— Объяснись, — предложил Великий Магистр.
— Может быть я и нарушал букву нашего писаного устава, но при этом ничуть не грешил против духа Орденского. Я вел себя в границах древних традиций. Ибо не можете же вы, верховные управители и капитуляры, не знать, что винопитие было весьма и весьма распространено и даже поощряемо среди рыцарей Храма в те славные времена, когда белый флаг с красным крестом наводил ужас на неверных в Святой Земле. Возможно винопитием слегка скрашивались трудности службы в тех местах. Что же касается женщин… да, здесь есть преступление перед высшей нашей хранительницей и единственной дамой достойной нашего поклонения — девой Марией. Но, если вы не предубеждены против меня, то признаете, что соединение с женщиной в те, уже упоминавшиеся мною, героические времена не считалось смертельным, неотмолимым грехом. Хранительница наша знает, на что я готов во имя ее славы, и знает, что поселянки эти, о коих идет речь, сходились со мною по доброй воле и даже с превеликой охотой.
Присутствующие молчали, подавленные напором этой зверской демагогии. Можно спорить с человеком заблуждающимся отчасти, но как говорить с тем, кто…
— Что там еще? Содомирование служек и рыцарей юных… Опять, тут я вынужден обратиться к памяти вашей, и указать на древние орденские традиции. Может быть неписаные, от непосвященных скрытые, но безусловно имевшие место и даже лежавшие в самой основе и сердцевине орденской жизни. Было заведено побуждать братьев к сожительству, дабы они не стремились соединиться с женщинами вне храмины, и не подвергали себя риску выдать, по слабости душевной, страшные орденские тайны. Я знаю, что у Бернара Клервоского содержится осуждение содомии, но ведь устав этот, не будем притворяться, есть лишь внешняя ширма, скрывающая тайну внутреннего, то есть истинного посвящения. А при нем, при посвящении истинном, позволительны некоторые вещи, по сравнению с которыми желание поласкать соблазнительного юнца может быть признано делом невинным, если даже не богоугодным.
Когда Арман Ги закончил говорить, установилась гробоподобная, неестественная тишина. Великий Магистр молчал, молчали и приехавшие с ним капитуляры. Тогда командор Нормандии не умея, или не решаясь возразить развратному болтуну по существу, придрался к внешнему несоответствию в его речи.
— Если ты говоришь, что соединение с братьями есть способ уберечь некую тайну тамплиерства, почему ты тогда с женщинами соединялся тоже?
Арман Ги высокомерно поклонился.
— Я признал это своим грехом и готов отмаливать и отмаливать его.
Жоффруа де Шарне замолчал и выглядело это так, будто он ответом вполне удовлетворен.
— Уведите его, — сухо приказал Великий Магистр.
Когда уволакиваемый из комнаты бывший комтур Байе обернулся, выворачивая шею, в глазах его читалось искреннее изумление. Он был убежден, что его речь урезонила орденских иерархов, и молчат они потому, что потрясены ее глубиной и силой. И вот, вместо того, чтобы отпустить его и даже возвысить, они…
— Ханжи! Несчастные ханжи и трусы! — заорал он, — не притворяйтесь святошами!
Его истошные вопли еще долго были слышны, пока не погасли в глубинах замка.
— Он просто сумасшедший, — пробормотал генеральный прокурор, вытирая платком пот с переносицы.
— Проклятый дольчинианин, — вслух повторил свою мысль капеллан, — лангедокские свиньи не меньшие пособники дьявола, чем провансальские псы. Я словно слышал речения безумного Дольчина, когда он отверзал свою богомерзкую пасть.
Печальный командор Нормандии теребил массивную серебряную цепь, висевшую у него на груди.
— А год назад он показался мне благоразумным и добронравным человеком. И просвещенным. Когда я ходатайствовал о нем перед вами, мессир, я был уверен, что приношу Ордену пользу, и немалую.
— Да уж, — перекрестился де Аньезьеко.
— Он сумасшедший, — повторил свою мысль генеральный прокурор, но уже менее уверенным голосом.
— И с каким вызовом держится, — всплеснул руками капеллан, — горделив и самонадеян, как все еретики.
— Отчасти меня извиняет то, что при первом же поступившем ко мне известии о приемах и методах Армана Ги в его новой должности, я тут же велел его арестовать, — начал оправдательную речь Жоффруа де Шарне, — так что растлить он успел немногих.
— О каких это он говорил старинных традициях ордена? — спросил вдруг молчавший Жак де Молэ, — впрочем, о том, что в народе принято приписывать нам, храмовникам, необыкновенное пьянство и стяжательство, я и сам знаю. Но первое, мне казалось, проистекает оттого, что у нас лучшие в королевстве виноградники и винные подвалы. А второе оттого, что мы лучше и разумнее всех в мире устроили банковское дело.
Присутствующие закивали.
— Но узаконение содомского греха, внутренний круг посвящения… что он имел в виду? Ведь ничего подобного за стенами наших замков не скрывается. Или я сошел с ума и не вижу того, что видят все?!
Никто не решался выступить с ответом. Не было ясно, до какой степени Великий Магистр искренен в своем вопросе и в своем негодовании. Решился командор, по праву старшего по возрасту и по праву старинной дружбы.
— Такие слухи не прекращались никогда. Нечто вроде орденского предания. Правда, этот ублюдок изложил его скомкано и путано. Упорно и среди светских резонеров и критиков, и среди рыцарей, склонных к героическому фантазированию и тайнам, блуждают рассказы об имевших, якобы, место в те героические времена подобных делах. Но кто может теперь ручаться за истинность этих басен? Письменные свидетельства так скудны, что…
— Я не о том! До меня тоже доходили эти сказки, и я считал их именно сказками, зарождающимися от праздности и склонности к суесловью. Меня интересует, в какой степени все, о чем бормотал здесь этот Арман Ги, присутствует в устройстве Ордена нынешнего. Не бойтесь меня огорчить, и если вам есть, что сказать, говорите.
Командор пожал плечами.
— Лично мне сказать нечего. Я все сказал тем, что представил на ваш суд этого вредного безумца. Он наслушался старинных преданий, они легли на благодатную почву его растленной души. Всходы мы только что видели.
Могучая седая голова повернулась к капеллану, тот быстро сказал:
— Наши ряды чисты, мессир. Я готов прозакладывать свою голову — это так. Другое дело, имели ли место те вещи, о которых шла здесь речь, в те времена, затрудняюсь что-либо утверждать. Седая древность. Третий крестовый поход. Падение Иерусалима. Некоторые до сих пор пытаются свалить всю вину за его потерю на нас. Якобы это тамплиеры, во имя каких-то своих таинственных целей сделали так, чтобы христиане утратили свои позиции в Святой Земле. Видите, мессир, до чего договариваются некоторые… А тут еще рядом гора Ребелло.
Великий Магистр повернулся к генеральному прокурору, тот уже был готов к ответу.
— Знаете, мессир, я вот, что думаю. Если что-то и было в Святой Земле из того, о чем повествовал здесь этот безумец, то оно там и осталось. Или во время исхода крестоносного воинства сначала на Кипр, а потом и во Францию, было утрачено. В Палестине христианское рыцарство стояло грудь в грудь с сарацинским востоком и всеми его мерзопакостными таинствами. Преподобный Бонжорвиль, например, считает, и сквозь все свои труды проводит мысль, что все еретические моменты в деяниях и тайных установлениях Ордена были происхождения восточного. Будучи вынуждены очистить восток, мы невольно очистились от всех восточных скверн.
— Не от всех, — вмешался капеллан, — ересь катарская тоже из дебрей восточных к нам вползла. Считаю это доказанным.
— Лишь пределы Ордена Храма Соломонова имел я в виду, — возразил с достоинством генеральный прокурор, — лишь ряды рыцарей этого Ордена.
— Жаль, что не могу прочитать труды преподобного Бонжорвиля, — вступил в разговор де Молэ, — посему применим мы другой способ удостовериться в правоте ваших слов.
Иерархи ордена заинтересовано поглядели на своего вождя. Несмотря на то, что он был неграмотен и задавал порой наивные вопросы, как давеча, они никогда не переставали ощущать его превосходство над собой и были готовы беспрекословно повиноваться любым его приказам.
— Нам надлежит самым внимательным образом осмотреть одеяние нашего Ордена. Для этого мало одной нашей инспекции, пусть их будет столько, сколько пальцев у меня на руках и ногах, и еще раз столько. Найдите людей самых надежных и одновременно умных. Эти вещи не всегда совпадают. Дайте им полномочия самые обширные. Я скреплю их своей печатью. Начать надобно это дело немедленно. У меня есть основания думать, что подобная инспекция будет для нас спасением. Очень скоро вы поймете, что я имею в виду.
Жоффруа де Шарне понял, что вышел из состояния персонально обвиняемого. Он потянулся, как человек, сваливший с плеч своих тяжелую и неприятную ношу. Встал, прошелся вдоль окон.
— Ну что, свидетелей нет смысла вызывать.
— Отчего же нет, — сказал де Молэ сухо, — вызвать. И всех до единого.
В течение следующего часа господам инспекторам пришлось тяжело. Благородные дамы и отроковицы, которых беззаконный развратник Арман Ги сделал объектом своего отвратительного внимания, представ перед столь высокопоставленными лицами, решили, что смогут облегчить свою судьбу только чистосердечным раскаянием. Чистосердечное же раскаяние зиждется на полной откровенности. Поэтому и дамы и, в особенности, отроковицы, изложили все, и в мельчайших подробностях, чему подвергались во время любовных игр с бывшим комтуром. И капеллан, и генеральный прокурор, и даже командор Нормандии были не только людьми высоко стоящими в иерархии Ордена, но прежде всего монахами. И несмотря на житейскую осмотрительность и опытность, свойственные возрасту, они сохранили почти в полной неприкосновенности свою чистоту, и, стало быть, все говорившееся дамами оскорбляло их стыдливость. И не просто оскорбляло, обжигало. Возможно, они были бы рады прекратить следствие уже после того, как первая прыщавая девчонка задрала подол юбки и указала им то место, за которое господин комтур любил ее укусить, но Великий Магистр сидел спокойно и невозмутимо, как скала. О его спокойствие волны развращенной бабьей болтовни разбивались, как морские валы о прибрежный утес. Жак де Молэ входил во все мельчайшие особенности того бесчинства, в коем купался еще недавно Арман Ги. И допрашиваемые дамы, думая, что угождают дотошному старику, не жалели красок в описании своего падения.
Отроки и мужи, послужившие к удовлетворению содомских наклонностей комтура, были сдержаннее в словах. Во-первых, они были наслышаны о характере Жака де Молэ и знали, что подобные разговоры вряд ли могут ему понравиться, а во-вторых, мужчины вообще от природы много стыдливее женщин.
Любимым местом, где преступник подвергал своим атакам уступчивых монахов, был скрипторий, где переписывались священные книги.
— И ты обнажал свой срам пред ликом Библии? — потрясенно спросил капеллан одного переписчика.
Тот рухнул на колени и разрыдался. Но это был еще не предел. Огромный, рыжебородый помощник келаря повинился в том, что уступил домогательствам Армана Ги прямо в алтаре, что комтур налетел на него, как ястреб, и совершил свое дело «даже не затворив алтарных врат».
Следователи были на грани обморока, или, по крайней мере, умело изображали такую степень потрясения.
Помощник келаря, в качестве сексуального объекта, был не привлекательнее кочерги, мысль эту, бывшую, кажется, общей, выразил генеральный прокурор, повернувшись к командору:
— В вашем докладе речь шла о соблазнительных юнцах, брат Жоффруа.
— Да-а, — протянул де Бонна.
— Разврат вообще проистекает не по законам гармонии, — ответил командор Нормандии и вызвал очередного поднасильного.
Явился молодой коренастый парнишка деревенского вида. В Байе он ходил за лошадьми и за больными, если таковые появлялись. В сравнении с ним рыжебородый, соблазненный в алтаре громила, мог быть сочтен ближайшим родственником Аполлона. Парнишку звали Лако. Смотрел он зверем. Сплюснутый нос, дырки волосатых ноздрей, низкий лоб, дикие черные волосы, во рту угольки черных неровных зубов. Ноги кривые, с толстенными икрами. И разило от него, то ли чесноком, то ли мочой. То ли, мочой с чесноком.
Сказано, что уродство притягивает к себе зло. Оправдывая эту мысль, Арман Ги особенно изуверски обходился именно с этим крестьянским увальнем.
— «…Во время противоестественного совокупления был иссекаем плеткою по плечам и спине, — читал капеллан из предоставленной командором записи, — после чего мошонка оного Лако приколачивалась бронзовым гвоздем к доске. Когда…»
— Хватит, — сказал де Молэ и обратился к парню, — что ты сам нам скажешь?
Парень угрюмо молчал, не было даже понятно, дошел до него вопрос или нет.
— Он не мастер говорить, — вступил командор.
— Ну, ладно, — Великий Магистр первый раз за все сегодняшнее утро позволил себе откинуться в кресле, и так все ясно. Иди Лако.
Наступившее после этого тягостное молчание нарушил Жоффруа де Шарне.
— Так как мы поступим с почитателем старых тамплиерских традиций, мессир?
— По уставу мы должны изгнать его из ордена — сказал генеральный прокурор.
Де Молэ встал, разминая затекшие члены и подошел к высокому окну. Вымощенный камнем двор замка был залит солнечным светом, при этом накрапывал легкий дождик, — в природе тоже иногда случаются противоестественные комбинации.
— Мы нарушим Устав, — сказал Великий Магистр, — не думаю, что мы имеем право выпустить такого человека в мир внешний. С тем адом, что горит у него в душе, он опасен для мира, пусть подвалы нашего Ордена станут для него тюрьмой. А может быть, и могилой.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ПОНТУАЗ
Филипп Красивый опустил забрало и сделался ужасен. Не лучше выглядели и его спутники. И брат Карл, и сын Людовик, и Гийом де Ногаре. И те два десятка рыцарей, что составляли королевскую свиту. Все они нацепили на себя допотопные варварские доспехи, отчего стали похожи на шайку разбойников, которых в те времена хватало на дорогах Франции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29