он сам, Калликст, был тогда на месте пытаемого, а роль ликтора-истязателя исполнял раб Диомед.
— Сильнее! — приказал Фуск.
Однако было заметно, что им движут не жестокие побуждения, но желание покончить с этим, как можно скорее добившись, чтобы этот человек сдался.
Тонкие струйки крови во множестве стекали по груди Эфесия, а сила ударов была такова, что кожа уже отставала клочьями.
По щекам Флавии текли слезы. Она опустила голову, ее губы шевелились, но нельзя было расслышать ни единого слова. Фуск, глядя на нее, сказал себе, что она, без сомнения, взывает к своему богу, и поневоле испытал что-то похожее на восхищение.
— Клянусь Марсом, — прошептал он, наклонившись к Калликсту, — почему ты не выкупил эту несчастную? Как только увидел ее, я тотчас понял, что это она — причина твоего ходатайства. Сама Венера позавидовала бы такой красоте.
Калликст пропустил мимо ушей замечание судьи. Он сказал:
— Фуск, я думаю, надо положить конец пытке. Этот человек уже не в том возрасте, чтобы выносить подобные страдания.
Префект пристально оглядел вилликуса. Его голова болталась, свешиваясь то в одну, то в другую сторону, кулаки разжались, ноги подгибались, более не способные выдерживать тяжесть его тела — оно теперь просто висело на цепях, кольца которых разодрали его запястья чуть не до костей.
— Еще немножко... Если он уступит, твоей подруге не останется ничего иного, как последовать его примеру.
Ликтор изнемог, пот лил с него градом. На его тунике ширились большие влажные пятна. Он удвоил старания, взбешенный тем, что они не производят должного воздействия на его жертву. Тогда он стал целиться исключительно в низ живота и хлестал, пока волокна истерзанной плоти и клочки окровавленных волос не превратили лобок в отвратительное месиво. И по-прежнему ни единого стона!
— Он потерял сознание! — внезапно объявил префект.
И правда, окровавленное тело жалко обвисло, рот открылся.
— Дайте ему воды! Живо!
Все засуетились. Брызгали несчастному в лицо, смочили водой конечности. Хлопали его но щекам. Один из стряпчих приложил ухо к его истерзанной груди.
— Ну что? — нетерпеливо спросил судья.
— Он... он мертв, господин.
— Вы недотепы! Бестолочи!
— Но, — пробормотал виновник несчастья, — ликтор все-таки не палач, у меня другое ремесло...
— Молчать! Унесите его!
Фуск в ярости обернулся к Флавии:
— Тебе должно хватить этого примера. Ну, давай покончим с этим кошмаром. Воздай почесть Цезарю! Предупреждаю: если снова откажешься, ты заслужишь еще более беспощадной кары.
Флавия подняла голову, устремила глубокий взгляд своих больших заплаканных глаз прямо в глаза префекта. И стала спокойно раздеваться.
— Нет! — взмолился Калликст. — Заклинаю тебя именем твоего бога, сделай то, о чем он просит.
По-прежнему ни слова не говоря, девушка протянула ликтору свои запястья. На сей раз Фуск и впрямь почувствовал себя обезоруженным.
— Клянусь Плутоном и Персефоной! — возопил он. — Маленькая безумица, неужели ты не видишь, что выбираешь верную смерть? Худшую из всех возможных? Посмотри, ч го осталось от твоего приятеля! Ты этого хочешь?
Он сказал: «Сберегший душу свою потеряет ее, а потерявший душу свою ради Меня сбережет ее». Эфесий никогда не был живее, чем теперь.
Эта уверенность, выраженная с таким самообладанием, ошеломила всех. Но вот Фуск приказал, ткнув пальцем в сторону одного из ликторов:
— Она твоя.
И прибавил вполголоса, скороговоркой:
— Не увечь ее слишком.
Калликсту казалось, что земля уходит у него из-под ног. Он бросился к своему другу, схватил его за руку, с мольбой стиснул ее, шепча:
— Фуск, сжалься, сжалься над ней. Она потеряла рассудок. Заклинаю тебя, отпусти ее. Пощади...
Его последние слова заглушило рыдание. Жалкий, сломленный, он хотел броситься к Флавии, по префект твердо удержал его:
— Оставь. Ты больше ничего не можешь для нее сделать.
— Фуск... Сжалься...
Неожиданно грубо судья оттащил фракийца назад и увлек в дальний угол:
— Слушай меня: повторяю тебе, ты больше ничем не в силах ей помочь. Впрочем, я тоже. Я зашел так далеко, как только может позволить себе честный префект. Если я ее отпущу, присутствующие здесь стряпчие тотчас донесут о моем поведении. Тогда в опасности будет моя должность, мое будущее, моя жизнь. Ты это понимаешь? Она уступит. Должна уступить. Это последняя возможность спастись.
Калликст поднял на своего друга взгляд, полный отчаяния, и прошептал:
— Хорошо, исполняй свой долг... И пусть все боги, сколько их ни есть, простят нас.
Он ринулся к бронзовой двери, выскочил в огромный коридор, освещенный факелами на подставках, и побежал по нему куда-то.
* * *
Теперь он был здесь, скорчился у подножия лестницы, словно затравленный зверь.
Стиснул голову руками, в ушах по временам отдавались, как в кошмарном сне, то голоса ликторов и стряпчих, то шум передвигаемых предметов и какие-то стоны — стоны Флавии вперемешку с бранью Фуска:
— Да разве ты не видишь, что мы тебе желаем только добра? Что значит палочка сожженного ладана в сравнении с жизнью?
— Я благодарна тебе за милосердие, префект. Избавь себя от угрызений...
— Но почему? Почему?
— Ради моей души и душ моих братьев.
За этим последовало молчание, потом приказ:
— Ликторы, пускайте в ход тиски!
Вновь леденящий лязг металла и вдруг — нечеловеческий вой, за ним душераздирающий стон и какие-то невнятные слова:
— Господи, прости их.
— Ты с ума сошла? Где этот господин, которого ты призываешь? В трупе твоего товарища? В этой крови, которая льется из твоих ран, пятная пол? В твоих вырванных ногтях?
— Я молюсь за тебя, префект...
— Тем хуже... Кипящее масло и соль на раны.
Истошный вопль сотряс каменные своды.
Тогда, теряя последние силы, Калликст сжал ладонями виски и бросился вверх по лестнице, ведущей на вольный воздух.
В ближайшей термополии, не столько облокотясь, сколько обвиснув на стойке, Фуск наливал другу уже четвертый кубок массийского вина.
— В жизни не встречал подобного упрямства. Никогда! Это почти ужасает. Когда палач бередил ее открытые раны, она еще находила в себе силы обращаться к своему богу!
— Но ты-то... Я пришел к тебе умолять спасти ее, а ты ее раздавил, покалечил и, в конце концов, приговорил к растерзанию. Какая ирония...
Фуск возразил искренне, устало:
— Я уже объяснял тебе, каково мое положение. Но, вероятно, можно будет подкупить кого-нибудь из тюремщиков, чтобы передал ей цикуту.
— Я говорю тебе о ее спасении, а ты в ответ твердишь о смерти!
— Значит, ты предпочтешь, чтобы ее бросили на съедение тиграм и леопардам?
— Но если ты предполагал нарушить правила, чтобы облегчить ее конец, полагаю, должна быть возможность сделать это, чтобы помочь ей бежать!
— Ты отдаешь себе отчет в том, что мне предлагаешь?
— Вполне. Беззаконие во имя спасения жизни, которую хочет погубить абсурдный закон!
— Даже если предположить, что мы рискнем на столь безумную попытку, знай, что это предприятие обречено на провал.
— Почему?
— Сейчас твоя подруга уже, без сомнения, в пути — ее везут во Флавиев амфитеатр. Чтобы вытащить ее оттуда, нам понадобилось бы сообщничество не только какого-то тюремщика, но и сторожей, беллуариев, возничих и гладиаторов. В результате о наших планах проведает столько пароду, что это быстро дойдет до сведения стражи. Кончится тем, что мне самому придется занять на арене место твоей возлюбленной! Нет, ты уж мне поверь, найдется способ получше.
Калликст нетерпеливо уставился на него.
— Добиться императорского помилования. Отныне один лишь Коммод может спасти твою подругу.
Теперь уже не я, а ты сам теряешь рассудок. Во имя каких таинственных причин император согласится вмешаться, если речь идет всего лишь об участи рабыни?
— Кое-кто мог бы его уломать.
— Ты?
— Нет, я не настолько влиятелен. Чего не скажешь о Марсии, его фаворитке.
Калликсту показалось, что он ослышался.
— Он мне сам говорил, что Амазонка несколько раз вмешивалась, вставая на защиту приговоренных. Особенно христиан!
— Марсия? Ты уверен?
— Абсолютно. К тому же ходят слухи, что она и сама христианка.
Калликст уставился на свой кубок с вином. На его лице проступило какое-то новое выражение. В памяти ожил голос императорской наложницы: «Ненависть — слово, которое надлежит исключить. Важны лишь милосердие и прощение» .
Глава XXIV
Когда последние верующие покидали виллу Вектилиана, заря уже окрасила небосвод над холмами в нежно розовый цвет. Люди расходились торопливо, маленькими группками, факелами и греческими лампами освещая себе путь по темным ухабистым улочкам града, признанного властителем мира.
Ворота богатого жилища оставались широко распахнутыми, так что можно было заглянуть во внутренность атриума, где задержалась одна пара. У мужчины на плечи была накинута темная хламида, под которой скрывался белый далматик. Женщина, спрятав под шалью свои пышные волосы цвета воронова крыла, склонилась над бассейном имплювия, омочила пальцы и потерла ими глаза.
— Что-то не так? — удивленно спросил се спутник.
С извиняющейся улыбкой Марсия обернулась к нему:
— Ничего, Иакинф. Но эта свежесть, царящая здесь, так не похожа на обстановку императорского дворца, что мне, порой, как сейчас, хочется никогда больше туда не возвращаться.
Священник понимающе кивнул и жестом, полным приязни, взял молодую женщину за руку. С тех пор как благодаря ее влиянию он был принят в дом Цезаря для исполнения скромной должности, священник стал куда лучше понимать, каково приходится его подруге. Наперекор всему тамошнему блеску и усладам на Палатинском холме царила такая обстановка, где интрига торжествует, нравственность извращается, а жизнь кажется не более чем преддверием смерти, будто река мертвых Стикс протекает совсем рядом.
— Мужайся, — пробормотал Иакинф.
— Мое мужество при мне, я никогда его не теряю. Чего мне не хватает, так это хотя бы немного безмятежности и чистоты.
Они в свой черед покинули виллу, не дав себе труда прихватить с собой светильник. Дорогу, ведущую на Палатин, оба знали наизусть, вплоть до мельчайших подробностей. К тому же первые смутные проблески зари уже разгоняли окружающую тьму.
— Марсия, а нет ли...
Предвосхищая вопрос, молодая женщина вздохнула:
— Нет, Иакинф, император по-прежнему не проявляет никакой склонности к обращению.
— Не следует отступать. Пробуй, пытайся снова и снова. Это было бы так важно для нас!
— А главное, для него самого. Но, сказать по правде, такая надежда кажется недостижимой.
Наш епископ мне поручил передать тебе, что если он получит возможность представить Коммоду некоторые разъяснения и познакомить его с обетованиями нашей религии, он без колебаний готов это сделать.
Марсия покачала головой:
— Бесполезно. Это могло бы помочь, если бы для него камнем преткновения являлось неведение наших идей.
— Но что же тогда?
Фаворитка властителя огляделась вокруг.
Насколько хватало глаз, единственным признаком жизни казалась повозка, запряженная парой быков, которая выезжала за пределы города по Аппиевой дороге. Марсия подождала, пока затихнет грохот деревянных колес, и лишь потом, понизив голос, отозвалась:
— Коммод живет в страхе. Я убеждена, что оргии и бесчинства для него лишь способ забыться, заглушить тревогу, которая постоянно держит его в тисках.
— Не спорю. Но как ты это объясняешь?
— Он чувствует себя одиноким и окруженным врагами. Знает, что все сравнивают его с покойным отцом и никто не находит в нем достоинств, какие имел Марк Аврелий. Ведь этого последнего теперь открыто упрекают за то, что он завещал порфиру Коммоду.
Иакинф пожал плечами, вздохнул:
— Признаться, я и сам никогда не мог понять этого поступка Марка Аврелия. До сих пор цезари, вооружась мудростью и отрешившись от своих родительских чувств, старались выбрать себе достойного преемника. Таким образом, они оберегали судьбу Империи от капризов случая. Чего ради тот, кого мы считаем, причем вполне заслуженно, одним из самых блистательных наших императоров, рискнул сбросить оковы благоразумия и передоверить право выбора слепой природе?
— Этого нам, вероятно, никогда не узнать. Так или иначе, все это вместе взятое, как назло, усиливает неуравновешенность Ком-мода. Она всегда была ему свойственна, но до поры дремала, а с некоторых пор ведь прибавился еще и страх, что его могут убить так же, как стольких его предшественников.
— Ну вот еще! Как ни парадоксально, чернь его обожает. И с чего бы человеку, с такой охотой рискующему жизнью на арене, так бояться смерти?
— В самом деле, здесь явное несоответствие. Но это противоречие даже можно назвать символом всей его жизни. Он — правитель, ненавидимый сенатом и любимый народом. Он чувствует, хоть и не желает открыто признаться в этом, что, унаследовав громадную власть, не способен должным образом ею распорядиться. Этим объясняется, почему он предоставляет все решать своим советникам, вмешиваясь в дела правления лишь иногда, из прихоти или в гневе. В глубине души юный Цезарь опасается, как бы порфира, в которой он рожден, в один злосчастный день не задушила его.
Между тем внушительный фронтон императорского дворца уже проступил перед ними на фоне сероватого неба. Тогда Иакинф решился упомянуть еще об одной, последней своей заботе:
— Боюсь, Марсия, что тебе придется вступиться также и за наших братьев-карфагенян.
Молча, взглядом она попросила его продолжать.
— Да, дела там хуже некуда. Под нажимом общественного мнения новый проконсул Африки заковал в кандалы группу должностных лиц, примкнувших к истинной вере. В том числе их молодого адвоката, некоего Тертуллиана.
— Я поняла. Это, стало быть, в довершение той драмы, которую переживают колоны Сальта Бурунатина. Они мне тоже сообщили, что прокуратор их преследует, совершенно не считаясь с законом.
Помолчав, она сказала:
— Попробую выступить защитницей в обоих этих делах одновременно. Может быть, тогда это будет выглядеть менее подозрительно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66