«Вот он!»
— Ну и что? Какое мне дело до того, что она меня знает? У меня сейчас нет настроения предаваться любви. Поднимись и скажи этой женщине, что она ошиблась.
Служитель хотел было идти, но остановился.
— Э, гражданин, — сказал он, — вы не правы. Дамочка и так очень грустна, а мой ответ приведет ее в полное отчаяние.
— Но скажи хотя бы, как она выглядит? — спросил Морис.
— Гражданин, я не видел ее лица, она закутана в накидку и плачет. Вот и все, что я знаю.
— Она плачет! — воскликнул Морис.
— Да, но очень тихо, сдерживая рыдания.
— Она плачет, — повторил Морис. — Выходит, на свете есть кто-то, кто настолько любит меня, чтобы до такой степени беспокоиться из-за моего отсутствия?
И он вслед за служителем медленно поднялся наверх.
— Вот и он, гражданка, вот и он! — закричал слуга, стремительно входя в комнату.
Морис вошел за ним.
В углу гостиной он увидел трепещущее существо, прятавшее лицо в подушки, — женщину, которую можно было бы счесть мертвой, если бы не конвульсивные вздохи, сотрясавшие ее тело.
Знаком он приказал служителю удалиться.
Тот повиновался и закрыл за собой дверь.
Морис подбежал к молодой женщине; она подняла голову.
— Женевьева! — воскликнул молодой человек. — Женевьева, вы у меня! Боже мой, я, наверное, сошел с ума?
— Нет, друг мой, вы в своем уме, — ответила молодая женщина. — Я обещала быть вашей, если вы спасете шевалье де Мезон-Ружа. Вы его спасли, и я здесь! Я ждала вас.
Морис неверно понял смысл этих слов; отступив на шаг, он с грустью посмотрел на молодую женщину.
— Женевьева! — тихо произнес он, — так значит, вы не любите меня? Взгляд Женевьевы затуманился слезами. Она отвернулась и, прислонившись к спинке софы, разразилась рыданиями.
— Увы! — сказал Морис. — Вы и сами видите, что больше не любите меня. И не только не любите, Женевьева, но и испытываете ко мне что-то вроде ненависти, раз вы так отчаиваетесь.
Морис вложил в эти последние слова столько исступления и горя, что Женевьева поднялась и взяла его за руку.
— Боже мой, — сказала она, — тот, кого считаешь самым лучшим, всегда остается эгоистом!
— Эгоистом? Женевьева, что вы хотите сказать?
— Разве вы не понимаете, как я страдаю? Мой муж бежал, мой брат изгнан, мой дом сгорел, и все это за одну ночь, а потом еще эта ужасная сцена между вами и шевалье!
Морис слушал ее с восхищением: даже при самой безумной страсти нельзя было не понять, что сцепление таких волнений способно было вызвать в Женевьеве подобную скорбь.
— Вы пришли, вы здесь, вы со мной, вы не покинете меня больше! Женевьева вздрогнула.
— А куда же мне было идти? — с горечью ответила она. — Разве у меня было другое убежище, другой приют, другой защитник, кроме того, кто назначил мне плату за защиту? О! Вне себя, обезумев, я шла через Новый мост, Морис, и, проходя по нему, остановилась, глядя на темную воду, шумевшую под его арками. Она притягивала меня, околдовывала меня. «Там, — говорила я себе, — там твой приют, бедная женщина. Там отдых, которого ничто не нарушит, там забвение».
— Женевьева, Женевьева! — воскликнул Морис. — Как вы только могли сказать это?.. Стало быть, вы меня не любите?
— Я сказала, — тихо ответила Женевьева, — я сказала, что приду, и пришла.
Морис вздохнул и опустился к ее ногам.
— Женевьева, — прошептал он, — не плачьте. Женевьева, успокойтесь, забудьте обо всех своих несчастьях, ведь вы любите меня. Женевьева, именем Неба скажите мне, что вовсе не сила моих угроз привела вас сюда. Скажите, что, если бы вы даже не виделись со мной сегодня вечером, то, оказавшись одинокой, покинутой, бесприютной, вы пришли бы сюда, и примите мою клятву — освободить вас от той, другой клятвы, что я заставил вас дать.
Женевьева посмотрела на молодого человека взглядом, полным невыразимой признательности.
— Как вы великодушны! — воскликнула она. — О Господь мой, благодарю тебя за его великодушие!
— Послушайте, Женевьева, — сказал Морис. — Бога изгоняют сейчас из его храмов, но не могут изгнать из наших сердец, куда он вдохнул любовь; Бог сотворил этот вечер, кажущийся мрачным, но искрящимся радостью и счастьем. Бог привел вас ко мне, Женевьева. Он передал вас в мои руки, он говорит с вами моим дыханием. Этим Бог хочет наконец воздать нам за все перенесенные нами страдания, за всю добродетель, что мы проявили в борьбе с этой любовью, казавшейся незаконной, как будто чувство, так долго остававшееся чистым и таким глубоким, могло быть преступлением. Не плачьте же больше, Женевьева! Дайте мне вашу руку. Хотите чувствовать себя здесь словно у брата, который с почтением будет целовать край вашего платья и с молитвенно сложенными руками удалится из этой комнаты, даже не оглянувшись? Да? Скажите только слово, подайте только знак, и вы увидите, как я уйду, и вы останетесь одна, свободная и в безопасности, как девственница в храме. Или, напротив, обожаемая моя Женевьева, может быть, вы захотите вспомнить, как я любил вас и едва не умер от этого; как ради этой любви — в вашей власти сделать ее роковой или счастливой — я предал своих соратников и стал противен и ненавистен самому себе. Может быть, вы захотите подумать о всем том счастье, что готовит нам будущее; о силе и энергии, которая есть у нашей молодости и любви для того, чтобы защитить это зарождающееся счастье от всего, что может ему повредить! О Женевьева, ты ведь ангел доброты, скажи мне, хочешь ли ты сделать человека таким счастливым, чтобы он не сожалел больше о жизни и не желал вечного блаженства? Итак, вместо того чтобы оттолкнуть меня, улыбнись мне, моя Женевьева, позволь мне прижать твою руку к моему сердцу, склонись к тому, кто стремится к тебе со всей силой своего чувства, своими чаяниями, всей душой своей. Женевьева, любовь моя, жизнь моя, Женевьева, не бери назад своей клятвы!
Сердце молодой женщины переполнилось от этих нежных слов: томление любви, усталость от перенесенных страданий исчерпали ее силы. В ее глазах больше не было слез, но рыдания еще вырывались из ее волновавшейся груди.
Морис понял, что у нее нет больше сил сопротивляться, и обнял ее. Она уронила голову ему на плечо, и ее длинные распущенные волосы касались пылающих щек ее возлюбленного.
В то же время Морис почувствовал, как содрогнулась ее грудь, подобно волнам после бури.
— Ты плачешь, Женевьева, — с глубокой грустью сказал он. — О, успокойся! Я никогда не стану навязывать своей любви горю, отвергающему ее; никогда мои губы не будут осквернены поцелуем, отравленным хотя бы одной слезой сожаления.
И он разомкнул живое кольцо своих рук, отстранил лицо от лица Женевьевы и медленно отвернулся.
Но тотчас же, что так естественно для женщины, которая защищается и в то же время сгорает от желания, Женевьева кинулась на шею Морису, обвив ее своими дрожащими руками, с силой прижавшись холодной и влажной от слез щекой к горячей щеке молодого человека.
— О! — прошептала она. — Не покидай меня, Морис. На всем свете у меня нет никого, кроме тебя!
VII. НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ
Веселые солнечные лучи, проникнув сквозь зеленые жалюзи, золотили листья трех больших розовых кустов, что росли в деревянных ящиках на окне Мориса.
Эти цветы, тем более приятные для глаз, что сезон их уже подходил к концу, наполняли ароматом маленькую, сияющую чистотой столовую с плиточным полом, где за накрытый изящно, но без чрезмерного изобилия стол только что сели Женевьева и Морис.
На столе было все необходимое, поэтому дверь комнаты была закрыта. Само собой разумеется, они сказали:
— Мы обслужим себя сами.
Слышно было, как Агесилай что-то двигает в соседней комнате, суетясь, как хлопотун у Федра.
Тепло и красота последних солнечных дней врывались в комнату через полуоткрытые планки жалюзи, и листья кустов роз, ласкаемые солнцем, сверкали золотом и изумрудами.
Женевьева уронила на тарелку золотистый плод, который держала в руках, и, задумавшись, улыбалась одними лишь губами, тогда как ее большие глаза выражали меланхолическое томление. Она сидела молча, неподвижно, словно в оцепенении, хотя и была счастлива под солнцем любви, как цветы под лучами небесного светила.
Но вот ее взгляд отыскал глаза Мориса: он смотрел на нее не отрываясь и мечтал.
Тогда она положила руку — такую нежную, такую белую — на плечо молодого человека, вздрогнувшего от этого прикосновения. Потом она склонила голову ему на плечо с тем доверием и той непринужденностью, что порой значат больше, чем слова любви.
Женевьева смотрела на Мориса, не говоря ни слова и краснея потому, что смотрит.
Морису нужно было лишь слегка наклонить голову, чтобы прикоснуться губами к полуоткрытым губам своей возлюбленной.
Он наклонил голову. Женевьева побледнела, и ее глаза закрылись, как лепестки цветка, скрывающего свою чашечку от лучей света.
Так пребывали они в полузабытьи непривычного счастья, как вдруг резкий звонок заставил их вздрогнуть.
Они отстранились друг от друга. Вошел служитель и с таинственным видом прикрыл дверь.
— Это гражданин Лорен, — сообщил он.
— Ах, этот милый Лорен! — воскликнул Морис. — Сейчас я его выпровожу. Извините, Женевьева.
Женевьева остановила его.
— Выпроводить вашего друга, Морис! — сказала она. — Друга, что вас утешал и поддерживал, что вам помогал? Нет, я не хочу гнать такого друга ни из вашего дома, ни из вашего сердца. Пусть он войдет, Морис, пусть войдет.
— Как, вы позволяете?.. — произнес Морис.
— Я этого хочу, — сказала Женевьева.
— О! Значит, вы находите, что я недостаточно люблю вас, — воскликнул Морис, восхищенный такой деликатностью, — вам хочется, чтобы вас боготворили?
Женевьева склонила свое покрасневшее лицо к молодому человеку. Морис открыл дверь. Вошел Лорен, сверкающий, как ясный день, в своем костюме полумюскадена. Заметив Женевьеву, он не скрыл удивления, тут же сменившегося почтительным поклоном.
— Входи, Лорен, входи, — промолвил Морис, — и посмотри на эту даму. Ты низвергнут с трона, Лорен: теперь появился кто-то, кого я предпочитаю тебе. Я отдал бы за тебя жизнь; но ради нее — это для тебя не новость, Лорен, — я пожертвовал честью.
— Сударыня, — сказал Лорен серьезно, что свидетельствовало о его глубоком волнении, — я постараюсь любить Мориса сильнее, чем вы, чтобы он совсем не перестал любить меня.
— Садитесь, сударь, — улыбнулась ему Женевьева.
— Да, садись, — добавил Морис. Теперь, когда в правой руке его была рука друга, а в левой — рука возлюбленной, его сердце наполнилось тем счастьем, к какому только может стремиться человек на земле.
— Итак, ты больше не хочешь умирать? Ты больше не хочешь лишать себя жизни?
— Как это? — не поняла Женевьева.
— О Боже мой! — произнес Лорен. — До чего же непостоянное животное человек и до чего правы философы, презирая его легкомыслие! Вот один такой. Верите ли, сударыня, еще вчера вечером он хотел кинуться в воду, заявлял, что для него счастье в этом мире уже невозможно; и вот каким я его нахожу сегодня утром! Он весел, на устах улыбка, на лице блаженство, а его сердце вновь радостно бьется при виде хорошо накрытого стола. Правда, он не ест, но это еще не доказывает, что он стал несчастнее.
— Как? — спросила Женевьева. — Он хотел сделать то, о чем вы говорите?
— И еще много всякого. Я расскажу вам об этом немного позже. А сейчас я голоден. В этом виноват Морис: вчера вечером он заставил меня обегать весь квартал Сен-Жак. Так что позвольте мне нарушить целость вашего завтрака, — никто из вас к нему еще не притронулся.
— А ведь ты прав! — с детской радостью воскликнул Морис. — Давайте завтракать. Я ведь ничего не ел, да и вы, Женевьева.
Он проследил за Лореном, когда произнес это имя, но тот и бровью не повел.
— Ах, так, значит, ты угадал, кто она такая? — спросил его Морис.
— Черт возьми! — ответил Лорен, отрезая большой кусок бело-розовой ветчины.
— Я тоже голодна, — сказала Женевьева, протягивая свою тарелку.
— Лорен, — сказал Морис, — вчера вечером я был болен.
— Ты был больше чем болен, ты был просто безумен.
— А сегодня утром, мне кажется, страдаешь ты.
— Почему?
— Потому что ты не сочинил еще стихов.
— Я только что об этом подумал, — ответил Лорен, — извольте:
Искусник Феб, меж граций сидя, Им дарит лиры сладкий звук; Но, по следам Венеры выйдя, Роняет лиру он из рук.
— Как всегда — катрен. Хорошо! — смеясь, отметил Морис.
— Да и нужно, чтобы ты им удовольствовался, потому что сейчас речь пойдет о менее веселых вещах.
— Что еще случилось? — с беспокойством спросил Морис.
— Случилось то, что следующим в Консьержери дежурю я.
— В Консьержери? — воскликнула Женевьева. — Возле королевы?
— Да, возле королевы, сударыня, думаю, что да…
Женевьева побледнела. Морис нахмурился и сделал знак Лорену.
Тот отрезал новый кусок ветчины, почти в два раза больше первого. Королева действительно была переведена в Консьержери, куда за нею последуем и мы.
VIII. КОНСЬЕРЖЕРИ
На углу моста Менял и Цветочной набережной возвышаются остатки старинного дворца Людовика Святого, который называли просто Дворцом, как Рим — просто Городом, и который продолжает сохранять это державное имя, хотя единственные короли, обитающие в нем, — это регистраторы, судьи и адвокаты.
Обширен и мрачен этот дом, заставляющий скорее бояться, нежели любить строгую богиню правосудия. Здесь на тесном пространстве можно увидеть все атрибуты и все прерогативы человеческой мести. Вот помещения, где обвиняемых стерегут; дальше — залы, где их судят; ниже — темницы, куда их запирают после приговора; у входа — небольшая площадка, где их клеймят раскаленным железом, обрекая на бесчестье; в ста пятидесяти шагах — другая, побольше, где их убивают, то есть Гревская площадь, где заканчивают набросок, сделанный во дворце.
У правосудия, как видим, все под рукой.
Вся эта группа зданий, сросшихся друг с другом, угрюмых, серых, с маленькими зарешеченными окнами, с зияющими сводами, похожими на пещеры с решетками, — все эти здания, тянущиеся вдоль набережной Люнет, и есть Консьержери.
В этой тюрьме есть темницы, которые вода Сены увлажняет свой черной тиной;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60