Там-то и собрались служители культа, без различия происхождения и сословий, но сплошь причастные ко двору. Они были одеты согласно своему жреческому рангу: Женихи задрапированы в накидки цвета пламени, Львы — в красных плащах, Персы — в белых туниках. Он сам, Наркис, будучи Гелиодромом (это, согласно иерархическому порядку, вторая ступень, сразу после Отца, место которого занял Коммод), облачился в пурпур с золотыми галунами. Императора в порядке исключения сразу возвели в столь почетный ранг, избавив тем самым от надобности проходить через все этапы инициации, ведь даже вообразить невозможно, чтобы «божественное создание» томилось в подчиненном положении.
Будучи мистагогом своего брата, Наркис сопровождал его в это утро. В соответствии с ритуалом Антий был обнажен, глаза завязаны. Братья шествовали вперед в неверном мерцании факелов и угольев, тлеющих на жаровнях, среди изображений, проступающих из мрака, завороженные игрой ярких красок на тканях и сакральных орнаментах.
— Инициация Антия начиналась хорошо, — продолжал Наркис. — Я держал венец над его головой, между тем как посвященные подвергали его положенным испытаниям — у нас там испытания водой, огнем и другие. Последнее испытание должен был назначить Отец.
— Введение в смерть, — пояснил гладиатор, который недавно уже вмешивался в разговор.
— В смерть?!
— На самом деле оно должно было ограничиться легким ранением, — глухим голосом продолжал Наркис. — И Антию, как велит традиция, полагалось рухнуть на землю, изображая, будто он сражен насмерть. Тогда император должен был разрубить путы, связывающие его руки, и предложить снять с глаз повязку, дабы узреть свет «новой жизни».
Догадаться об остальном было уже не трудно.
— И, разумеется, Коммод не удовлетворился таким символическим актом, — опережая дальнейший рассказ, проговорила Марсия.
Молодой человек хотел ответить, но тут за его спиной, словно внезапный удар бича, раздался окрик:
— Наркис! Насколько я понял, ты тут выбалтываешь тайны мистерий!
Вес присутствующие единым движением повернулись к двери. На пороге вестиария стоял Коммод в окружении восьмерых германцев, с недавнего времени составлявших его личную охрану.
— Он просто объяснял мне причину смерти его брата, — поспешила вмешаться Марсия.
И тотчас, без паузы, стремительно:
— Почему, Цезарь? Почему?
— Антий должен был умереть, чтобы возродиться к лучшей жизни, — бесстрастно отозвался Коммод, глядя перед собой остановившимися, несколько вылезающими из орбит глазами. — Мне нужно было исполнить ритуал, как того требовала моя роль Отца.
— Но это же должно было быть символическим действом! Разве ты не видишь, что бедный Антий теперь мертв по-настоящему, никакая сила больше не вернет его к жизни.
— Если Митра не воскресил его, значит, он не достоин этого, — таков был ответ императора.
Тут охваченная ужасом Марсия вспомнила, что он с некоторых пор требует от жрецов Изиды, чтобы они бичевали себя уже не простыми пеньковыми ремешками, а «скорпионами». И что он к тому же отменил указ Адриана, запрещающий умышленное членовредительство, чтобы жрецы Аттиса снова могли практиковать самооскопление.
— Но Митра никогда не требовал, чтобы его последователей убивали!
— Я один призван к обладанию истиной! Доныне Отцы пускали в ход смехотворные уловки, но я восстановлю культ во всей первоначальной чистоте. Вам ясно?
После этих слов воцарилось молчание, которого никто не осмелился нарушить.
На обратном пути во дворец носилкам Марсии преградила дорогу густая толпа, спешившая к амфитеатру Флавия. При виде ее фаворитка тотчас приказала рабу, расчищавшему ей путь, не выкрикивать ее имя. С течением времени многое переменилось: ныне всякий, кого подозревали в том, что он принадлежит к императорскому окружению, внушал такую ненависть и презрение, что это стало попросту опасным. Похоже, плебс, не имея ни сил, ни отваги, чтобы покарать самого властителя, решил выместить свою враждебность на его приближенных.
Марсия накинула шаль, скромно пряча лицо, чтобы не быть узнанной. В какое-то мгновение она поймала себя на том, что чувствует зависть к блаженной тупости, которой, казалось, наслаждается этот народ. Империя на пороге развала, Рим осквернен варварами... а довольства этой толпы, видимо, ничто не омрачает, лишь бы ее не лишали удовлетворения двух основных потребностей: хлеба и зрелищ.
Впрочем, молодая женщина тотчас снова обрела некоторую присущую ей объективность, вспомнив, как безотрадно существование маленького человека. Если бы не бесплатные раздачи зерна, большинству римлян просто нечем было бы утолить свой голод. Зрелища, по сути, были для них единственным средством, чтобы хоть ненадолго забыть о ничтожности своего существования. И если народ не восстает против тиранов более сознательным образом, причина в том, что их дикие выходки его не слишком затрагивают. Как бы там ни было, это ведь не к простым людям однажды утром вваливаются офицеры преторианской гвардии с сообщением: «Цезарь желает, чтобы ты умер!».
Нет, жертвы Коммода принадлежат к куда более привилегированным слоям — это патриции, знать. Ныне сын Марка Аврелия ведет себя во всех смыслах так же, как его предшественники, чьи имена Нерон, Калигула или Домициан.
Разумеется, Марсия не могла не задуматься и о своем собственном положении. Она все явственней чувствовала себя приговоренной, а свою жизнь — не более чем отсрочкой. И однако всеми силами души гнала прочь эти страхи. Коммод слишком любит ее. Но разве он не любил также и свою сестру Луциллу? Ту самую Луциллу, которую без малейших колебаний велел удавить в ее дворце на Капри.
Сказать по правде, если бы молодая женщина прислушалась к своему внутреннему голосу, она бы уже взошла на корабль, уплывающий в Александрию. Александрию, где Калликст, быть может, все еще ждет ее...
— Мы прибыли, божественная, — возвестил старший носильщик.
Оторвавшись от своих раздумий, Марсия сошла с носилок, раздраженно бросив:
— Избавь меня от этого прозвища, сделай одолжение!
Она прошла под монументальной аркой ворот, быстрым шагом пересекла атриум, потом перистиль, где мрачно высились оголенные зимние деревья. Она направилась в свои покои, но не доходя двух шагов скорее угадала, чем увидела нечто вроде белой тени, прячущейся за одной из колонн портика.
— Кто здесь? — тревожно окликнула она. Ни слова в ответ.
Ледяная дрожь пробежала у нее по спине. Соглядатай? Убийца? Молодая женщина рассердилась на себя: с чего это она стала такой боязливой? Попыталась усмирить беспорядочное биение сердца. Решительно двинулась вперед, вгляделась в смутный силуэт и, узнав мальчика-прислужника, само имя которого намекало на нежную привязанность к персоне властителя, воскликнула с облегчением:
— Филокоммодус! Но почему ты прячешься?
Лицо ребенка было покрыто смертельной бледностью, черты искажены. На щеках явственно проступали следы пролитых слез.
— Что с тобой стряслось? Тебя побили?
Она давно знала Филокоммодуса, ведомо ей было и то, что время от времени он служит любострастным прихотям Коммода или других дворцовых распутников. Поэтому, видя в нем жертву, такую же, как она сама, она взяла его под свое покровительство, стараясь заменить ему мать, которой он никогда не знал. И хотя он поначалу отшатнулся, она притянула его к себе, обняла. Тогда он разразился рыданиями.
— Да успокойся же, малыш, — уговаривала Марсия, опускаясь подле пего на колени, — и расскажи мне о своей беде.
— Это... это не со мной беда, — пролепетал ребенок, утирая слезы маленьким сжатым кулачком.
— Не с тобой? Говори же, расскажи мне все...
Поколебавшись, мальчик вытащил небольшой свиток пергамента и протянул его молодой женщине. Заинтригованная, она повертела его в руках и сразу обнаружила, что печать украдкой отклеили — без сомнения, при помощи острого конца добела раскаленного клинка. Марсия знала эти уловки рабов. Она осторожно развернула пергамент — и тотчас почувствовала себя соломинкой, уносимой бурным потоком.
— Как... Как попал к тебе этот документ?
— Император только что занимался со мной любовью, ну, я и задремал. Но скоро меня разбудили голоса, это он разговаривал с начальником статоров, его личной охраны. Как только он заметил, что я проснулся, он сразу германца отослал, а с меня взял слово, что я никогда и никому не расскажу того, что здесь услышал. Мне было не трудно это обещать: я ничего не успел понять из того, что они говорили. Но сегодня утром, на рассвете, я его застал за писанием этого... Ты его знаешь: не в его привычках садиться за работу в такую рань. Любопытство разобрало, ну, я подождал, пока он уйдет, и прихватил этот документ.
Марсия еще раз перечитала указания, адресованные начальнику личной гвардии. Ей не верилось, что все это взаправду, она никак не могла отделаться от ощущения, будто ей снится кошмар. Однако же смысл текста был ясен и четок: речь шла ни больше, ни меньше как о том, чтобы умертвить ее, равно как Эклектуса и Иакинфа. На следующий день после сатурналий...
Глава LI
26 декабря 192 года .
В тот же самый день дворцовый распорядитель Эклектус повстречал в табулинуме императорского дома Эмилия Летия. Последний, едва покончив с подобающими приветствиями, спросил:
— Не знаешь, чего ради наш молодой бог вздумал созвать нас?
— Не имею ни малейшего представления, — признался египтянин.
— То, что мне, Эмилию, сие неведомо, еще куда ни шло: префект преторских когорт по нынешним временам последний, кого считают нужным уведомлять о течении событий. Но ты... Мне всегда твердили, что средоточие реальной власти находится во дворце.
— Эмилий, мне думается, ты достаточно хорошо разбираешься в том, как идут дела, чтобы не доверять болтовне такого сорта, столь распространенной среди плебеев.
Его собеседник призадумался, беспокойными движениями расправляя складки своей туники, потом сказал:
— Так и быть, больше я не стану переоценивать твое могущество. Но все-таки ты должен хотя бы знать, пойдет ли речь о делах государственных.
Дворцовый распорядитель развел руками:
— Я давно уже перестал верить в чудеса. Предполагаю скорее, что император хочет заставить нас принять участие в какой-нибудь из его новых причуд.
— Неужели его фантазия все еще не истощилась? — насмешливо скривился префект.
И впрямь за последние недели Коммод в остром приступе мании величия присвоил сенату новое неслыханное наименование, отныне он стал «Коммодианским Сенатом». А чтобы и столица не оказалась обделенной, он Рим тоже переименовал в «Коммодианскую колонию». Не удовлетворившись и этим, он дошел до того, что изменил названия месяцев, подставив вместо них те льстивые определения, которыми обычно награждали его: «Амазониус», «Инвиктус», «Гераклеус»...
— Добро бы он хоть ограничивался такой чепухой, — вздохнул Эклектус, — можно было бы посмеяться, и только. Увы, этот молодой безумец еще и растранжирил всю государственную казну. На сегодняшний день там осталось всего-навсего восемьдесят тысяч сестерциев!
— Что ты говоришь?
— Я сделал подсчет не далее как нынче утром.
— При подобных условиях путешествие в Африку, которое он замыслил совершить, подражая Антиоху, выглядит чистым сумасшествием!
— Или просто-напросто уловка, чтобы пополнить корзины.
Что под «корзинами» его собеседник разумеет общественное достояние, Эклектус, конечно, сообразил, но, в общем, ход его мысли оставался невразумительным, и египтянин признался:
— Не понял.
— А ты подумай. Как по-твоему, почему наш Геркулес решился требовать плату за то, что выставляет себя нагишом в гладиаторских потехах? Чем ты объяснишь, что отныне он желает получать на каждый День своего рождения роскошные дары?
— Чтобы приумножить свои личные средства?
Дворцовый распорядитель угрюмо покачал головой:
— Он только что обратился к сенату — по сути точнее было бы сказать «к сенаторам» — с просьбой ссудить ему денег на путешествие. Это не считая того, что он выкачает из африканских городов.
Физиономия Эмилия омрачилась еще сильнее.
— Надо любой ценой помешать этой его поездке. Я сам из Фенейи, уроженец Африки, мне нестерпима даже мысль, что...
— Чему это надо «помешать», Эмилий?
Оба разом оглянулись. Увлекшись беседой, они не услышали, как подошел император. И теперь поспешили скрыть замешательство за торжественными приветствиями.
Коммода окружали люди из его личной гвардии. Он, по-видимому, возвращался после тренировки, его курчавая шевелюра и борода еще были влажны от пота. Несколько мгновений, показавшихся им вечностью, он сверлил своих собеседников взглядом. Эклектус первым решился нарушить молчание:
— Тебе угодно что-то сказать нам, Цезарь?
— Именно так. Хочу вам сообщить, что отныне перебираюсь в казарму Лудус Магнус. Гладиаторы заменят мне преторианцев.
Эмилий не смог удержаться от замечания:
— Не понимаю тебя, Цезарь. Ты больше не доверяешь своей испытанной гвардии? А между тем я знаю, как она к тебе привязана.
— Да. К тому же я довольно щедро эту привязанность оплачиваю. Гвардия знает, что любой властитель, который меня заменит, наверняка будет куда менее щедр. Но, видишь ли, эти воины, годные только для парадов, все-таки не внушают мне больше доверия. Я убежден, что на арене без труда мог бы уложить троих таких разом, да не одну троицу, а целую дюжину. Только проверенное мужество лучших бойцов Империи может достойно оберегать мужество Цезаря.
— Разве это основание, чтобы оскорбить преторианцев, унизив их подобным...
— Хватит, префект! Твое предназначение не в том, чтобы оспаривать мои приказы. По меньшей мере, если у тебя нет какой-либо тайной причины, чтобы не желать моего переселения в Лудус Магнус. Может, все дело в этом?
— Причина, Цезарь? У меня? Ничего похожего. Твое желание, разумеется, будет исполнено. Позволь же мне, по крайней мере, сожалеть о подобном решении.
— А ты, Эклектус? Ты тоже испытываешь такого рода сомнения?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66