OCR Инклер
«Фаллада Х. Маленький человек, что же дальше?»: Художественная литература; М.; 1990
ISBN 5-280-01198-3
Оригинал: Hans Fallada, “Kleiner mann, was nun?”, 1932
Перевод: В. Смирнов, И. Татаринова
Аннотация
Роман «Маленький человек, что же дальше?» — лучшее произведение Ганса Фаллады (1893 — 1947), — бесспорно, выдержал испытание временем. Написанный в 1932 году, он сразу же завоевал широкое признание: его перевели на многие языки и дважды экранизировали. Ныне, как и прежде, он продолжает волновать читателя и вызывать чувство жалости и сострадание к своим героям — заурядным, ничем не примечательным людям, затерявшимся в катакомбах цивилизации.
Ханс Фаллада
Маленький человек, что же дальше?
Пролог
БЕСПЕЧНЫЕ

ПИННЕБЕРГ УЗНАЕТ НЕЧТО НОВОЕ ОБ ОВЕЧКЕ И ПРИНИМАЕТ ВАЖНОЕ РЕШЕНИЕ.
Пять минут пятого. Пиннеберг это только что констатировал. Он — молодой блондин приятной наружности — стоит на Ротенбаумштрассе перед домом № 24 и ждет.
Итак, пять минут пятого, а они с Овечкой условились встретиться без четверти четыре. Пиннеберг спрятал часы и только теперь видит табличку, прикрепленную к дверям дома № 24 на Ротенбаумштрассе. На ней значится:
Доктор Сезам
Женские болезни
Прием с 9 до 12 и с 4 до 6
«Как раз! А сейчас по-прежнему пять минут пятого. Не успею и закурить, как Овечка появится из-за угла. Лучше не буду. Сегодняшний день опять дорого обойдется».
Он отвел взгляд от таблички. На Ротенбаумштрассе всего один ряд домов; по ту сторону мостовой, по ту сторону разделительной полосы с озеленением, по ту сторону набережной течет Штрела; здесь, недалеко от впадения в Балтийское море, она уже широкая. С реки веет свежий ветерок, кусты колышут ветками, деревья чуть шелестят.
«Вот бы так пожить, — думает Пиннеберг, — уж наверное, у этого Сезама семь комнат. Деньги, должно быть, загребает большие. За квартиру платит… марок двести? Или триста. Э, да откуда мне знать? Десять минут пятого!
Пиннеберг сует руку в карман, достает сигарету и закуривает.
Из-за угла выпархивает Овечка, на ней белая плиссированная юбка, чесучовая блузка, она без шляпы, светлые волосы растрепаны.
— Привет, малыш. Честное слово, раньше никак не могла. Сердишься?
— Нисколько. Только нам придется долго ждать. За то время, что я здесь торчу, вошло человек тридцать, не меньше.
— Ну не нее же они к доктору. И потом мы ведь по записи.
— Вот видишь, как хорошо, что мы записались!
— Конечно, хорошо. Ты всегда прав, милый! — На лестнице она обеими ладонями сжимает его лицо и страстно целует. — Господи, как я счастлива, что мы опять вместе. Подумать только, ведь почти две недели!
— Да, Овечка, — отвечает он. — Я уже не ворчу. Дверь распахивается, и перед ними в полутемной передней вырастает белое привидение.
— Ваши бюллетени! — громко рявкает привидение.
— Дайте раньше войти, — говорит Пиннеберг и проталкивает вперед Овечку. — А кроме того, мы частным образом. Я записан. Моя фамилия Пиннеберг.
При словах «частным образом» привидение подымает руку и включает свет.
— Доктор сейчас выйдет. Подождите минутку, пожалуйста. Попрошу вас пройти сюда.
Они направляются к указанной двери и проходят мимо другой, полуоткрытой. Должно быть, это приемная, и там, верно, сидят те тридцать человек, что прошли мимо Пиннеберга. Все смотрят на них, подымается гул голосов:
— Где это видано!
— Мы уже давно ждем!
— С какой стати мы платим в больничную кассу?
— Подумаешь, господа какие! Сестра подходит к двери.
— Успокойтесь, пожалуйста! Не мешайте доктору! Вы напрасно волнуетесь. Это зять доктора с женой. Не так ли?
Пиннеберг польщенно улыбается. Овечка спешит к указанной двери. На минуту воцаряется тишина.
— Побыстрей! — шепчет сестра и проталкивает Пиннеберга вперед. — Эти бесплатные пациенты такие грубые. Больничная касса за них гроши платит, а они бог знает что о себе воображают…
Дверь захлопывается, Пиннеберг и Овечка оказываются в окружении красного плюша.
— Это, надо полагать, его гостиная, — замечает Пиннеберг. — Как тебе здесь нравится? По-моему, ужасно старомодно.
— Мне было страшно неприятно, — говорит Овечка. — Ведь мы обычно тоже бесплатные пациенты. Вот у врачей и узнали, что про нас говорят.
— Чего ты расстраиваешься? — спрашивает он. — Так уж водится. С нами, людьми маленькими, не считаются.
— А меня это расстраивает…
Дверь открывается, входит другая сестра.
— Господин Пиннеберг с супругой? Доктор просит минутку подождать. А пока разрешите записать ваши данные.
— Будьте любезны, — говорит Пиннеберг. И тотчас же следует вопрос:
— Возраст?
— Двадцать три года.
— Имя?
— Иоганнес.
И после минутной запинки:
— Бухгалтер. — А затем уже быстрее:— Ничем не болел. Обычные детские заболевания, и все. Насколько мне известно, мы оба здоровы.
И опять с запинкой:
— Да, мать еще жива. Нет, отца и в живых нет. От чего умер, не могу сказать, не знаю. Затем очередь Овечки:
— Двадцать два. Эмма. Теперь уже замялась она:
…урожденная Ступке. Здорова. Родители живы. Здоровы.
— Одну минутку. Доктор сейчас освободится.
— К чему вся эта канитель, — ворчит Пиннеберг, когда дверь снова закрылась. — Мы ведь только…
— Не очень-то ты охотно сказал: бухгалтер.
— А ты — урожденная Ступке! — Он засмеялся. — Эмма Пиннеберг, по прозвищу Овечка, урожденная Ступке. Эмма Пинне…
— Перестань! О господи, малыш, мне опять нужно. Как ты думаешь, где это здесь?…
— Вечно с тобой такая история!.. Надо было раньше…
— Да я была, милый. Честное слово. Еще на Базарной площади. Целый грош отдала. Но когда я волнуюсь…
— Слушай, Овечка, потерпи немного. Если ты правда только что…
— Не могу, милый.
— Прошу, — раздался голос. В дверях стоит доктор Сезам, знаменитый доктор Сезам, об отзывчивости, больше того, о добром сердце которого шепчутся полгорода и четверть округи. Во всяком случае, он выпустил популярную брошюру по половому вопросу, Пиннеберг набрался смелости, написал ему и попросил принять их с Овечкой.
Итак, этот доктор Сезам стоит в дверях и говорит:
— Прошу.
Доктор Сезам ищет у себя на письменном столе письмо Пиннеберга.
— Вы писали мне, господин Пиннеберг. Вам пока еще нельзя иметь детей, поскольку это вам не по средствам.
— Да, — соглашается Пиннеберг и ужасно смущается.
— Раздевайтесь пока что, — говорит врач Овечке и продолжает — И вы хотели бы прибегнуть к верному средству. К абсолютно верному средству…— Он скептически улыбается, глядя на Пиннеберга поверх своих золотых очков.
— Я прочитал в вашей книге, — говорит Пиннеберг, — что пессуарии…
— Пессарии, — поправляет врач. — Да, но не для всякой женщины это годится. И потом, пользоваться ими не так уж просто. Сумеет ли ваша жена…
Он смотрит на нее. Она разделась, собственно, только начала раздеваться, сняла блузку и юбку. У нее стройные длинные ноги, она очень высокая.
— Пройдемте-ка туда, — говорит врач. — Блузку дляэтого снимать не стоило, деточка.
Овечка краснеет до корней волос.
— Ну да теперь уже все равно. Пусть лежит. Идемте. Одну минутку, господин Пиннеберг.
Они проходят в соседнюю комнату. Пиннеберг смотрит им вслед. Доктор Сезам не достает «деточке» до плеча. Пиннеберг опять находит, что она чудо как хороша, что она самая красивая девушка на свете, вообще единственная. Он работает в Духерове, а она здесь, в Плаце, он видится с нею не больше двух раз в месяц, и восхищение его не остывает, а аппетит только разгорается сильнее.
Он слышит, как в соседней комнате врач время от времени задает вполголоса вопросы, вот какой-то инструмент звякнул о край лоточка, звук этот знаком ему по зубоврачебному кабинету, неприятный звук.
И вдруг он вздрагивает. Такого голоса у Овечки он еще не слышал — она говорит очень громко, звонко, почти кричит «Нет, Нет, нет!» и еще раз «Нет!». А потом совсем тихо: «О господи!»
Пиннеберг делает три шага к двери — что это? Что там происходит? Говорят, эти врачи ужасные развратники… Но вот доктор Сезам опять затворил, слов не разобрать, опять звякнул инструмент.
И затем долгая тишина.
Лето. В самом разгаре, середина июля, чудесный солнечный день. Небо синее-синее, в окно лезут ветки, их колышет морской ветер. Пиннебергу вдруг вспоминается старая песенка, песенка поры его детства:
Ветер, ветер, ветерок,
Не сорви с сынка платок!
Сладко дремлет мой сынок,
Будь же ласков, ветерок!
Те, что в приемной, разговаривают. И для них время тянется слишком долго. Эх, ваши бы мне заботы. Ваши бы заботы…
Доктор и Эмма возвращаются. Пиннеберг бросает робкий. взгляд на Овечку, у нее такие большие глаза, словно от испуга.
И какая она бледная! Но вот она уже улыбается ему, сперва чуть-чуть, а затем все лицо расплывается в улыбке и расцветает… Доктор стоит в углу, моет руки. Искоса посматривает на Пиннеберга. Затем быстро говорит:
— С мерами предосторожности, господин Пиннеберг, вы несколько опоздали. Никакие средства тут не помогут. Я полагаю, что уже второй месяц.
У Пиннеберга перехватывает дыхание. Такой удар!
— Не может быть, доктор! Мы были так осторожны, — лепечет он. — Не может быть. Скажи сама, Овечка…
— Милый, — говорит она. — Милый…
— И все же это так, — прерывает ее врач. — Ошибки быть не может. И поверьте мне, господин Пиннеберг, ребенок приносит радость в каждую семью.
— Господин доктор, — говорит Пиннеберг, и губы у него дрожат, — доктор, я получаю сто восемьдесят марок в месяц! Господин доктор, пожалуйста!
У доктора Сезама такой усталый вид. Все, что сейчас последует, он наизусть знает, он это по тридцать раз на день слышит.
— Нет, — говорит он. — Нет. И не просите. Даже речи быть не может. Вы оба здоровы. И получаете вы не так уж мало. Не — так уж — мало.
— Господин доктор, — волнуясь, опять начинает Пиннеберг. За его спиной стоит Овечка, она гладит его по голове.
— Не надо, милый, не надо! Как-нибудь справимся.
— Но ведь это же совершенно невозможно… — Пиннеберг умолкает: в комнату вошла сестра,
— Господин доктор, вас просят к телефону.
— Извините, — говорит врач, — Вот увидите, вы еще рады будете. А после рождения ребенка сразу же приходите ко мне. Тогда и поговорим о мерах предосторожности. И не очень-то полагайтесь на кормление. Итак… Не падайте духом, деточка!
Он пожимает Эмме руку.
— Я хотел бы…— говорит Пиннеберг и достает кошелек.
— А, да, — уже стоя в дверях, говорит врач, еще раз окидывая обоих оценивающим взглядом. — Пятнадцать марок, сестра.
— Пятнадцать марок…— растягивая слова, говорит Пиннеберг и смотрит на дверь. Доктор Сезам уже исчез. Пиннеберг медленно вынимает двадцатимарковую бумажку, наморщив лоб, смотрит, как сестра выписывает квитанцию, и берет ее.
Лицо его проясняется.
— Больничная касса возместят мне эти деньги? Сестра смотрит на него, затем на Овечку.
— Диагноз — беременность, так ведь? — и, не дожидаясь ответа, говорит:— Нет. Этого касса не оплачивает.
— Идем, Овечка, — говорит он.
Они медленно спускаются по лестнице. На площадке Овечка останавливается и сжимает его руку.
— Не огорчайся! Ну, пожалуйста! Все образуется.
— Да, да, — говорит он в глубоком раздумье.
Они идут по Ротенбаумштрассе, затем сворачивают на Майнцерштрассе. Здесь высокие дома, многолюдно, тянутся вереницы машин, уже продают вечерние выпуски газет. До них никому нет дела.
— Он сказал: и получаете не так уж мало, и взял пятнадцать марок из моих ста восьмидесяти, ну и разбойник!
— Я справлюсь, — говорит Овечка, — вот увидишь.
— Милая ты моя, — говорит он.
После Майнцерштрассе они выходят на Крюмпервег, и тут сразу наступает тишина.
— Теперь мне многое понятно, — говорит Овечка.
— Что понятно? — спрашивает он.
— Да так, пустяки, то, что меня по утрам поташнивает… И вообще состояние какое-то…
— Так почему же ты не обратила внимания?
— Я все время думала, вот-вот начнутся. Ведь не придет же сразу в голову такое.
— А вдруг он ошибся?
— Нет. Не думаю. Так оно и есть.
— Но все-таки возможно, что он ошибся?
— Нет, я думаю…
— Подожди! Послушай, что я говорю! Все-таки это возможно?!
— Возможно? Возможно всё!
— Так что, может, завтра начнутся. Тогда я ему такое письмо напишу!.. — Он задумывается, мысленно он уже пишет письмо.
Крюмпервег сменяет Геббельштрассе. Вечереет. Неторопливо идут они по улице, обсаженной прекрасными вязами.
— Уж тогда-то я стребую с него свои пятнадцать марок! — вдруг выпаливает Пиннеберг.
Овечка не отвечает. Она осторожно ступает на всю ступню и внимательно смотрит под ноги, теперь все приобрело совсем иной смысл.
— А куда мы, собственно говоря, идем? — вдруг спрашивает он.
— Мне надо зайти домой, я не предупредила мать, что запоздаю.
— Еще и это!
— Не сердись, милый! Я постараюсь выйти в половине девятого. Ты с каким поездом едешь?
— С десятичасовым.
— Так я провожу тебя на вокзал.
— И опять ничего, — говорит он. — И на этот раз опять ничего. Ну и жизнь.
Лютьенштрассе настоящая рабочая улица, всюду детвора, даже попрощаться как следует нельзя.
— Не принимай этого так близко к сердцу, милый. — Она Протянула ему руку. — Я что-нибудь придумаю.
— Н-да, — говорит он, силясь улыбнуться. — Ты, Овечка, козырной туз, кроешь любую карту.
— В половине девятого выйду. Обязательно выйду.
— А сейчас даже не поцелуешь?
— Не могу, право же, не могу, пойдут сплетни. Не расстраивайся.
— Ладно, — говорит он. — Ты тоже не принимай этого близко к сердцу. Как-нибудь обойдется.
— Ну, конечно, — говорит она. — Я духом не падаю. Ну, пока!
Она быстро взбегает по темной лестнице, ее чемоданчик стукается о перила: тук… тук… тук…
Пиннеберг следит взглядом за ее ногами в светлых чулках. Тысячу раз уже Овечка уходила от него по этой чертовой лестнице.
— Овечка, — кричит он ей вслед. — Овечка!
— Ну? — отзывается она сверху и перегибается через перила.
— Подожди! — Он взлетает наверх, останавливается, запыхавшись, хватает ее за плечи. — Овечка, — говорит он, едва переводя дух от возбуждения. — Эмма Ступке! А что, если нам пожениться?…

МАМАША СТУПКЕ. ПАПАША СТУПКЕ. КАРЛ СТУПКЕ. ПИННЕБЕРГ ПОПАДАЕТ В СЕМЕЙНУЮ СТУПКУ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45