«Тебе бы только быть портовой проституткой, обслуживающей клиентов в дверях и за тюками грузов: быстро удовлетворить одного, потом второго, третьего». Он угрожающе рычал на нее, потом вдруг грубо и больно схватил за волосы и принялся целовать…
Казалось, по крайней мере ей, будто после этого разрушилась стена ненависти между ними — и не нужны были больше жестокие и оскорбительные слова и поступки, чтобы наказать и защититься. Может быть, таким образом, он хотел рассеять все ее подозрения и опасения, укротить и заставить верить ему? Но как же узнать ей это? Как же осмыслить все четко и беспристрастно, если она не научилась избавлять свой разум от нежеланных мыслей и образов?
«Покрути снова калейдоскоп, Алекса, просмотри все внимательнее. Что ты видишь?» Сколько же ей было, когда сэр Джон подарил эту игрушку, веселую и забавную? Так много разноцветных кусочков и узоров — она могла превратить их во что угодно.
«Соберись с мыслями! Что ты видишь?» Кусочки были голубого цвета, а узор — он и она, созданные друг для друга: они лежали, переплетаясь всеми изгибами своих тел. Ее голова покоилась на его руке, щека ощущала его дыхание. Им хорошо было вместе: легко и спокойно говорить, и так же хорошо лежать молча, тесно прижавшись друг к другу.
Неужели его слова были лишь сладкой ложью, когда он прошептал:
— Мне кажется, ни одна женщина не вызывала во мне такого сильного желания, как ты, Алекса. И никого не хотел я так, как хочу тебя.
А она глупо спросила:
— Даже больше, чем ты хотел свою… — и прикусила язык.
— Я никогда не испытывал влечения к своей жене как к женщине. Я брал ее с вожделением, да пьяному проще вытворять что угодно и с кем угодно. Разве не говорил я тебе об этом в Риме, когда рассказывал историю своей жизни? Что еще я пропустил?
— Прости меня. Я не имела права спрашивать тебя об этом да и не хотела. Ты всегда говоришь о ней с такой горечью. Будто ты… Будто ты ненавидел ее, хотя и чувствовал себя виноватым.
— Думаю, что именно из-за этого я ненавидел ее. За то, что чувствовал свою вину, за то, что ее похитили индейцы, и за все остальное, к чему бедная девочка не имела никакого отношения. Но больше всего я ненавидел ее — понимаешь ли ты это, черт тебя побери? — за то, что она не умерла тогда, когда должна была умереть, а выжила, Бог знает почему, пока я не убил ее.
Хотя у камина было жарко, Алекса поежилась. Мистер Микс с беспокойством посмотрел на нее: уж не лихорадка ли у нее? Как быстро покраснели ее щеки. Уж скорей бы хозяин, который знает наверняка, как обращаться с ней, выпроводил нудного деревенского сквайра. Может быть, спросить ее, чем он может помочь ей? Да не его это дело, знай свое место. А леди Трэйверс была настолько поглощена своими мыслями, все так же пристально глядела на огонь, что, казалось, не замечала ничего вокруг. Что же она увидела там, подумал клерк, продолжая прерванную работу. Молодая красивая женщина. Может быть, лицо мужчины?
А Алекса видела и воочию представляла до боли знакомое и самое близкое ей лицо: цвет его глаз, тяжелую челюсть, жесткий, упрямый изгиб его губ, особенно когда он ругался. Никогда в жизни не видела она такого грубого и жестокого лица. Она знала каждую его черточку и линию. Лицо безжалостного испанского конкистадора, чужака; он не вписывался в рамки лондонского света, где джентльменам надлежало следовать установленным нормам и правилам, соблюдать определенные условности. «Испанец», — в шутку назвал его однажды Чарльз. А сам он себя величал «калифорнийцем». Он и не отрицал, что он убийца, хотя она неоднократно безуспешно пыталась остановить его, не хотела слышать его разоблачительные откровения. Но он сильнее прижимал ее к себе, не обращая внимания на ее протесты и извинения, что она затронула и разворошила что-то потаенное и слишком личное.
— Перестань! В конце концов, это я первый заговорил о моей жене и могу удовлетворить твое тайное любопытство, моя Пандора. Тебе, конечно, хочется услышать конец этой трагедии?
— Николас, пожалуйста, не рассказывай. Не надо…
— Не надо, но я, наверное, должен.
Она вспомнила, что во время своего рассказа он обнимал ее за плечи, а она повернула голову так, что лицо ее и губы касались его руки. Она запомнила каждое слово, каждую фразу его рассказа, они словно отпечатались в ее мозгу.
— Говорил я тебе, когда это было? Да это и не важно, я сам не помню. Но после первого года безуспешных поисков и дознаний она была мертва для меня да и для окружающих. Ее семья заказывала мессы за упокой ее души, а имя ее было выгравировано на мраморе в семейном склепе. И как бы похоронив ее, все о ней забыли — весьма удобно для окружающих, а особенно для меня. Если бы не случайное стечение обстоятельств. В Мексике у нас родственники, и мы дали объявление, обещая вознаграждение за любую информацию. Разве можно было предположить, что кто-то отзовется на него через столько времени?
Алекса хорошо помнила этот его вздох и голос, ставший вдруг сразу вялым, безжизненным, лишенным интонаций и эмоций, чуть-чуть хрипловатый.
— Когда я увидел ее, — продолжал Николас свой рассказ, — я почувствовал облегчение и раздражение одновременно. Я поломал все свои планы, я охотился за химерами. Женщина, лежащая на грязном соломенном тюфяке, была несчастная, старая, усохшая карга. У нее были коротко подстриженные в стиле команчей волосы. Она умирала. Они не оставили ей никакой одежды, только грязное разорванное одеяло, едва прикрывающее… Она произнесла… мое имя. Она лишилась почти всех своих зубов да и всего остального тоже. Но она была жива, и она все еще была моей женой. И мы воссоединились в этом забытом Богом, заброшенном на краю земли месте. Старая горная хижина, три дня я добирался туда из грязного городишка. От нее исходило такое зловоние, что я не мог подойти к ней ближе, а уж тем более дотронуться до нее. Я посмотрел на нее и понял, что она старается сказать мне что-то своим шамкающим ртом. О, как жаль, что она не умерла до моего прихода! У меня не было никакого желания ни слушать ее рассказ, ни видеть ее предсмертные муки и страдания. Она все еще была жива, несмотря на оскорбления, унижения, бесчестье и все то, что ей пришлось перенести и вытерпеть. Она была жива, потому что боялась убить себя. Теперь же она наконец-то отомстила мне, так как в том, что случилось с нею, была и моя вина. Она умоляла меня сделать это за нее. Может быть, мне стоило уйти и оставить ее. Пусть бы умерла своей смертью! Или заплатить наемному убийце. Но вместо этого я напоил ее виски и, когда она заснула, выстрелил ей в висок.
«Как же мог он рассказывать об этом с таким хладнокровным спокойствием?» — только сейчас пришло на ум Алексе. Тогда же она оцепенела: его слова, как холодные камни, ударяли и падали рядом с ней. Она все пыталась подобрать и найти подходящие слова, а он спросил с усмешкой:
— Милая, любимая Алекса! Слышала ли ты когда-нибудь более драматичную, чем эта, историю любви, страсти, ревности и гнева? Ты разочарована?
И он опять ласкал ее и шептал нежные испанские слова любви, а потом они занимались любовью, как будто бы он и не рассказывал ей эту жуткую историю. А может быть, он был прав, что рассказал ей все? Только это могло оправдать его, а то лорд Чарльз уже постарался пустить слух, что Николас убил свою бедняжку жену. Хотя на самом деле все могло быть иначе. Она всегда должна помнить, что Николас Дэмерон, как признался он сам, убил нескольких несчастных на дуэли — варварский обычай, до сих пор сохранившийся в Луизиане и других отсталых регионах Америки, так она поняла. Ей пора усвоить, что он думает в первую очередь о себе и о том, что выгодно ему; законченный эгоист, если это касается его персоны, и крайне невнимательный к окружающим. Чего ради он держал ее всю ночь в скандально известном доме свиданий, совершенно не заботясь о ее репутации? Более того, когда она задремала в его объятиях, он сбежал, убедившись, что она крепко спит. Бросил ее, как надоевшую, ненужную вещь; попользовался, она сломалась — и больше не нужна.
— Он хотел лишь использовать тебя, как любую другую, и сделал это умно и расчетливо, — сказала ей язвительно тетушка Соланж.
Неприятные, отвратительные до омерзения эпизоды из жизни, забыть бы их, вычеркнуть совсем из памяти, изменить, потому что она… О Боже, да признайся же хотя бы себе! Она хотела его так сильно и страстно, как могла бы ненавидеть!
— Глупая безмозглая дурочка! О чем ты думала, когда он использовал тебя как похотливую проститутку, пустышку, без царя в голове? Мозги, ум — дерьмо! Вот она, леди Трэйверс, владелица огромного особняка на площади Белгрейв, в ее распоряжении спальни, слуги… а она проводит ночи здесь, куда ее красавец джентльмен таскает всех своих любовниц! Да, моя дорогая, поверь мне, уж я-то знаю! Давай-ка вылезай из кровати, где он бросил тебя, вдоволь наигравшись! Позволь взглянуть на тебя и, если хочешь, сравнить с другими его шлюшками.
Алекса поморщилась при воспоминании о том, как расширились ее глаза, когда Соланж сдернула покрывало и рассматривала ее. На лице ее были злоба и отвращение. Как хотела бы она сбежать и спрятаться где-нибудь, как будто можно было спрятаться от этих жестоких обвинений, уничтожающих все ее оправдания и объяснения. Как беспомощна и беззащитна она была!
— Встань, девочка, и выслушай меня. Довольно лежать на спине в ожидании, что он вернется к тебе. Он не придет больше, это я тебе говорю! Ну а если он не удовлетворил тебя полностью, так есть другие, кто не прочь поразвлечься с тобой! Так ты еще способна прямо стоять после того, как он переспал с тобой?! И какая-нибудь милая безделушка как напоминание о минувшей ночи — или деньги? По крайней мере, он щедрый. Я слышала, он дорого заплатил за твою девственность, не торгуясь?
Только теперь Алекса вспомнила о золотой цепочке, опоясывающей ее бедра. Это была тонкая цепочка с ровными, будто струящимися, плавно переходящими одно в другое звеньями.
Плата за ночь авансом, так сказал он, надевая ее. Тогда казалось, что это — часть их любовной игры. Но когда Алекса взглянула на себя в зеркало (тетка цинично наблюдала за ней), она увидела языческий символ рабства, напоминание, что она собственность мужчины, который надел эту цепочку. Бессознательно ее пальцы искали застежку. Соланж усмехнулась:
— Единственный способ снять ее — распилить у ювелира, дорогая. Я и раньше видела подобные штучки с мудреными замками. Раз надев, их уже не снимешь. Вот уж он-то натешился! — Глаза Соланж сузились, будто бы она могла прочитать мысли племянницы. — О небо! Надеюсь, что, натворив столько глупостей, ты не потеряла голову? Нет ничего страшного в том, что ты изображаешь проститутку ради какого-то мужчины, если тебе это нравится и ты достаточно благоразумна. Но позволить довести себя до того, что тобою руководит не разум, а твоя похоть, — непростительная глупость! Должно быть, твоя бабка, старая ведьма, хихикает и радуется, что тебя так ловко околпачили. Лорд Эмбри совершенно открыто приводит тебя в этот дом, чтобы провести с тобою ночь. А утром, милочка, он сказал лорду Дирингу и даже Ньюбери, что они также могут «попользоваться» его «новой» шлюхой, так как ты все еще здесь и, очевидно, можешь принять их!
— Леди Трэйверс?
— Ой! — И тут только Алекса поняла, что до сих пор зажимала уши руками, а чей-то голос все повторял и повторял ее имя. Она вздрогнула, начиная понимать, где находится. Она вздохнула с облегчением.
Бедный Микс с удивлением смотрел на нее, заикаясь, он сказал ей:
— Простите, леди Трэйверс, я не хотел…
— О, моя дорогая Алекса! Примите мои извинения, что заставил вас ждать. Некоторым клиентам приходится несколько раз объяснять одно и то же. Слава Богу, что к вам это не относится! Иначе я давно бы уже все бросил, а у моей бедной жены был бы нервный срыв. Проходите!
В его кабинете тоже горел камин, а на обитых кожей стульях лежали подушки. С заговорщицкой улыбкой мистер Джарвис попросил ее не стесняться и предложил бокал шерри.
— Знаете, а мы наводили справки, где вы и как вы. Мне надо было обсудить с вами кое-какие вопросы. Но Марджери все время внушает мне, что вам надо отдохнуть и развеяться, поразвлечься. Надеюсь, вы этим и занимались?
Невозможно было скрыться от этих проницательных глаз: мистер Джарвис изучающе смотрел на нее поверх пенсне в золотой оправе, а Алекса отчаянно подбирала слова, чтобы хоть как-то начать разговор. Угадав ее состояние, опередив ее, мистер Джарвис сказал мягко и спокойно:
— Дорогая, я хорошо усвоил одно жизненное правило: если что-то беспокоит, то надо выговориться, выплеснуть все, что наболело. Что-то случилось? Именно поэтому вы и пришли?
После первой фразы Алексе стало легче продолжать свой путаный рассказ. Ей надо было выговориться кому-нибудь, сделать что-нибудь, или она сойдет с ума! А мистер Джарвис спокойно слушал, иногда кивком головы подбадривал ее, наливал еще шерри, когда у нее пересыхало в горле. Ни голосом, ни поведением он не выказывал никакого осуждения, но он был достаточно объективен — это именно то, что ей нужно теперь. Он не преувеличивал, но и не преуменьшал степень ее непростительной глупости, слабости и бессмысленного риска, которому она подвергалась. Его невозмутимость успокаивающе действовала на нее.
— Как говорится, слезами горю не поможешь; потерянного не воротишь. А это значит, дорогая, что не стоит заламывать руки и казниться в своей глупости. Лучше подумать и просчитать, что вас ждет впереди, сделать соответствующие выводы. Начнем с худшего: как предотвратить последствия? — В первый раз он посмотрел на нее строго: — Вам давно пора понять, что паниковать и тем более показывать, что вы боитесь, — непростительная глупость. Вы охотились в джунглях и знаете, что произойдет с охотником, если он теряет голову, когда зверь преследует его. Да, да, знаете! Не хотите же вы, подобно этому охотнику, поддаться панике и бежать. Мой вам совет: стойко, без страха выдержите испытание (если таковое вам предстоит), когда все окружающие думают, что вы струсите и сбежите.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74