Теперь нужно молиться о том, чтобы суд разрешил ей увидеть Мансура!
Мадина вернулась домой, едва волоча ноги. Ей предстояла борьба, долгая и трудная как никогда. Едва ли кто-то мог ей помочь. Эмине-ханым была слишком стара, а дети – чересчур малы. Женщина с тоской подумала о старших сыновьях. Хайдар далеко, а Ильяс… Жив ли он? Она так и не успела, как следует узнать характер и нрав своего первенца.
Возле дома стояла верховая лошадь. Что-то неуловимо знакомое было в ее нездешней породе, чеканной сбруе, легком седле с мягкими войлочными подкладками… На Мадину повеяло запахом родины. Это была черкесская лошадь. Хайдар?!
Она бросилась в дом. В беседке сидел, беседуя с Эмине-ханым, красивый, стройный и сильный юноша, у ног которого резвился восхищенный Аслан. Мадина с трудом узнала Ильяса, который за пять лет превратился в мужчину. Она не смогла сдержаться и расплакалась, потом обняла его и расцеловала.
– Ты жив! Какое счастье, что ты вернулся именно сейчас!
– Эмине-ханым все рассказала. Узнаю отца. Я, признаться, был удивлен тем, что он так долго жил мирной жизнью!
– Твой отец не раз говорил мне о том, что ему надоела война, – ответила женщина. – Мы хорошо прожили эти годы.
– Охотно верю. Но Кара Мустафа действительно тот человек, которому нечего делать на посту великого визиря, а Мехмед – не тот султан, которого может уважать армия. Мы понесли огромные потери и в одночасье утратили земли, на завоевание которых ушли долгие годы. Отец отдал себя созданию Османской империи; полагаю, ему было больно осознавать, что его жизнь прошла зря.
Женщина молчала, не зная, что ответить своему сыну.
– Тебе удалось передать прошение? – Спросила Эмине-ханым.
– Да. Решение будет вынесено через неделю.
– Надо попытаться спасти Мансура, – сказал Ильяс и пристально посмотрел на мать. – Я все знаю. И вдвойне восхищаюсь человеком, заменившим мне отца, хотя я был сыном его соперника.
Мадина покраснела.
– Ты был на Кавказе?
– Да. Там все живы и здоровы. Хайдар подарил мне великолепного коня.
– Ты… виделся с Айтеком?
– Я хотел его убить, – признался Ильяс. – Или он убил бы меня. Если бы не Хафиза и Асият.
– Прости, – сказала Мадина, – я не знала, что такое может случиться!
Ильяс улыбнулся.
– Теперь у меня как бы два отца. Наверное, это не так уж плохо!
– Ты скажешь Мансуру о том, что тебе известна правда?
– Нет. – Ильяс покачал головой. – Он этого не заслуживает.
Через неделю Мадина получила ответ: ей разрешают свидание. Она вновь повидалась с Бекиром, и тот сообщил, что в Стамбул вернулся Джахангир-ага, который будет присутствовать на заседании дивана и сделает все для облегчения участи Мансура. Пока неизвестно, кто займется делом Мансура – военный суд или ведомство муфтия. Одно дело, если его обвинят в нарушении порядка и проникновении на территорию Сераля в неположенное время, и совсем другое – если удастся доказать его участие в политическом заговоре и государственной измене. Ведь попытка устранить великого визиря есть не что иное, как покушение на власть самого султана! За это полагалась изощренно-жестокая смертная казнь.
Собираясь в тюрьму, Мадина надела тот же красивый, зеленый с белым наряд, дорогие украшения и искусно причесала волосы. Однако глаза женщины казались остановившимися, лишенными блеска, темными как ночь; в них отражалась не радость встречи, а ужас грядущей разлуки.
Был вечер, закатный свет струился меж громоздившихся на горизонте туч, небо над головой казалось изумрудно-золотым, а первые звезды выглядели редкими и далекими.
– Если бы я мог пойти с тобой, мама! – Вздохнул Ильяс, провожая Мадину до калитки. – Я взял бы с собой оружие и попытался бы освободить отца! О, если бы я был создан из огня, как джинн, и мог стать невидимым!
Женщина остановилась и провела рукой по его щеке. Губы сына были крепко сжаты, черные глаза блестели, как смола. Огромные, прекрасные черкесские глаза!
Внезапно взор Мадины вспыхнул, и она быстро произнесла:
– Ты можешь со мной пойти! Хотя это очень опасно! – Ильяс схватил ее за руку.
– Смогу пойти?! Как?! Никто не пропустит в тюрьму вооруженного мужчину!
– Ты пойдешь в женском платье, лицо спрячешь под покрывалом, а оружие – под одеждой. Думаю, нас пропустят: одна женщина или две – все равно это всего лишь слабые женщины.
– О мама! – Восхищенно промолвил Ильяс. – Я бы не смог придумать ничего лучше! – И добавил: – Я возьму с собой Нура. На этом коне можно ускакать даже от ветра!
Мадина помрачнела.
– Только не втроем!
– Ничего, – успокоил Ильяс, – скоро стемнеет. Думаю, я смогу укрыться где-то в окрестностях.
Оставалось мало времени, и Мадина взялась за дело. Она вытащила из сундука одежду. Правда, женский кафтан не налез на Ильяса, а рукава рубашки оказались короткими, но помогло покрывало. Мадина нацепила на сына даже женские украшения. Одну саблю она спрятала под своей одеждой, другую взял Ильяс. Юноша не забыл захватить моток веревки, кинжал и «кошку».
Они быстро шли по вечернему Стамбулу. Скопление домов казалось темной массой, лишь кое-где островерхие крыши, резко выделявшиеся на фоне неба, вонзались во мглу вечерних сумерек. То тут, то там вспыхивали окна, словно искры в груде тлеющих углей. Сияние луны, плывущей среди легких как пух облаков подобно одинокому кораблю, придавало земле серебристый оттенок.
Стамбульская тюрьма, как и все тюрьмы того времени, была поистине ужасным местом; жители столицы сравнивали ее с адом. Она имела три уровня мрачных, зловонных и холодных камер, в полы которых были вделаны крюки и цепи, к коим приковывали буйных и непокорных узников. Охранники тюрьмы отличались жестоким хладнокровием и свирепостью. Бессмысленные избиения, истязания, а порой и убийства заключенных были в порядке вещей. Каждая секунда жизни здесь казалась длиннее, чем вечность, и мрачнее, чем ночь, проведенная на дне глубокого колодца.
Мадина подала охране бумаги.
– Почему вас двое? – Недовольным тоном произнес стражник. – Ты должна была прийти одна.
– Это моя дочь, – кротко произнесла женщина и низко поклонилась. – Позвольте ей повидаться с отцом.
– Вот уж не знаю! – Проворчал охранник, разглядывая «девушку».
На этот случай у Мадины был припасен особый «пропуск» – она протянула охраннику кошелек. Он взял его и кивнул, вероятно, в самом деле решив, что одна женщина или две – разница невелика.
Проходя по темному коридору с низким потолком, мать и сын слышали далекие стоны, вопли и бессмысленное бормотание каких-то одуревших от боли, сломленных духом, потерявших человеческий облик существ.
Казалось, здесь всегда царит ночь; когда наступал день, снаружи начинал сочиться тусклый свет, и только. То было место, где окружающий мир умирает и человек остается наедине с самим собой, где дни и ночи сливаются воедино, где нет ни времени, ни надежды.
Женщина стиснула зубы. Она радовалась тому, что сейчас увидит Мансура, и в то же время страшилась этого. Каким он предстанет перед ней? Измученным, истерзанным, сломленным? Он никогда ни на что не жаловался, но Мадина знала, что после того рокового падения со скалы его некогда железное здоровье пошатнулось. Годы, проведенные в бесконечных суровых походах, тоже давали о себе знать.
Женщина слышала от Бекира, что благодаря Джахангиру-аге Мансура перевели в отдельную камеру. Когда дверь камеры открылась, и они с Ильясом вошли в низкое помещение, Мадину пронзила радость. Мансур поднялся навстречу. Черкешенка бросилась к мужу.
– Мадина! Ты пришла!
– Да. За тобой! Со мной Ильяс.
Мансур с изумлением смотрел на закутанную в покрывало фигуру.
– Это я, отец!
– Ты! Вернулся?! Тогда я… просто счастлив.
– В чем тебя обвиняют, Мансур? – Спросила Мадина.
– Пока не знаю. Проклятый Джавад настаивает на том, что мы якобы хотели свергнуть Кара Мустафу. Я ни в чем не признался и не назвал ни одного имени, однако не могу поручиться за то, что меня не обвинят в измене и не обезглавят.
Только тут Мадина увидела, какие у него глаза – словно выцветшие, смертельно усталые, обведенные темными кругами. Она поняла, что муж держится на ногах лишь благодаря усилию воли. А что, Мансуру почудилось, будто внимательный, любящий взгляд женщины проник ему в душу, и он ощутил прилив сил, подобно тому, как озябший человек, пригубив чашу вина, ощущает приток тепла к продрогшему телу.
– Ты сможешь сражаться, отец? – Спросил Ильяс, вынимая саблю. – Надеемся обойтись без этого, но…
Мансур отшатнулся.
– Нет… Я не могу допустить, чтобы ты рисковал своей жизнью! Я достаточно пожил на свете, а ты еще слишком юн. К тому же здесь твоя мать – нужно подумать о ней!
Ильяс покачал головой.
– Я не отступлюсь от своего решения. Мы не станем дожидаться, когда ты умрешь под пытками или тебя казнят. Мать согласна со мной. Она сама придумала, как тебя освободить. Я бы не догадался!
Мадина кивнула. Ее глаза были сухими, а во взгляде читалась непреклонная решимость.
Мансур взял саблю и встал рядом с сыном. Когда охранник открыл дверь, у его лица блеснула сталь.
– Тихо, – сказал Ильяс, – а ну, снимай одежду! А еще назови свое имя!
Они вышли втроем: две «женщины» и «охранник».
– Я провожу их! – Ильяс махнул рукой своим «товарищам», ожидающим в конце коридора.
Он отворачивал лицо, а спрятавшийся под покрывалом Мансур согнул плечи и склонил голову. Мадина старалась заслонить его от взоров охранников.
Они дошли до ворот. К счастью, здесь было довольно темно.
– Это я, Кудрет, – небрежно произнес Ильяс. – Откройте ворота.
Мадина чувствовала, как сильно напряжены нервы сына. Одно неверное слово, жест, шаг – и может случиться непоправимое.
Ворота со скрежетом отворились, и три фигуры проскользнули наружу.
– Эй, а ты-то куда? – Спросил охранник, и тогда троица бросилась бежать.
Мадина схватила Мансура за руку и что есть духу устремилась вперед, туда, где возле древнего колодца, окруженного деревьями, была привязана лошадь. Ильяс же развернулся и ринулся в атаку.
Мадина взяла за повод Нура, но Мансур опередил ее, подсадил в седло, а потом и сам взобрался на коня.
– А как же Ильяс?
– Не беспокойся! Он нас догонит!
В голосе женщины звучала такая уверенность, что Мансур не стал задавать лишних вопросов. Они устремились вперед, в мир темных теней, в запутанные и плохо освещенные ремесленные кварталы. Эта скачка была не менее мучительна и опасна, чем переход через Сират, «более тонкий, чем волос, и более острый, чем меч». Когда они, наконец, были в безопасности, Мансур медленно слез с коня на землю и потерял сознание.
Ильяс убил двух напавших на него стражников и кинулся к колодцу. Это был аязамас, давно высохший священный греческий колодец, почитавшийся также и мусульманами – больше из суеверия и страха. Молодой человек размотал веревку с «кошкой» и быстро спустился вниз. Ильяс надеялся, что тюремная стража не станет обыскивать окрестности. Едва ли охранники рискнут приблизиться к такому месту, да еще ночью!
Колодец оказался столь глубоким, что в нем не было слышно даже стрекота цикад. В ушах отдавались лишь громкие толчки бешено колотившегося сердца. Ильяс поднял голову и посмотрел вверх, в небо, в центре которого сияла луна. Внезапно ему показалось, что он очутился в особенном, отрезанном от всего прочего мире. Ильяс испытал необыкновенное чувство, которое не посещало его уже давно – с тех пор, как он начал воевать: находясь наедине с луной и звездами, молодой человек ощутил внутреннее равновесие и нерушимый покой в душе.
Глава X
Мансур, Мадина, Ильяс и Бекир сидели в доме Джахангир-аги и говорили о будущем. Благодаря искусному врачеванию Мадины здоровье ее мужа быстро восстановилось, и он готов был отправиться в путь.
По полу густо увитой плющом беседки скользили золотистые тени; солнечные блики были переливчаты и текучи. С головы до ног закутанная в покрывало женщина разливала ароматный кофе.
– Иди, Айсун, – нетерпеливо произнес Джахангир-ага. Турчанка поклонилась, поставила на резной деревянный столик до блеска начищенный медный сосуд и вышла.
Мадина вспомнила, вспомнила не только этот дом, но и эту женщину, которая приходила к ней в дни ее заточения в гареме. Вероятно, теперь, когда в глазах Джахангир-аги Айсун утратила женскую привлекательность, она прислуживала гостям.
Можно ли прожить жизнь именно так – без желания, надежды на освобождение? Спокойно и мирно, без особых радостей и горестей? Не тревожась и не печалясь. О нет, она бы не хотела! Какой бы противоречивой, трагической и неправильной ни была ее жизнь, она не жалела о прошлом ни единой минуты! Подумав об этом, Мадина, с достоинством сидевшая среди мужчин и не прятавшая лицо (не важно, что кому-то из них это не нравилось!), не стала признаваться Айсун в том, что они когда-то были знакомы.
– Вы не боитесь, ага, что вас обвинят в укрывательстве преступников? – Спросил Бекир хозяина дома. – Если шпионы Кара Мустафы узнают…
– Да забери их шайтан! – В сердцах воскликнул Джахангир-ага. – Мои лучшие воины, драгоценные камни янычарского корпуса, сердце армии – у меня в гостях, и я должен чего-то бояться?! О да, у меня не было сыновей, и вместе с тем они были тысячи доблестных османских воинов, способных покорить даже небо! Жаль, что многих из ни хуже нет на свете… – Командир янычар повернулся к Мансуру и положил руку ему на плечо. – Послушай, сынок, я должен попросить у тебя прощения. Сорок лет я хранил эту тайну, но теперь должен сказать правду, дабы ты знал, куда тебе ехать и что искать. Ты родился на берегу огромной, синей, как небо, реки Дунай, в селении под названием Тисма. – Джахангир-ага продолжал говорить, а присутствующие слушали, затаив дыхание.
– Получается, вы, ага, убили моих родителей, перекроили мою судьбу?! – Сурово произнес Мансур, когда командир янычар умолк.
– У меня нет власти Аллаха, и я не вершу судьбы. Не моя сабля опустилась на голову твоего отца, и не мои руки вырвали тебя из объятий твоей матери, – тяжело проговорил Джахангир-ага. – Это правда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28