— Неплохо бы вам, ученику Ронселена, вспомнить такую очевиднейшую истину, что в определенной плоскости понимания все религии мира едины. И для знающего, для посвященного переход из одной в другую не сложнее смены облачения. Вы хотите со мной поспорить?
— Не смею.
— И правильно. Наши предшественники хорошо это знали, поверьте мне.
Рассказчик похлопал пухлопалой ладонью по краю кадки:
— Собственно, почти все интересное я вам уже рассказал.
— Я понимаю.
— Что вы понимаете?
— Почему так беспечно охраняется крепость. Бояться некого, если Черный Магистр и князь Алеппо это один человек.
Рука графа, сделала небрежный жест.
— Чтобы понять это, не надо сильно напрягаться. Но вы, кажется, еще что-то хотите спросить?
Арман Ги деликатно покашлял.
— Говорите же!
— Я о евнухах. Откуда взялись эти дикие слухи, что Рас Альхагу потребны скопцы в больших количествах?
— Это не дикие слухи, а чистая правда.
— Да-а?
— Именно так, и виною всему знаете что? — Нет.
— Годы. Да, да. Человек, как это не странно, старится. Если плоть год из года разрушать, она разрушается. Посмотрите на меня.
Арман Ги опустил глаза.
— Нет, вы посмотрите на меня. Я обладал циклопическим, неестественной крепости здоровьем. На кого я похож сейчас, на кого?
— Я не…
— Я похож на кусок прокисшего теста. В печени у меня живет какое-то чудище с сотней клыкастых голов. Мои ноги распухли и отказываются мне служить. У меня двойная кила и громадная грудная жаба. Моя кожа покрыта струпьями. Вы хотите сказать, что это наказание мне за мою прежнюю жизнь?
— Я не знаю, — одними губами прошептал гость.
— Именно так. Наказание. Я это понял несколько лет назад. Я давно проник в свою ошибку. Философскую нашел неправильность в своих первоначальных рассуждениях. Надо не умертвлять плоть насильственным утолением желаний, надо вырвать корень желания из тела человека, чтобы он не имел возможности желать. Лишить его даже выбора между желанием и отказом от него. Вы понимаете о чем я говорю?
— Боюсь, что нет.
— Боитесь? Бойтесь. А пока я вам объясню, о чем идет речь. Я думал очень долго и пришел к выводу, что вся пирамида вожделений стоит на одной плите. Даже не так, пирамида эта перевернутая и острием своим она упирается в одну точку. Вот так правильнее.
Арман Ги вяло улыбнулся, он, совершенно не знал, как ему себя вести.
— А точка эта — половое влечение. Лишенный его человек, постепенно избавляется от всех прочих увлечений. Недаром первое, что заметил Адам, вкусив от змеиного плода, что он мужчина и захотел женщину. Стал плодиться и размножаться с наслаждением. Увеличивать горы греха и моря горя в этом мире. Недаром же считается, что спасшиеся на том свете станут бесполы, даже обладая при этом телами своими. Как же это можно телесно воскреснуть и пол свой не утратить при этом?! Долго, долго и мучительно думал я об этом.
Голос Черного Магистра гремел под сводами залы и, казалось, сотрясал всю крепость.
— И нашел выход! Нашел!
— Оскопление? — прошептал Арман Ги.
— Правильно! Наконец-то правильно. Лишившись, уда своего, этого гадчайшего из органов, человек начинает преображаться. И полностью очиститься ему мешает знаете что?
— Что?
— То, что он продолжает жить среди людей. Скопцов единицы, они втянуты в дела ослепленных страстями человеческих масс, невольно сами начинают интриговать. Иногда даже правят империями. Но хотят — другого.
— Чего же, сир?
— Это очень просто, — голос графа вошел в привычные пределы, они должны жить среди себе подобных и, вдали от обычных людей.
— Но, простите, как же они… род их вскоре пресечется.
— А не такова ли идея всего священного писания? Род людской не может пребывать вечно. Будет поколение, которое назовется последним. Ведь не расточение семени, а завоевание вечного блаженства цель жизни земной. А иначе бы и не было объявлено о грядущем страшном суде. Вы потрясены?
— Да, я потрясен, — искренне сознался Арман Ги.
Граф удовлетворенно облизнулся.
— И вот я организовал соответствующую обитель.
— И вам удалось все, что вы ждали от этого начинания?
Человек в кадке мощно поморщился.
— В любом, даже святом деле нельзя избежать сложностей. В идеале, конечно, членами моей общины должны становиться оскопившиеся добровольно и даже радостно. Но не всегда этого можно добиться, и более того — весьма редко. Не все догадываются о своей пользе. Но это легко объяснимо. Чтобы открыть духовные очи человека и заставить их узреть истины, приходится прикладывать определенные усилия. И мы их прикладывали не покладая рук.
Арман Ги напряженно молчал в ожидании новых невиданных откровений.
— Н-да. Мы скупаем наших несчастных братьев, томящихся по гаремам всего магометанского мира, здесь они находят умиротворение и понимание. Братское участие и отеческую заботу. С моей стороны.
— Но, сир, простите за, может быть, дерзкий вопрос.
Граф шумно кашлянул.
— Ну.
— А не пытаются ли они бежать, я имею в виду самых неразумных из новообращенных.
— Не знаю. Наверное, нет. Охранники у меня хороши. Потому и кажется, что крепость плохо охраняется, что копья их обращены во внутрь, а не вовне. И потому братия моя спокойна и довольна. Всем.
— А сами охранники?
— Что охранники?
— Им здесь нравится?
— Да какое это имеет значение?!
— Ну, в общем…
— Они никуда не могут бежать. Сейчас покажу почему. Эй, иди сюда, кто-нибудь.
Из-за занавеси появился мгновенно человек в покрывале и поклонился.
— Сними.
Покрывало шурша взлетело и Арман Ги отшатнулся — на него глядело жуткое, безносое лицо. Рядом с этим человеком Лако, например, даже при всех своих ноздрях, мог сойти за родственника Филиппа Красивого.
— Так ильханы поступают с осквернителями могил, — сообщил граф д'Олорон. — А правоверные мусульмане отлавливают тех, кто вышел из-под ножа монгольского палача и убивают, как бешеных собак. Открыться безносому человеку совершенно негде, теперь понятно?
— Так все стражники осквернители?
— Зачем, я сам им режу носы. Тем кто покрепче и годится носить копье.
— А они… они не серчают на вас, сир?
— Ну и пусть. Ну убьют они меня — куда денутся? Лучше уж со мной и без носа, чем без меня и без жизни.
Граф зевнул, отворив зловонную пещеру. Разговор явно приближался к концу.
— Ну вот, нормандец и тамплиер, ты узнал все, что хотел, правильно?
— Да, сир.
— И я хочу тебя поздравить с прибытием. Надеюсь, ты с открытыми глазами примешь истинную веру.
Ужасающая догадка вспыхнула в мозгу рыцаря.
— Какую веру? Вы сказать…
— Да, — с гордостью заявил Черный Магистр, князь Алеппо и граф д'Олорон, — уже завтра тебе и твоему слуге будет оказана высокая и неизбежная честь, и вы сможете разделить вместе со всеми нами жизнь в истине.
— А я не могу! А если я не хочу?!
— Ты можешь отказаться, но тогда тебе придется лишиться носа. И одеть покрывало. Как и твоему слуге.
Тем более ему, как мне сказали, не так уж много и отрезать-то придется.
Когда Армана Ги вывели из залы, за его спиной еще долго стоял каменный смех.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ. ПОНТУАЗ
Когда король охладевает к исполнению, своих обязанностей, жизнь в государстве не замирает и некоторое время продолжает течь также как и текла прежде. Как обманутый муж последним узнает о преступлениях жены, так и, государь (порой) последним осознает, что правит не совсем той страной, которой некогда правил.
Замок Мобюиссон под Понтуазом был невелик и не слишком роскошен. Он стал королевской резиденцией во времена Бланки Кастильской, бабки Филиппа. Его величеству он нравился своей уютностью и непретенциозностью. Замок находился всего в десяти лье от Парижа, но казалось был отделен от него на сто дней пути.
Конечно, до Филиппа доходили известия о том, что господин коадъютор Ангерран де Мариньи полностью взял в свои руки управление государством. Он не просто ведает сбором налогов, он замыслил вещь ранее не виданную и непостижимую. Он решил унифицировать денежную систему государства, дабы повсюду ходила одна монета. Сверх того, он замыслил войну с Фландрией, более других противящейся введению единообразного для всех налогообложения. Забегая вперед скажем, что война такая была развязана и с блеском, в самые краткие сроки выиграна. Права верховной власти были подтверждены Маркетским миром.
Ангерран де Мариньи не останавливался в своих планах переустройства королевства на урегулировании финансовой стороны дела. Он, в глубине души, разумеется, считал истоком всякого зла на земле всевластие царствующей особы. И в стране, где монархическая идея даже еще не полностью восторжествовала, где не до конца была упразднена власть провинциальных владык, он уже придумывал узду для окорачивания абсолютизма. Он думал о народном самоуправлении. Создаваемые в крупных городах ассамблеи граждан по его инициативе получили возможность обсуждения королевских ордонансов. Пока еще только обсуждения, но в перспективе Ангеррану де Мариньи виделась уже французская палата общин.
Король понимал направление мыслей главного своего администратора, от него не укрывалась исконная враждебность его планов всему тому, что олицетворял он, Филипп Капетинг. Но странный паралич воли и отсутствие вкуса к политической жизни оставляло короля в необъяснимой для окружающих неподвижности.
И на других фронтах жизни он терпел урон, хотя, до поры до времени, не знал о нем. Его невестки Бланка, Маргарита и Жанна в недрах Нельской башни устроили настоящий вертеп. Король относился к ним с симпатией, даже может быть большей, чем к своим сыновьям Людовику, Филиппу и Карлу. Он рассчитывал, что именно бургундские красавицы родят тех принцев, которым можно будет доверить кормило управления королевством, не слишком опасаясь за его будущее. Когда появились первые намеки, первые неуверенные наветы, он отринул их. То ли счел их происками тех, кто мечтает расколоть королевскую семью, то ли у него не было внутренних сил для нанесения удара. Разумеется, если бы ему были представлены неопровержимые доказательства прелюбодеяния, он был бы вынужден действовать. Но он счел их плодами грязного воображения придворной черни, всегда завидовавшей удачливости короля в житейских делах.
И, наконец, самой большой непрерывной неприятностью оставалось тамплиерское следствие. Все предпринятые меры (а они были громадны по своим масштабам) не дали ничего. Гора не родила даже мыши.
Оставалось только поверить в то, что орден обладал только теми деньгами, что числились в его расходных книгах. Но сознание отказывалось в это верить и с этим смиряться. По всем бумагам выходило, что внутренняя жизнь тамплиерских общин мало чем отличалась от жизни обычного ордена, бенедиктинского или доминиканского, например. Тамплиеры не стремились даже к исполнению тех инквизиционных функций, что возложили на себя те же доминиканцы. Ведение таких дел сулило немалые прибыли. Признания в отречении от Христа столь отчетливо попахивало дымом пыточных горнов, что король морщил свой благородный нос читая допросные листы.
Великий Магистр Ордена и командор Нормандии, покрытые тюремными паразитами, обросшие наподобие диких зверей, медленно сходили с ума в Шинонских подвалах. Они, при ближайшем рассмотрении, скорее походили не на людей с несгибаемой волей, решивших во что бы то ни стало скрыть какую-то тайну, но на примитивных, ни во что не посвящённых дедков, случайно попавших в жернова государственной интриги. Они молчат потому что им просто нечего сказать.
Дело выглядело настолько безнадежным, что даже Ногаре проявил тенденцию к отдалению от него. Одна лишь церковная комиссия занималась им вплотную. Для вящего контроля над ним, архиепископом Парижским был назначен брат коадъютора Жак де Мариньи. Его работа сводилась в основном и препирательствам с иоаннитами по поводу тех тамплиерских ценностей, что должны были по решению короля и папы, перейти в их владение, но никак переходить не желали. Архиепископ не обладал умом и дальновидностью своего брата, все эти качества ему заменяла жадность, и он торговался из-за каждого серебряного крестика и раки из красного дерева, не понимая, что роет тем самым могилу и Ангеррану и себе.
Филипп делил свое время между охотой в лесу Пон-сент-Максанс и беседами с братом Анри Контским, который проживал в бенедиктинской обители рядом с Мобюиссоном. Было бы преувеличением сказать, что они проводили вместе очень много времени. Может быть они и встречались всего шесть или семь раз, но дело в том, что с другими людьми, не входившими в непосредственное окружение Его величество встречался и беседовал и того меньше. К тому же ни с кем, кроме этого церковного естествоиспытателя король не говорил на отвлеченные темы.
— Скажите, святой отец, вы что-нибудь слышали о Раббане Комасе? — спросил как-то монарх, наблюдая, как монах пересаживает чахлый росток из одной грядки в другую.
Анри Контский встал, удивленно глядя на короля. Руки его были испачканы в земле, это странным образом усиливало впечатление его обескураженности.
— Да, Ваше величество, слышал.
— И что же именно?
— Я тогда был еще совсем молодым человеком, ваше величество. Раббан Комас это несторианский архиепископ из Ирана.
Король покачал головой.
— Из Китая.
— Да, да, именно. Его послал иранский ильхан. Это было очень странное событие. Сейчас, когда вы напомнили о нём, оно все отчетливее проступает у меня в памяти.
Филипп усмехнулся.
— Да, это был словно визит райской птицы. Посольство из сна. Но, что интересно, иранский владыка предлагал мне конкретное дело. И благородное к тому же.
— Любопытно было бы узнать, Ваше величество.
— Союз. Против турок. Пять тысяч войска. Освобождение Гроба Господня. Я почти дословно помню те переговоры. В предложениях потомка их… я забыл как его имя, монголы зовут его Потрясателем Вселенной; так вот в предложениях его не было ничего фантастического. И я почему-то уверен, что ильхан меня бы не обманул, возьмись я за это предприятие. Кажется тогда во мне зародилась эта тяга на восток.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29