Она не заметила, как наступил вечер, не заметила, как вернулся сын. Воздух за окном окрасился в цвет ночи, темно-синей, с серебристыми, огоньками звезд. Тонувшая в глубинах неба луна казалась прозрачной и невесомой.
Иногда Мансур будто блуждал между явью и сном; ему чудилось, что жизнь течет мимо, тело было очень легким, а сознание словно витало в облаках. Порой мир внезапно обретал четкие очертания, и тогда он скрежетал зубами от страшной боли.
Когда стало ясно, что янычар пережил эту ночь, Мадина вышла из хижины и легла на снег. Женщина и сама не понимала, почему это сделала, – просто ей вдруг показалось, что если она опустится на чистый белый снежный покров, то сможет начать новую жизнь, сумеет избавиться от глухой, мертвой тоски, которая, будто темная рука, заслоняла ей свет.
Гюльджан попыталась поднять ее.
– Не сходи с ума, Мадина, вставай! Вчера я едва ли не впервые в жизни проявила слабость и прошу за это прощения!
Женщина поднялась, и с тех пор они действовали сообща и уже не теряли нить надежды.
Борьба за жизнь Мансура продолжалась всю зиму. В хижине было мало места для четверых, и Мадина отправила Хайдара к Хафизе. Но он часто навещал мать и отца. Мальчик был молчалив, разговаривал мало, зато помогал им, чем только мог. Приносил дрова и дичь, брался за любую работу.
Никто ни разу не посетил Мадину – ни братья, ни старшая сестра Зейнаб. Но однажды Хайдар принес сверток с теплыми шерстяными одеялами и порох превосходного качества. Он сказал, что все это послано Асият и Айтеком. И хотя они не просили ничего передать на словах, сам по себе этот подарок о многом сказал Мадине.
Порой у женщины не было сил смотреть, как Мансур лежит, глядя прямо перед собой, неподвижный, словно камень, тогда как Гюльджан осторожно размачивает приставшие к телу тряпки, а потом терпеливо принюхивается к ранам. Было больно видеть, что его глаза ввалились, а кожа стала бесцветной, как у покойника, невыносимо слышать тяжелое, прерывистое дыхание.
Мансур прожил зиму с ощущением, что каждое мгновение его жизни может оказаться последним. Порою жизнь теплилась в нем, точно огонь под слоем пепла; временами это был всего лишь тусклый Отблеск былого пламени. Хотя раны заживали, а кости понемногу срастались, трудно было сказать, сможет ли он встать, будет ли ходить.
Когда в состоянии Мансура, наконец, произошел перелом, он стал интересоваться окружающей жизнью. Однажды янычар спросил Мадину, нет ли в хижине книг. Женщина изумилась, узнав, что он умеет читать. Тогда Мансур рассказал, как учился грамоте и читал Коран вместе с Ильясом. На Гюльджан такие новости не произвели особого впечатления.
– Мы – простые люди и не читаем умных книг, – с гордостью заявила старуха. – Нам это ни к чему. Наша природа сама по себе – великая книга: не прочтешь и не познаешь за всю жизнь. А еще мы знаем много сказок и легенд.
Мадина очень удивилась, когда выяснилось, что Мансур не слышал ни легенд, ни сказок. Его жизнь прошла в военных походах и в казарме; у него не было родителей, а потому никто никогда не рассказывал ему волшебных историй. Зато Гюльджан знала много сказок, да и Мадина помнила не меньше, так что теперь им было чем занять вечера.
В ту зиму Мадина и Мансур не говорили о любви и не строили никаких планов. Оба понимали: если все сложится хорошо, у них будет время для того, чтобы поговорить о сокровенном и помечтать о будущем. Мадина с жадностью расспрашивала Мансура об Ильясе, о том, как мальчик рос, каким был в раннем детстве, что его радовало, а что пугало, какие он видел сны. Она делала это тогда, когда Хайдара не было в хижине, чтобы ненароком не вызвать у младшего сына ревность.
Хотя Хайдар не слишком много разговаривал с отцом, но он так тревожился за него и старался помочь, что женщина не могла не растрогаться, наблюдая за тем, как мальчик проявляет сыновние чувства. Однажды Мадина спросила Хайдара, что говорят о ней в ауле, и он ответил, что до него не доходило никаких слухов. Мальчик ни разу не сказал о том, что кто-то из жителей Фахама интересуется тем, как живет его мать. «Очевидно, все решили, что я уже умерла», – с грустью подумала женщина, и это укрепило ее желание не возвращаться в родное селение.
Когда пришла весна, Мансур впервые вышел во двор на костылях, которые сделал Хайдар. В тот день Мадина улыбалась так, как не улыбалась с той поры, когда была юной девушкой.
Стекающие с крыши струйки воды казались тонкими серебряными струнами, повсюду витал сладкий дух набирающей силу весны. Земля освобождалась от холода, и над горами клубился, растворяясь в воздухе, легкий, золотистый от солнца туман.
Теперь Мансур не был похож на янычара. Глядя на его исхудавшее за время болезни, побелевшее лицо, на котором выделялись отрешенно-спокойные светлые глаза, на отросшие волосы, Мадина начинала верить в то, что он вовсе не турок, а принадлежит какому-то иному, неизвестному ей народу. Неугомонная Гюльджан без конца заставляла Мансура двигаться и выполнять самые разные упражнения, восстанавливающие гибкость тела. Как-то раз он пошутил, что так его не муштровали даже в янычарском корпусе!
Теперь его здоровье крепло куда быстрее, и в разгар весны Мансур даже сказал:
– Едва ли мне удастся перепрыгнуть с одной лошади на другую на полном скаку, как в юности, но в остальном я полон сил!
– Ты думаешь о войне? – с тревогой спросила Мадина. Он рассмеялся.
– Нет. Я думаю о тебе!
Только весной Мадина вспомнила о деньгах, которые ей дал Джахангир-ага. Она отдала кошелек Мансуру, и тот был поражен щедростью своего командира. Этих денег хватит не только для того, чтобы добраться до Стамбула, но и останется на последующие расходы. Мадина и Мансур рассчитывали, что в начале лета они смогут отправиться в путь.
Женщина не знала, как быть с Хайдаром. Сын хотел остаться в ауле, с Хафизой. Конечно, та немолода, но с другой стороны, рядом живут две дочери, два сына, зятья и невестки, куча внуков! Мадина хотела пойти навстречу желанию мальчика, однако боялась, как бы ему не пришлось отвечать за те ошибки, которые она совершила в жизни! А вдруг, когда придет время, никто не захочет отдать за Хайдара свою дочь? И дело было не в деньгах. Как ни странно, быт состоятельных людей аула не так уж сильно отличался от быта тех, кто считался бедняком. Как правило, то, что называлось богатством, висело в виде драгоценного оружия на стенах кунацкой или лежало в сундуках в виде утвари. Главным «богатством» была честь рода, семьи.
В конце концов, Мадина встретилась с матерью на тропе, что вела к Фахаму. В сам аул женщина решила не ходить. Хафиза убедила дочь оставить Хайдара в ауле. Она сказала, что и Азиз, и Шадин хорошо относятся к мальчику и охотно примут участие в его судьбе. «Он был воспитан как черкес и пусть останется им», – такими были слова Хафизы.
Тем же вечером Гюльджан заявила, что сегодня полнолуние и что она пойдет искать травы, которые можно рвать только ночью.
– Я заночую в горах, – сказала она.
Мадина забеспокоилась и вызвалась идти вместе со старухой, но та отстранила ее решительным жестом.
– Такие дела делаются без постороннего глаза. Так что я пойду одна. А вы, – она усмехнулась, – оставайтесь вдвоем.
Когда Гюльджан ушла, Мадина подумала о тех бесценных знаниях, которые получила от старой черкешенки. Она узнала, какие болезни можно лечить сосновой смолой, высушенной человеческой кровью, серной мазью, кровопусканием, сандаловой водой или пчелиным воском. Гюльджан говорила, что, если не упущено время, можно вылечить любые раны, и добавляла при этом: «Сложнее всего врачевать человеческую душу».
В тот вечер Мадина долго смотрела на пылающую зарю, на струящиеся по небу огненные краски и размышляла о своей судьбе. Едва ли человек способен предугадать, где и как пройдет его жизнь, понять, на что способно его сердце! Могла ли она подумать, будто любовь, которая сейчас казалась ей единственной, первой и последней любовью в жизни, вырастет из неприятия, враждебности, ненависти!
Женщина вошла в хижину и присела возле очага. Мансур безмолвно смотрел на нее, как делал это долгие вечера, когда им оставалось лишь надеяться и ждать.
Внезапно со дна души янычара поднялась жаркая, тревожная волна; она сметала все, заставляла забыть о недавних страданиях, о неверии души, о слабости тела.
– Ты действительно меня любишь? – Спросил он черкешенку.
– Да.
– Давно?
– Мне кажется, с тех пор, как мы повстречались в Стамбуле, с того момента, когда ты вложил в мою руку кинжал и попросил, чтобы я вонзила его в твое сердце.
Он улыбнулся.
– Ты и вправду сделала это, Мадина, только намного раньше!
Женщина опустила ресницы.
– Тогда в моей душе что-то дрогнуло, я увидела в тебе не османского воина, врага, а человека, мужчину.
– И теперь ты только моя?
– Навсегда.
– Тогда иди ко мне и давай забудем обо всем, что было прежде, или… нет, будем помнить только то, что все-таки позволило нам быть вместе!
Мадина подошла, легла рядом, закрыла глаза и почувствовала его руки на своих плечах и талии, ощутила твердые мускулы мужского тела, а потом – его горячие губы на своих полураскрытых губах. После долгих поцелуев они сбросили одежду и приникли друг к другу на узком, пахнувшем овчиной ложе. Охватившее их чувство счастья было острым как нож и ошеломляющим, как горячий и сильный ветер.
В эту ночь они с Мансуром были так нежны и осторожны друг с другом, словно то, что происходило между ними, случилось впервые. Позже они долго говорили, размышляли о предстоящей дороге и строили планы.
В полдень Мансур и Мадина отправились искать Гюльджан, которая еще не вернулась. Они нашли ее неподалеку от хижины, она лежала под огромной сосной, привалившись затылком к стволу и сложив руки на груди. Рядом стояла корзинка с травами. Гюльджан была мертва.
Женщина сразу подумала о том, что старая знахарка знала, что умрет, потому и ушла из хижины. Мадина вспомнила, как однажды Гюльджан сказала:
– Я умру тогда, когда буду знать, что совершила нечто невероятное, отдала все силы последнему важному делу.
Мадина и Мансур похоронили Гюльджан, а спустя десять дней, простившись с Хафизой и Хайдаром, отправились в путь.
Мадина оглянулась на тронутые яркими красками лета низины, на иссеченные суровыми ветрами скалы, на заснеженные вершины. Перед ней было то, что существовало вне всякой связи с ее жизнью, ее волей, ее судьбой. Синее небо, суровые скалы, золотое солнце, бурная река – драгоценности, не имеющие цены, так же как и воспоминания о детстве, о матери и отце, о братьях и сестрах, о радостях и страданиях любви.
Потом Мадина посмотрела на Мансура. Его взгляд неуловимо изменился, он был хотя и спокойным, но тяжелым, ибо боль выжигает в душе человека особые отметины, а в минувшую зиму на долю янычара выпало немало страданий. И все-таки в руке, сжимавшей ее руку, чувствовалась прежняя сила. Он был полон любви и надежды на будущее.
Глава VII
1681 год, Стамбул, Турция
Бекир быстро шел по напоенному неповторимыми ароматами Стамбулу, по его продуваемым морскими ветрами улицам. Далеко внизу море наползало на берег, разбивалось миллиардами брызг и с приглушенным гулом откатывалось назад.
Было еще рано, и высоко над горизонтом, над светлым городом, зелеными холмами, которые вздымались волна за волною, постепенно исчезая вдали, плыла серебряная луна. Просоленный воздух побережья бухты Золотой Рог щипал глаза, привкус соли чувствовался на губах. Над ярко-синей пустотой моря кружились крикливые чайки. Паруса стоявших на якоре кораблей врезались в небеса.
Несколько дней назад Бекир встретил в хамаме своего товарища, и тот спросил его, знает ли он о том, что произошло с Мансуром.
– Он участвует в военном походе, – ответил Бекир.
Тогда офицер сообщил, что случайно услышал, будто Мансур вернулся в Стамбул четыре года назад, что он стал калекой, прикован к постели и останется таким до конца своих дней.
Бекир достаточно хорошо знал Мансура, чтобы понять, почему тот не дает о себе знать. Наверняка старый друг не хотел, чтобы его видели беспомощным, ибо не терпел жалости к себе. Бекир задавался вопросом, кто перевез Мансура в Стамбул и кто за ним ухаживает. Янычар помнил, где живет Эмине-ханым, и на следующее утро отправился к ней.
Улицы просыпались и наполнялись народом. Бекир не замечал ни расшитых яркими нитями пестрых нарядов женщин, ни мрачных черных платьев представителей духовенства и студентов медресе, ни сияющих белизной тюрбанов эфенди, ни красной одежды дервишей. В этот час открывались ставни магазинов и лавок, где выставлялись товары: мотки яркой пряжи, прозрачные, как воздух, шелка, сверкающая медная посуда, связки банщиков различных фасонов и расцветок.
Думы Бекира были мрачны. Пусть кто угодно, только не Мансур! Они много лет прослужили вместе, познали низость и величие, бессилие и героизм. Видели скованные смертельной судорогой тела тех, в чьем сознании мир погиб и исчез навсегда, но это не научило их бояться смерти и не отбило желания жить. Но теперь… На что может надеяться Мансур, чего он ждет от жизни?
Бекир легко нашел окруженный пышным садом домик с украшенными каменными арками окнами и плетеными деревянными ставнями. Он осторожно открыл калитку и пошел по выложенной белыми плитами дорожке.
Кругом росли цветы. Кто-то заботливо и любовно ухаживал за клумбами и садом. Эмине-ханым? Сколько же ей лет? Пожалуй, она слишком стара даже для того, чтобы просто жить на свете!
Навстречу выбежал мальчик лет трех и уставился на Бекира темными глазенками. Бекир остановился в сомнении. По всей вероятности, дом продан и здесь живут другие люди…
Он не успел ничего сказать, так как услышал строгий голос:
– Где ты, Аслан?
Из-за деревьев вышла пожилая турчанка в темной одежде. Хотя ее лицо было покрыто морщинами, спина оставалась прямой, а в глазах сверкал острый ум. Бекир узнал Эмине-ханым.
Он поклонился.
– Вы помните меня, ханым?
После секундной паузы женщина сказала:
– Вы товарищ Мансура.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28