Опасаясь, что им не хватит места, Калликст с друзьями отправились в путь очень рано. Пафиос и Иеракина расположились в носилках с ним рядом, а оба борца шагали за ними вслед.
Квартал Эпифания находился па окраине — им, чтобы добраться до цирка, надо было пересечь центр города. Несмотря на ранний час, солнце уже пекло, а на улицах царило оживление, ничуть не уступавшее лихорадочной толчее Александрии или Рима. По части многоплеменной пестроты населения разницы не было, зато она проявлялась в архитектуре: особенно бросались в глаза колоннады, обрамляющие улицы, — эти знаменитые антиохийские портики с бронзовыми украшениями и статуями. К тому же оба греческих города в сравнении с имперской столицей поражали чистотой, были более ухожены, упорядочены.
Они подошли к Омфалосу — это прозвание, означающее «Пуп», носил большой камень, служивший пьедесталом гигантской статуе Аполлона, покровителя края. Ее воздвигли в самом центре города, на скрещении двух главных улиц. Толпа здесь была всего гуще: трудно сказать, что поражало сильнее — ее пышность или разношерстность. Вот уже и цирк показался. Пафиос, становясь все болтливее по мере приближения долгожданного срока, принялся то и дело с размаху хлопать Калликста по плечу:
— Это великий день, друг! Весьма великий день! Аскал и Мальхиоп начертают наши имена на фронтонах славы, а я никогда не забуду, что это свершилось благодаря тебе, друг. Благодаря тебе!
Калликст отвел глаза. Уверенность спутника ставила его в тупик. Два борца, босые, в хламидах, кое-как наброшенных на спину, поспешали за носильщиками. Их физиономии окаменели, храня учтивую мину, которую, казалось, ни шум, ни толчея не в силах испортить.
Глядя на них, таких щуплых, чуть ли не робких, ни на единый миг невозможно было предположить, что они одолеют лучших борцов римского Востока. Если верить Пафиосу, эти двое — пришельцы из страны, именуемой то ли Син, то ли Цин. Они по Шелковому пути добрались с караванами до Паропамиса. Прежние хозяева купили их у греков из Бактрианы, на свой манер переделавших их имена. После множества мытарств они оказались в Александрии, где Пафиос купил их, предварительно обратив в христианство.
А финикиец между тем продолжал, все более распаляясь:
— Теперь я могу признаться тебе, что мы станем еще богаче, чем ты воображал. Мы огребем не только десять тысяч золотых, но еще и выигрыш от моих ставок.
— Что ты сказал? Ты сделал ставки?.. Сколько?
— Все.
— Все?!
— Я распродал свое имущество, чтобы поставить на моих двух титанов. И хочешь ты того или нет, а выручку мы поделим. Никто не назовет Пафиоса неблагодарным!
Ошарашенный Калликст втайне засомневался, уж не повредился ли умом его бедный друг. Вслух же он спросил:
— Пафиос, а что, если, к несчастью, этих твоих уроженцев страны Цин все-таки побьют? Что будет с тобой и, главное, с твоей малышкой Иеракиной?
— Стало быть, ты считаешь, что Мальхион и Аскал могут проиграть? — воскликнула девочка в испуге.
Пафиос, со своей стороны, взглянул на фракийца так, будто тот позволил себе изрыгнуть непростительную похабщину. Открыл было рот, но, ни издав ни звука, снова закрыл. Не найдя слов, он лишь удрученно покачал головой:
— Бедный смертный, маловер несчастный... Когда через несколько часов ты вспомнишь о своих сомнениях, ты сам устыдишься их и ужаснешься.
Солнце у них над головами изливало потоки своих раскаленных лучей, растекавшихся по поверхности белоснежного гигантского полотнища, отбрасывающего на толпу весьма уместную тень.
Калликст, Пафиос и его дочка оставили обоих борцов в аподитерии при арене, а сами направились в амфитеатр. Он оказался переполнен: несмотря на двести тысяч мест, там яблоку негде было упасть, и от плотной массы человеческих тел шел терпкий запах пота.
Калликст нервно пригладил ладонью растрепавшиеся волосы. С тех пор как он явился сюда, в душе зародилась тревога, и она все нарастала. Этот спертый воздух, это сборище заранее возбужденных зевак — все будило в нем мрачные воспоминания. Он чувствовал у себя под ногами уже не антиохийскую арену — это был Большой цирк. И очарованно сияющее личико Иеракины напомнило ему совсем другую улыбку.
Металлический зов труб внезапно заглушил гомон толпы. Все лица разом обратились в сторону Помпеевых врат — большого, сложенного из камня сооружения, нависающего над посыпанной золотистым песком дорожкой. Из-за этих массивных дубовых ворот, откуда сейчас выступят на арену атлеты, поднимался карниз, в нескольких футах от земли венчаемый мраморной балюстрадой. На заднем плане под навесом из пурпурной ткани, растянутым между двумя башнями, виднелись несколько рядов помпезных кресел, отделанных слоновой костью. По обе стороны в безукоризненном порядке были выстроены две внушительные шеренги преторианцев в парадной форме.
Внезапно там возник мужчина в красной тоге, тотчас же встреченный бурей рукоплесканий: Коммод. Он подошел к парапету, окружающему его ложу, и приветствовал публику, горизонтально вытянув вперед руку с раскрытой ладонью.
— Он так красив...
Но Калликст, безучастный к простодушным восторгам маленькой Иеракины, уже не видел никого, кроме той, что теперь подошла и заняла место рядом с императором. Марсия. Белая, легкая, почти прозрачная фигурка. До мучения взволнованный, он замер и долго не отрывал от нее взгляда. Но вот врата распахнулись, пропуская бойцов.
Шествие двинулось вперед единой колонной, возглавляемой распорядителем торжеств, представителями гражданских властей, благотворителями. За ними следовали певцы и музыканты, а уж потом сами борцы с лоснящимися от масла телами, они шагали, с видимым удовольствием поигрывая бугристыми мускулами. При их появлении приветственные крики загремели еще громче. С трибун им бросали венки и цветочные гирлянды. Подбадривали, выкрикивая их имена: на каждом из этих силачей лежала тяжкая ответственность — оправдать весьма солидные ставки.
— Аскал! Мальхион! Храни вас Бог! — захлебывалась Иеракина, топоча ногами от возбуждения.
Эти двое — они брели в хвосте процессии, в нескольких шагах от гелладоников — судей на состязаниях — и сдержанно помахали им. Они выглядели радостными. Калликст подумал, что если бы они могли осознать смысл того, что творится вокруг, их веселость увяла бы в один миг, ибо выкрики и замечания на их счет были далеко не лестными:
— Полюбуйся на этих дохляков!
— Клянусь Геркулесом! С каких это пор на состязание атлетов приглашают чахоточных?
— Глянь-ка, а это Милой и Сострат!
Такое сравнение с двумя самыми прославленными борцами из всех когда-либо существовавших, заставило публику покатиться со смеху. Смущенный, Калликст осторожно покосился на Пафиоса. Нo к величайшему своему удивлению обнаружил, что финикиец не только совершенно нечувствителен к насмешкам, унижающим его чемпионов, а еще удовлетворенно потирает руки:
— Рыбки у меня на крючке! — приговаривает он благодушно. — Все попались на удочку — и лини, и плотва... Смотри, как они блестят, а ведь сейчас им придется трепыхаться на берегу!
И снова Калликсту пришлось спросить себя, на чем может основываться подобная уверенность.
А шествие между тем подходило к концу. Совершив круг по дорожке, оно снова достигло Помпеевых врат. И почти одновременно гелладоники при помощи своих жезлов принялись вычерчивать на всем усыпанном песком пространстве арены большие круги. В каждый из них согласно порядку, определяемому жеребьевкой, становились по два бойца. Теперь сражение могло начаться.
По знаку императора шестнадцать пар силачей разом сцепились под надзором такого же числа арбитров. Не спуская глаз с арены, Калликст попросил Пафиоса объяснить ему правила боя. Оказалось, чтобы одолеть противника, нужно либо прижать его к земле, положив на обе лопатки, либо вынудить сделать промах. Достаточно хоть на полшага выйти за пределы очерченного круга, чтобы мгновенно выбыть из соревнований. Пафиос еще не договорил, когда Иеракина закричала:
— Отец, отец, смотри! Мальхион победил!
Девочка была права. В дальнем конце арены Мальхион, первым разделавшись с соперником, вскинул руки в знак своего торжества. Да и Аскал уже в свой черед, повторяя тот же жест, возвещал о победе.
— Ну, — ликовал финикиец, — что ты об этом скажешь?
— В себя не могу прийти... Как же им это удается? Как?
— У тебя будет сколько угодно времени, чтобы изучить их тактику, — ответствовал Пафиос с елейной любезностью триумфатора.
За сим последовали новые схватки, начинаясь и заканчиваясь под оглушительные выкрики и вой толпы. Как только объявлялись победители, происходила очередная жеребьевка, чтобы составить новые пары борцов, сходящихся под бдительным присмотром новых гелладоников. Чертились также и новые круги — все начиналось сызнова.
Теперь Калликст старался не терять из виду Пафиевых протеже.
Против них теперь выставили великанов, ростом около целого туаза, со лбами шириной в ладонь. На первый взгляд шансы противников были до нелепости неравны. Однако то, что последовало за этим, превосходило всякое разумение. Испуская резкие отрывистые крики, Аскал и Мальхион принялись, буквально в воздух взлетая, порхать вокруг своих соперников, а удары с какой-то адской меткостью наносили не куда попало, а в некие определенные точки тела. И все увидели, как их противники, внезапно скрючившись от боли, без сил рухнули, побежденные, наземь.
Тут уж эти двое, сыны неведомой страны Цин, стали центром всеобщего внимания, а обидные шутки сменились криками удивления и восторга.
На арене вскоре осталось только восемь пар атлетов, потом четыре пары. Возбуждение Калликста и Иеракины достигло предела, когда было объявлено, что в последнем туре Аскал должен бороться с Мальхионом. Пафиос поспешил успокоить их:
— Мы такой случай предвидели. Было условлено, что тот из двоих, кто больше устал в предыдущих боях, уступит победу другому.
— А ты уверен, что они послушаются? Ведь тот, кто даст себя побить, потеряет на этом десять тысяч золотых. Это очень много!
— Только не для христианина, — усмехнулся финикиец. — Впрочем, ты сам сейчас увидишь.
И верно: Мальхион, лишь слегка задетый ударом своего товарища, покатился по песку за пределы очерченного круга. На арене теперь оставались только Аскал и еще трое атлетов. Разумеется, эти борцы были лучшими во всей ойкумене. В следующее мгновение глаза Иеракины отчаянно расширились: новый противник почти тотчас обхватил маленького желтокожего человечка за талию. Но ему очень скоро пришлось выпустить свою добычу. Он медленно, неуклонно сдавал под напором соперника, вот уже заскользил, упал па одно колено. Аскал собрался уже приступить к своему последнему бою, но тут его попросили обождать.
— Что происходит? — спросил Калликст.
— Понятия не имею.
Покинув свое место в ложе, с трибун на арену сошел Коммод. Толпа на миг заколебалась, потом разразилась целым шквалом рукоплесканий.
— Он сам хочет судить последний бой!
— Ты понимаешь, что это значит? — буквально горя в лихорадке, проорал Пафиос. — До тебя доходит? Это слава!
Калликст решительно не мог разделять всеобщих восторгов. Он впервые видел Коммода так близко с тех пор, как тот истязал его во дворце.
Но толпа вокруг аж взорвалась от бурного прилива радости. Девочка ликовала, Пафиос, обливаясь потом, плюхнулся рядом с Калликстом, бормоча:
— Я ожидал, что двух моих быков ждут почести от всей Антиохии, но чтобы император... чтобы сам Коммод...
Когда Аскал под внимательным взглядом императора уложил на обе лопатки последнего противника, фракийцу не на шутку почудилось, что Пафиос сейчас лишится сознания.
Глава XXXVIII
Людское море медленно вытекало из амфитеатра, разливаясь по широким улицам города. Потом оно начинало гудеть, бурля под знаменитыми портиками, заполняло мостовые, постепенно мелея вокруг Омфалоса. Затертые толпой, Калликст и Иеракина пытались пробить себе дорогу. Вокруг них под аркадами уже снова открывшихся термополий люди бурно спорили, жестикулировали, не выпуская из рук кувшинчиков с медовым вином. Почтив Кибелу, град Аполлона готовился принести дань Вакху.
Пафиос, счастливый обладатель героев дня, естественно, получил свою долю доставшихся победителям почестей. Приглашенный во дворец, дабы разделить трапезу с императором, финикиец тщетно настаивал, чтобы его друг присоединился к нему. Калликст не видел смысла рисковать столкнуться с Коммодом нос к носу и быть узнанным. В конце концов, решили, что Пафиос позволит себе воспользоваться носилками и в них отправится на пир, сопровождаемый своими борцами. А Калликст пойдет домой пешком вместе с девочкой.
В сумерках, которые, густея, переходили в ночь, уже зажигались первые факелы. Со всех сторон раздавались взрывы хмельного смеха, пение, хвалы императору:
— Он так молод... Красивый, словно Геркулес!
— И такой же мускулистый! Он бы нисколько не испортил вида, если бы участвовал в сегодняшнем шествии атлетов.
Однако, пройдя еще несколько шагов, они услышали замечание более критическое:
— Но он же не посмел вступить в борьбу!
— Вероятно, хотел остаться на высоте своей репутации.
— Если бы он вправду этого хотел, он бы не ограничился тем, чтобы стать арбитром последнего боя. Сам бы ввязался в драку!
— Клянусь Юпитером, любопытно бы поглядеть, как наш Цезарь повел бы себя в схватке с этим странным желтым человечком.
Уже возле Омфалоса Калликста и девочку стали обгонять пышные носилки, где развалились господа, по всему видать, именитые. Оттуда тоже доносились обрывки весьма оживленного спора:
— Но, в конце концов, Кай, о чем ты говоришь? Арена — не место для императора!
— И, тем не менее, он еще намеревается до нее снизойти. Я узнал: завтра он будет участвовать в гладиаторском сражении. И его наложница тоже.
Сердце Калликста забилось быстрее. Он бессознательно ускорил шаг, чтобы носилки не уплыли из пределов слышимости.
— Рисковать жизнью ради...
— Не беспокойся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66