— Вот истинное благородство и величие духа, — насмешливо протянул фракиец, откидываясь на подушки и закрывая глаза.
— Не самое подходящее время для цинических выходок. Ты, кажется, забыл, какие кары грозят беглым рабам.
— Знала бы ты, до какой степени мне это теперь безразлично...
Словно фреска, всплывшая из вод Стикса, реки мертвых, в его сознании возникло громадное пространство скакового круга. С исчезновением Флавии от него словно бы оторвали лучшую часть его самого. То, что он испытывал, можно было сравнить только с чудовищной душевной раной, которую нанесла ему некогда гибель Зенона. С той лишь разницей, что в этот вечер у него даже не осталось охоты продолжать жить.
Как подобная несправедливость могла свершиться?
Как боги могли допустить казнь такого чудесного создания, как Флавия? И в особенности Дионис Загрей, самый милосердный и справедливый из всех богов? Может быть, он счел, что она заслужила такой участи, поскольку решила стать христианкой? Но тогда бы Загрею пришлось расправиться со всеми, кто не исполняет ритуалов поклонения ему...
И эта улыбка... Улыбка, не угасавшая на лице несчастной во все время ее агонии. До последнего мгновения жизни... Почему? Почему?
Ему было больно. До такой степени, что боль уже стала физической. Он уже не мог разобраться, была ли смерть его сестренки единственной причиной этого разрушительного страдания или его вдобавок еще терзало чувство, что та, другая , чье имя он силился забыть, предала его.
— Я обещаю , — так она сказала, — обещаю тебе сделать все, что в моих силах, ради ее освобождения ...
Она не сделала ничего. Она лгала ему. Она не могла не знать, что готовится.
Губы нежно коснулись щеки. Пальцы легонько скользнули сверху вниз по шее. Это напомнило ему о присутствии Маллии. Близость ее тела, тесно жмущегося к нему, вызвала в нем ощущение нечистоты. Он отстранился.
— Что с тобой? Я лишь хотела утешить твою скорбь.
— Бесполезно. Есть такие печали, разделить которые невозможно. Что до намерения возобновить нашу былую связь — а я догадываюсь, что ты бы этого хотела, — знай: возврата не будет. Это исключено.
Маллия упрямо прикусила нижнюю губу и бросила:
— А тебе известно, что у меня найдутся средства, чтобы принудить тебя уступить?
— В свое время ты это уже говорила. За последние дни я понял одну вещь: дух, когда он тверд, может быть таким же неприступным, как крепость.
Тогда племянница Карпофора решила переменить тон:
— О, молю тебя, не отталкивай меня. Тебе никогда не узнать, что я пережила за эти недели. Прошу тебя, Калликст. Я сумею быть доброй и нежной. Буду делать все, как ты захочешь. Вернись ко мне, умоляю!
Фракиец молча смотрел на нее. Потом произнес:
— Это любопытно. Сдается мне, что для некоторых женщин, в основном благовоспитанных патрицианок, страдание — не более чем род забавы.
Маллия побледнела. Она вцепилась в полы туники своего раба и рванула с такой силой, что ткань затрещала.
— Ты отвратителен! Подлец!
И тут же, без перехода, залилась слезами, уронив голову к нему на плечо. Но он и пальцем не пошевельнул, чтобы ее утешить.
— Убежим, давай убежим из Рима! — всхлипывала она. — Поедем, куда пожелаешь: в Александрию, на край света, а хочешь, на твою родину, во Фракию. Я богата, могу продать свои драгоценности, заложить все свое имущество, даже украсть могу, если этого не хватит.
— Это бесполезно, Маллия. Не настаивай.
— Но почему? Ты же так хотел стать свободным!
— Свободным, да, но вместе с Флавией. Она мертва. Теперь, куда бы я ни отправился, весь мир для меня тюрьма.
Тогда Маллия, гордячка, медленно склонила голову, уткнулась лбом в шерстяное покрывало. По тому, как вздрагивали ее плечи, он понял, что она плачет.
— Я тебя слушаю, Калликст...
Карпофор раскинулся, полулежа, оставив на одноногом столике свои восковые дощечки, а с ними и стиль. Сплетя пальцы на своем округленном животе, он внимательно разглядывал трех человек, находившихся сейчас перед ним в его библиотеке: в первую очередь, само собой, Калликста, пахнущего вином, грязного, с черным от многодневной щетины лицом и еще больше поседевшими волосами. Но и Маллию, непременно пожелавшую его сопровождать. Маллию, исхудавшую, бледную, с покрасневшими от слез глазами. И, наконец, Елеазара с его довольной рожей, организатора этого допроса.
— Мне нечего сказать, — равнодушно отозвался фракиец.
Маллия тотчас попыталась смягчить впечатление от такого наглого ответа:
— Когда я его нашла, он был пьян до бесчувствия.
Карпофор бросил на племянницу проницательный взгляд:
— Да уж вижу... — и, снова обращаясь к своему рабу, осведомился жестко и насмешливо: — Ты не находишь, что двухнедельное отсутствие требует объяснения? Тебе волей-неволей придется кое о чем поведать. Что ты поделывал все это время?
— Пил, потом опять пил, бродил и спал.
— Только и всего? Для меня это большое разочарование, ведь я воображал, что, если предложить тебе освобождение, ты станешь трудиться с удвоенным рвением и серьезностью. Стало быть, я ничего не смыслю в людях...
— Одной из причин моего стремления к свободе больше нет.
— Одной из причин? Это какой же?
— Флавии. Мастерицы причесок твоей племянницы.
Круглая физиономия ростовщика враз побагровела:
— Потолкуем и об этом! Заговоры, комплоты, секта, зародившаяся прямо под моей крышей! Эти люди получили только то, что им причиталось по заслугам.
— Он тоже! — внезапно возвестил Елеазар, обвиняющим перстом указывая на фракийца. — Он тоже христианин!
Маллия с живостью запротестовала:
— Ты лжешь, Калликст никогда не связывался с этими людьми!
— Нет, я говорю правду! — наседал вилликус. — Он христианин, такой же, как Карвилий и служанка Эмилия.
— Это ненависть и зависть подсказывают тебе твою клевету!
— Клевету? Да как ты смеешь? Забыла, что сама поручила мне доложить префекту...
— Молчать, Елеазар! — завопила молодая женщина, охваченная внезапной паникой. — Ни слова больше!
И тут ее длинные заостренные ногти впились в щеку сирийца, пропоров ее весьма глубоко.
— Уймитесь! — рявкнул Карпофор, стукнув кулаком по мраморному столику на ножке. — А ты, Калликст, отвечай: ты христианин? Да или нет?
— Я не христианин. Никогда им не был. Я почитатель Орфея, и все здесь об этом знают.
— Повтори это. И поклянись Дионисом.
— Именем Диониса Загрея клянусь, что я не христианин.
— Он врет, — гавкнул Елеазар. — Испугался, вот и отпирается.
— Нет, я ему верю! — оборвал Карпофор.
— Но...
— Говорю тебе, он не из этой секты! Христиане — они же фанатики, безумцы! Даже прямая угроза смерти не заставила беднягу Аполлония переменить свои убеждения. Полагаю, что и с этой Флавией вышло так же. Он, — для пущей точности теперь и Карпофор ткнул в Калликста пальцем, — из другого теста! Закал не тот!
Фракиец почувствовал себя униженным, ему даже из чистого противоречия захотелось опровергнуть слова своего хозяина. А Карпофор заключил:
— Покончим с этим делом. Утрата подруги, наверное, уже достаточное наказание для тебя. Ты снова возьмешься за работу и, надеюсь, с прежней серьезностью. Завтра на рассвете ты должен быть готов отправиться в дорогу — мы едем в Остию. «Изида» возвратилась из Египта. А теперь ступайте! Мне нужно поговорить с Маллией.
Как только они остались наедине, Карпофор с неожиданной легкостью соскользнул с ложа и подошел к племяннице:
— Насколько я мог заметить, этот Калликст значит для тебя больше, чем обычный любовник.
Она попыталась отпираться.
— Да ну, Маллия, брось! Ты совершаешь обычную дурацкую ошибку молодости, вечно воображающей, будто те, для кого этот возраст позади, — сплошь достопочтенные недоумки. Я все знаю. Главное, мне известно, что это ты донесла префекту Фуску о собрании, во время которого арестовали ту женщину, подругу Калликста. И я, разумеется, сообразил, что на такой поступок тебя толкнула ревность.
Маллия почувствовала, что земля уходит у нее из-под ног.
— Полагаю, о том, что Флавия христианка, тебе сообщил наш милейший Елеазар?
Она кивнула и пролепетала:
— Отдай мне Калликста! Прошу тебя! Все стало бы настолько проще! Я тебя заклинаю!
— Значит, это настолько важно...
— Да, я... я люблю его.
— Увы, ты меня этим весьма огорчаешь. Но о том, чтобы я тебе сделал такой подарок, и речи не может быть.
— В таком случае разреши мне купить его у тебя. Хотя мое состояние не идет ни в какое сравнение с твоим, я уверена, что смогу заплатить в тысячу, в десять тысяч раз больше его цены.
— Ну уж нет. Я отказываю тебе по двум вполне определенным причинам. Во-первых, этот фракиец в деловом отношении сущий гений. Если бы не это, его бунтарский нрав давно бы заставил меня избавиться от него. А во-вторых, тебе пора положить конец своему легкомысленному порханью и обзавестись мужем.
— Что?!
— Помолчи! Я говорил с императором. Он согласился помиловать отца Дидия Юлиана при условии, что его сын вступит в брак, гарантирующий нам его верность. Иначе говоря...
— Ни за что! Я никогда не выйду за него! Это же трусливое тщеславное ничтожество, он только и умеет, что председательствовать на пирах. Никогда!
Внушительные песочные часы, стоящие на этажерке в библиотеке, почти опустели. Карпофор неторопливо перевернул их и лишь потом, кривя губы в циничной усмешке, промурлыкал:
— Скажи, Маллия, тебе ведь едва ли понравится, если какая-нибудь недобрая душа шепнет твоему дорогому Калликсту, что это ты выдала властям его подругу...
— Где ты пропадал? — в один голос закричали Карвилий и Эмилия.
Калликст мягко отстранил подбежавшую служанку:
— Не стоит так волноваться, все уже уладилось.
Он подошел к повару. Тот выглядел невероятно постаревшим.
— Я был там, в Большом цирке...
Карвилий медленно поднялся, снял со стены бурдюк из козьей шкуры и налил себе вина, привезенного из Латия. При этом стало заметно, что руки у старика слегка дрожат.
— Мы беспокоились, — потухшим голосом произнес он. — Были уверены, что с тобой тоже стряслась беда.
— К несчастью, она обрушилась только на Флавию.
— Нет, ты ошибаешься, — отозвался повар. — Наша Флавия обрела мир и покой. Она теперь с Господом.
Калликст напрягся.
— И я догадываюсь, что ты получил доказательство этого.
Все последние дни, даже теряясь в тумане опьянения, фракиец не переставал спрашивать себя, что станется теперь с душой девушки. В каком обличье ей суждено заново воплотиться. То ему мечталось, что она станет чайкой, то альбатросом — какой-нибудь вольной птицей, чья свобода не ведает иных пределов, кроме линии горизонта. Но в глубине души его томил страх перед гневом богов, которые в наказание за то, что она их предала, могут сделать ее в следующем воплощении пауком или еще каким-нибудь мерзким насекомым.
Тут до его сознания дошли слова, которые только что произнес Карвилий:
— Он еще сказал: «Я есмь хлеб жизни: вкусивший хлеба сего, будет жить во мне».
— Снова речи этого Назареянина...
Он грустно, через силу усмехнулся и обронил:
— Как бы там ни было, сам-то он умер, тут уж никаких сомнений.
— Умер и воскрес.
Калликст собрался возразить, но Эмилия положила ему руку на плечо:
— Скажи мне одну вещь, — попросила она мягко. — Нам бы хотелось, чтобы ты подтвердил кое-какие слухи.
— Слухи?
В смущении служанка потупилась, так что Карвилию пришлось объяснить:
— Рассказывают, будто Флавия умирала с улыбкой на устах.
Если так, подумал Калликст, пораженный до глубины души, стало быть, все верно. Не он один — другие тоже видели эту улыбку.
— Да, — отвечал он в замешательстве, — она до последнего мгновения не переставала улыбаться.
— И ты уверен, что не ошибаешься?
— Нет. Я ее хорошо видел. Я ведь был всего в нескольких шагах. Казалось, будто она не ощущает никакой боли.
— Она была лучшей из нас, — тихо проговорил Карвилий. — Мы только стараемся стать христианами, а она христианкой действительно была.
Старик отвернулся. Слезы затуманили его взгляд.
— Почему же ты плачешь? Ведь если поверить вашим словам, она теперь блаженствует.
— Это слезы счастья, а не печали. Я убедился, что Господь наш ее не покинул.
— Ваш Господь... Вечно, снова и снова — этот ваш Бог!
— Он и твой тоже, Калликст, даже если ты упорно отказываешься признать его.
— Значит, этим спорам никогда конца не будет!
Молодой человек встал, лицо сделалось жестким:
— Я здесь не для того, чтобы еще раз покопаться в секретах вашей веры. Случилось кое-что куда более серьезное: Елеазар пронюхал, что вы христиане. И Карпофору доложил.
Служанка придушенно вскрикнула, но Карвилий сверх ожидания безмятежно отозвался:
— Вот и прекрасно. Стало быть, и мы войдем в число избранных.
— Мне жаль тебя разочаровывать, но я сильно опасаюсь, что столь долгожданный час твоей казни настанет еще не завтра. Видите ли, наш хозяин не любит терять своих рабов, особенно во имя христианской веры. Он приказал вилликусу держать рот на замке. Если бы я мог вообразить, насколько приятной новостью окажется для вас сообщение о возможности вашей скорой смерти, признаться, я бы воздержался от таких поспешных посулов.
Он уже повернулся, собираясь уйти, но Эмилия его удержала:
— Погоди! Чуть не забыла. На следующий день после гибели Флавии к тебе заходил какой-то раб, принес послание.
Порывшись в деревянной шкатулочке, служанка вытащила оттуда маленький свиток папируса, обвязанный алой шелковой лентой и запечатанный зеленым воском. Калликст, хоть и не знал, откуда печать, сразу понял, что отправитель — некто высокопоставленный: даже Фуск не обвязывает своих посланий шелковой лентой.
И он развернул папирус.
Ты меня никогда не простишь? Я сознаю, что все выглядит так, будто я виновата, видимость меня изобличает, однако я тебе клянусь, что на самом деле все иначе. Мне необходимо тебя увидеть.
Марсия.
Калликст несколько раз перечитал эти строки, словно не мог сразу постигнуть их смысл. Марсия... Две недели напролет он проклинал ее. Две недели у него перед глазами стояла эта высокомерная, надежно защищенная от всех невзгод красавица, неотделимая от другого образа — от Флавии, терзаемой дикими зверями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66