ее синее, изрядно потертое пальто:
— Да, милостивая сударыня, только меньше чем за сто двадцать марок никак не могу сдать. Видите ли, восемьдесят я плачу домовладельцу, а ведь и мне надо на что-то жить, у меня такая маленькая пенсия…
«Ну, почему, — думает Овечка, — почему у нас так мало денег? Было бы их чуточку побольше! Чтобы не трястись над каждым пфеннигом! Как было бы тогда все просто, жизнь была бы совсем другая, и Малышу можно было бы радоваться, ни о чем не думая… Почему?» Мимо с шумом проносятся роскошные автомобили, для кого-то открыты гастрономические магазины, и есть люди, которые зарабатывают столько, что не знают, куда девать деньги… Нет. Овечка этого не понимает…
Вечерами мальчуган часто приходит раньше нее и ждет в комнате ее возвращения.
— Ничего? — спрашивает он.
— Пока ничего, — отвечает она. — Но ты не отчаивайся. У меня такое чувство: завтра я непременно что-нибудь найду… О господи, как озябли ноги!
Но говорит она об этом лишь затем, чтобы чем-то отвлечь, занять его. Правда, ноги у нее действительно замерзли и промокли… но говорит она об этом для того только, чтобы он больше не истязал себя думами о квартире. Потому что после таких ее слов он тут же бросается снимать с нее туфли и чулки, растирает ей ноги полотенцем и согревает их…
— Так, — с довольным видом говорит он. — Теперь как будто согрелись, только надень шлепанцы.
— Хорошо, — отвечает она. — Завтра я непременно что-нибудь найду.
— Ты не должна так надрываться, — говорит он. — Днем раньше-днем позже — невелика разница. Я и не думаю отчаиваться.
— Да, да, — отвечает она, — я знаю.
Зато она уже близка к отчаянию. Все бегаешь и бегаешь, а толку что? За те деньги, которыми они располагают, просто нельзя найти ничего мало-мальски сносного.
Теперь она все дальше забирается в Восточный и Северный районы города: бесконечные, безобразные многоквартирные дома-казармы, перенаселенные, вонючие, шумные. Ей открывали жены рабочих, говорили: «Хотите посмотреть? Отчего ж не посмотреть? Но снять все равно не снимете: вам у нас не понравится».
И Овечка осматривала комнату с пятнами на стенах… «Да, клопы были, но мы их вывели синильной кислотой». Расшатанная железная кровать… «Можно, конечно, и коврик постелить, если пожелаете, только убираться труднее…» Стол, два стула, на стене несколько крюков. Это все. «Ребеночка ждете? Пожалуйста, мне наплевать, если прибавится еще крикун, у меня самой таких пятеро.
— Право, не знаю…— нерешительно говорит Овечка. — Может зайду еще…
— Не зайдете, голубушка, — отвечает женщина. — Я сама все это пережила, у меня тоже была раньше хорошая комнатка. Знаю, как трудно на это решиться…
Да, решиться на это трудно. Это — дно, это конец, это отказ от всякой личной жизни… Замызганный деревянный стол, здесь он, тут она, в кровати хнычет ребенок…
«Ни за что!» — думает Овечка.
А если она уставала, если ломило поясницу, она тихонько говорила себе:
— Подождем еще немного.
Да, решиться на это трудно, женщина права, и как хорошо, что решиться трудно, потому что в конце концов получилось совсем по-другому…
Как-то в полдень заходит Овечка в москательную лавку на Шпенерштрассе купить пачку персиля, полфунта жидкого мыла, пачку соды…
Вдруг ей становится дурно, в глазах темнеет, и она едва успевает ухватиться за рулон, чтобы не упасть.
— Эмиль, скорей сюда! — кричит хозяйка. Овечке подают стул и чашку горячего кофе, она приходит в себя и шепчет, извиняясь;
— Я совсем убегалась…
— Это и напрасно. Немножко побегать в вашем положении не мешает. Но не слишком много.
— Что делать, — в совершенном отчаянии говорят Овечка. Что делать, я должна найти квартиру!
И у нее вдруг развязывается язык, она рассказывает лавочнику и его жене о своих бесплодных поисках. Должна же она когда-нибудь выговориться, ведь при мальчугане все время приходится держать себя в руках.
Лавочница, высокая худая брюнетка с желтым, морщинистым лицом, слушает ее, и вид у нее очень суровый.
Ее муж, краснощекий здоровяк, без пиджака, стоит в глубине лавки и весь лоснится от жира.
— Да, — говорит он. — Да, голубушка, они подкармливают зимой птиц, чтобы те не погибли от голода, а вот нашего брата…
— Вздор, — перебивает его жена. — Не болтай зря. Лучше пораскинь мозгами. Ничего не придумал?
— Что я должен придумать? — недоумевает муж. — Германский союз служащих! Смех, да и только. Засранский — вот как он должен называться.
— Уж наверно, — ворчит женщина, — она сама до этого додумалась, только без твоих грубостей. Ты ей для этого не нужен. Думай еще. Ничего не придумал?
— Да о чем ты? А ну, говори прямо. Что я должен придумать?
— Да ты же знаешь — Путбрезе!
— А, ты все о квартире? Это о квартире для них я должен подумать? Так бы прямо и сказала!
— Ну так как насчет Путбрезе? У него не занято?
— У Путбрезе? А он разве сдает? Что он может сдавать?
— Да там, где у него был мебельный склад! Ты же знаешь!
— Впервые слышу! А если он и сдает свой насест, то как она туда по жердочкам взбираться будет? Это в ее-то положении!
— Вздор, — говорит жена. — Послушайте, голубушка, идите пока домой, отлежитесь как следует, а часикам к четырем заходите снова, и мы вместе отправимся к Путбрезе.
— Спасибо, большое спасибо, — отвечает Овечка.
— Чтоб мне сквозь землю провалиться, если они снимут у Путбрезе, — говорит толстяк Эмиль. — Чтоб мне сквозь землю провалиться вместе со всей своей лавочкой.
— Вздор, — отвечает лавочница.
Овечка идет домой и ложится отдыхать. «Путбрезе, — думает она. — Путбрезе. В этом имени что-то есть, кажется, на этот раз действительно выгорит».
И она засыпает, очень довольная своим легкий обмороком.

КВАРТИРА, КАКИХ МАЛО. ПУТБРЕЗЕ ПЕРЕВОЗИТ ВЕЩИ. ЯХМАН ПОМОГАЕТ.
Пиннеберг приходит вечером домой, как вдруг на него наставляют электрический фонарик и из темноты раздается: '
— Стой! Руки вверх!
— Что это тебе вздумалось? — недовольно ворчит он: последнее время его настроение оставляет желать лучшего. — Откуда у тебя фонарик?
— Он нам совершенно необходим, — радостно отвечает Овечка. — В наших новых хоромах лестница не освещается.
— У нас есть квартире? — не спрашивает, а выдыхает он из себя. — Ах, Овечка, неужели у нас есть квартира?
— Есть! — торжествующе отвечает Овечка. — Самая настоящая квартира! — И, помолчав, добавляет:— Конечно, если понравится, окончательного ответа я еще не дала.
— Господи боже! — в его голосе звучит тревога. — А вдруг ее тем временем сдадут?
— Не сдадут, — успокаивает его Овечка. — Сегодня она еще за мной. Сейчас пойдем смотреть. Ешь поскорей.
За столом он засыпает ее вопросами, но она ничего не объясняет.
— Нет, ты должен увидеть все сам. О господи, если б только ты согласился, мальчуган…
— Ну так идем, — говорит он и встает, все еще продолжая жевать.
Взявшись под руки, они проходят по Шпенерштрассе и идут дальше, в Альт-Моабит.
— Квартира…— бормочет он себе под нос, — Настоящая квартира, и мы будем совсем одни.
— Ну, не такая уж настоящая, — говорит Овечка, как бы заранее оправдываясь. — Только не пугайся, пожалуйста.
— А ты, оказывается, еще и мучить умеешь!
Но вот они доходят до какого-то кинотеатра, минуют его и попадают через ворота во двор. Дворы бывают хорошие и плохие, этот — совсем другой, не то фабричный, не то складской. Тут горит плохонький газовый фонарь, освещая большие, гаражного типа двустворчатые ворота. На них значится: «Мебельный склад Карла Путбрезе».
Овечка указывает куда-то в темноту двора.
— Там — наша уборная, — говорит она.
— Где? — спрашивает он. — Где?
— Там, — отвечает она и снова делает неопределенный жест. — Вон та маленькая дверь.
— Мне все кажется, ты морочишь мне голову.
— А это — наше парадное, — говорит Овечка, отпирая ворота гаража, на которых стоит имя Путбрезе.
— Не может быть…— говорит Пиннеберг.
Они входят в большой сарай, до отказа набитый старой мебелью. Скудный свет электрического фонаря теряется наверху в путанице запыленных стропил, обвешанных паутиной.
— Надеюсь, — говорит Пиннеберг срывающимся голосом, — мы не здесь будем жить?
— Это склад господина Путбрезе. Путбрезе столяр и между делом промышляет перепродажей старой мебели, — поясняет Овечка. — Сейчас я тебе все покажу. Видишь вон ту черную стену, там, в глубине? Она не доходит до потолка, туда-то мы и должны! взобраться.
— Так, — говорит он.
— Тут, понимаешь ли, кинотеатр, ведь ты видел, мы проходили мимо кино?
— Да, — говорит он, весь воплощенное самообладание.
— Ах, мальчуган, не делай такого лица, ты сейчас все увидишь… Так вот, тут, значит, кинотеатр, сейчас мы влезем на его крышу.
Они подходят ближе, свет фонарика падает на узкую деревянную лестницу, крутую, как стремянка, ведущую вверх на стену. Да, это и вправду скорее стремянка, чем настоящая лестница.
— Туда наверх? — с сомнением спрашивает Пиннеберг. — А как же ты, в твоем положении?
— А вот я тебе сейчас покажу, — отвечает Овечка и начинает карабкаться наверх.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45