Калликст помолчал в раздумье, потом заявил:
— В таком случае будь благословен. Ибо мы с тобой в известном смысле братья.
Глава XLVIII
Склоны Целиева холма были усеяны жилищами знати, вокруг которых зеленели настоящие цветущие оазисы. При всей своей военной мощи римляне сохраняли, вероятно, в силу своего происхождения, тоску по деревенской жизни и глубокую привязанность к природе. Вот почему даже самые обездоленные плебеи украшали свои лачуги цветами в горшках, а богачи изощрялись, посредством искусства и фантазии создавая прелестные сельские островки в своих поместьях, даже если последние располагались в центре города.
Вилла Вектилиана была одним из таких изысканных жилищ. Коммод подарил ее Марсии. Туда-то и удалялась Амазонка всякий раз, едва представится возможность. Те из римлян, кто чувствовал свою близость к христианству, обосновывались где-нибудь поблизости, их присутствие как-то оживляло ее, придавая сил и отваги, необходимые для того, чтобы снова возвращаться на Палатинский холм, погружаться в трясину императорского дома.
В тот день, скрываясь от изнурительного послеполуденного зноя, она сидела в садовой беседке, увитой зеленью, ведя разговор с двумя собеседниками — первым был Эклектус, ее неизменный друг, вторым — Виктор, глава всего христианства, папа и одновременно епископ Римский. Этот последний передал ей новый список христиан, высланных на Сардинские рудники, всего тридцать человек, среди которых архидиакон Зефирий. Виктор уточнил:
— Зефирий мне особенно дорог. Великого рвения человек, да к тому же мой самый ценный соработник.
Молодая женщина смотрела на наместника Петра с обескураженным видом. Поскольку она не осмелилась возразить, Эклектус решил вмешаться:
— Ты отдаешь себе отчет, чего требуешь, Святой Отец? Это же невыполнимая задача.
— Невыполнимая?
— Во всяком случае, смертельно опасная.
Оба придворных принялись растолковывать Виктору, сколь значительные перемены произошли в умонастроении Коммода после той истории с Клеандром. С тех пор как мятежи стоили жизни его любимцу, император более чем когда-либо, чувствовал угрозу, нависшую над ним самим. Страх, да, может статься, и смутные угрызения пробудили в нем потребность прибегнуть к покровительству какого-либо божества-защитника.
— Разве существует покровитель надежнее Господа нашего Иисуса Христа? — с живостью перебил Святой Отец.
Марция вздохнула:
— Я не единожды, а сто раз говорила с ним о нашей вере. Но чем настойчивее я была, тем, похоже, слабее становилось мое влияние.
Традиции, равно как и неистовый темперамент побуждали императора поклоняться языческим божествам с жаром, граничившим с бредовыми наваждениями.
— Все шарлатаны Востока донимают его, соблазняют, изводят. Они все делают, чтобы настроить его против нашей религии, так как не сомневаются, что у них нет врага опаснее, чем благая весть Христова, — пояснил Эклектус.
— К тому же для них одно удовольствие иметь дело с Коммодом, ведь император вбил себе в голову, будто он — перевоплотившийся Геркулес. К тому же эту веру подкрепляет его физическая сила, он видит в ней доказательство...
— Такой восточный мистицизм, царящий при императорском дворе, позволяет без особого труда внушать ему, что он должен вести себя, словно благодетельный и справедливый бог, что-то вроде мага, страдающего за род людской.
— Несчастный! — вздохнул Виктор. — Подумать только, что такой избыток доброй воли может быть обращен на то, чтобы способствовать идолопоклонству!
На самом деле он знал, каково создавшееся положение, знал даже слишком хорошо. Помимо прочих диких причуд, Коммод только что распорядился, чтобы его отца объявили «Юпитером Победоносным», по примеру всяких восточных Ваалов. Для своего же собственного культа он учредил фламена — жреца Геркулануса Коммодуса.
Уповая, что это обеспечит ему покровительство высших сил, он одарил Рим «рангом коммодианства» и подумывал, не осчастливить ли подобными же наименованиями Карфаген, а также сенат, народ, легионы, декурионов и даже месяцы года, чтобы последние все, как один, стали благоприятными!
— Ты верно говоришь об идолопоклонстве, — Эклектус утвердительно кивнул, — но понимаешь ли ты, какие следствия может повлечь за собой подобное положение?
— Что ты хочешь этим сказать?
— Весьма вероятно, что Коммод, катясь по этой наклонной плоскости, дойдет до того, что сам превратится в гонителя христиан.
— Ну-ну, — запротестовал епископ, — в таком случае вы стали бы его первыми жертвами.
— Разумеется.
Марсия не смогла подавить содрогание и, обернувшись к дворцовому распорядителю, сказала:
— Эклектус, не можешь же ты, в самом деле, допускать, что Коммод способен меня...
— Вспомни Демострату. Она была твоей подругой, и любовниками они тоже были.
— Она покинула его несколько лет назад. Стала для него не более, чем женой Клеандра, между ней и императором не оставалось больше никаких уз нежной привязанности. Так с чего бы ему испытывать угрызения?
— Конечно, и все же он когда-то любил ее. Однако без колебаний допустил, чтобы ее удавили, так же, как ее детей. Думаю, нет надобности напоминать тебе, в каких жутких условиях разыгралась эта драма. Так с какой же стати нам мечтать о лучшей участи в час, когда ему покажется, что мы представляем собой препятствие, мешающее ему смотреть на вещи так, как он того желает?
Марсия отвернулась. Ее взгляд бессознательно блуждал, натыкаясь на мраморные цоколи, которыми был усеян парк. Она убрала все статуи, изображающие языческих богов. Но, по всей видимости, их неблагоприятное воздействие не исчезло.
— Что же делать? — прошептала она, внезапно охваченная тревогой.
— Понятия не имею, — устало откликнулся дворцовый распорядитель. — Мы в ловушке. Близок день, когда рыболов вытащит сеть на берег, и тогда...
Празднество было в разгаре. Музыканты, танцовщицы, самые изысканные вина, самые дорогие блюда. Так пожелал Коммод.
С некоторых пор недели не проходило, чтобы император не измыслил какие-нибудь торжества. Он словно бы пытался забыться среди всех этих излишеств, чтобы не думать о хаосе, куда скатывается Империя.
Марсия, возлежащая рядом, казалась далекой, рассеянной. Она взяла кисть коринфского винограда, но, отщипнув одну-две ягоды и поднеся их к губам, тут же отложила лакомство в сторону. В этот вечер ни молочный козленок, ни инжир, привезенный из Сирии, ни самосское вино не пробуждали в ней аппетита.
Ее бесстрастный взгляд обратился к императору. Развалившись на испещренных орнаментом шелковых подушках, он принимался за очередной кубок фалернского, смешанного с греческим медом, — его излюбленный напиток. В его глазах она приметила блеск, очень хорошо ей знакомый, по хмель придавал ему еще что-то лихорадочное, бредовое.
Она поискала взглядом Эклектуса и увидела, что он погрузился в длинную беседу с Эмилием Летием, новым префектом преторских когорт. Вздыхая, она смотрела на гадесских танцовщиц, пестрым вихрем проносящихся мимо раскинувшихся на своих ложах вольноотпущенников, приближенных к императорскому дому, тех, в чьих руках, по сути, и находилась подлинная власть. Большинство из них, как, к примеру, некто Папирий Дионис, только что заменивший Карпофора на месте префекта анноны, или Пертинакс, проконсул Африки, знакомы ей лишь по имени. Наркис тоже теперь среди вельмож. Недавно в награду за верную службу юноше была оказана милость: он стал свободным человеком. Сегодня вечером предполагалось отпраздновать его освобождение, однако по всей его манере держаться ощущалось, что он не в своей тарелке, не по себе ему в этом окружении, куда его пересадили. Марсия улыбнулась ему, чтобы подбодрить.
Да и прочие выглядели не веселее его. Особенно эти двое, назначенные консулами на будущий год, — сенатор Эбуциан и Антистий Бурр, родственник жены императора. Должность консула, некогда столь вожделенная, ныне стала одной из самых опасных; разве за последние несколько месяцев не слетели один за другим пятеро высших чиновников? Один из них, уроженец Африки Септимий Север, был спасен только благодаря вмешательству своей землячки Марсии.
Внезапно молодая женщина вздрогнула, выдав этим свое нервное напряжение. На ее плечо легла рука:
— Что с тобой, моя Омфала? Ты дрожишь? — проворковал ей на ухо голос властителя.
— Это... просто смешно. С какой стати мне дрожать?
Она чувствовала, как он расстегивает фибулу, на которой держался се наряд, как он обнажает ее плечи. Липкие губы коснулись ее затылка.
— От наслаждения, должно быть, — продолжал он. — Разве я не самый дивный из всех любовников?
Неуклюжие руки Коммода мяли ткань ее платья, стягивая его все ниже, пальцы путались в белье, прикрывающем ее грудь. Испуганная, она прошептала:
— Я и впрямь счастливая женщина, господин...
— И неспроста. В противном случае ты была бы воистину неблагодарной. Особенно после этой новой милости, которую я тебе оказываю.
Он вдруг грубо дернул и легкую ткань, разорвал ее, освобождая из плена золотистые от загара груди своей фаворитки. Праздник вокруг них шел своим чередом. Танцовщицы продолжали кружиться в сарабанде, музыкальные инструменты не переставая играли. Но в воздухе возникло что-то неопределимое, такое, отчего атмосфера становилась все более напряженной.
— Почему ты не отвечаешь, моя Амазонка? Скоро тридцать христиан будут освобождены благодаря твоим мольбам. Значит, только этим и можно тебя порадовать?
На них уже стали посматривать — беглые, стремительные взгляды исподтишка, а между тем потная ладонь императора стиснула одну из обнаженных грудей молодой женщины.
Коммод больно щипал и крутил ее сосок, зажав его между большим и указательным пальцем, но она нашла в себе силы ответить:
— Цезарь, неужели еще нужны слова, чтобы выразить тебе всю мою признательность?
— Ты холодна... Если бы знал, не уступил бы твоим увещеваниям так легко. Впрочем... — он нарочно выдержал паузу, потом обронил с насмешкой, — впрочем, еще не поздно. Курьер отправится в Сардинию не раньше, чем через несколько дней.
Это была угроза, и почти не завуалированная. Коммод наклонился к своей фаворитке, почти касаясь губами ее прекрасного лица, но от поцелуя на сей раз воздержался.
— Докажи мне, что ты истинно ценишь мои благодеяния, — произнес он, и его черты вдруг стали крайне жесткими.
— Доказать? Но чего же ты хочешь? Что я должна...
— Римлянам незнаком подлинный лик Венеры, их всеобщей матери. Мой долг исправить этот недостаток. Ты мне поможешь?
То, что этот вопрос был задан как бы по внезапному, по видимости, непосредственному наитию, встревожило молодую женщину еще сильнее. Ведь не было пи малейшего сомнения: этот демарш обдуман заранее. Кто же мог подсказать его властителю?
— Чего ты ждешь от меня?
— Великая жрица Афродиты, Астарта, — великолепнейшая из женщин. А во всей Империи нет никого, кто был бы прекраснее тебя, моя лидийская царица.
Амазонка почувствовала, как кровь бросилась ей в лицо. То, чего требовал от нее Коммод, являлось ни больше, ни меньше, как самым настоящим вероотступничеством. Теперь все стало ясно. Это, конечно, идолопоклонники нашептали императору подобное предложение с целью разрушить ее влияние, а главное, нанести удар ее вере.
— Но, Цезарь, ведь культ Афродиты, как его понимают жители Азии, предписывает распутство как священнодействие. Ты хочешь сделать из меня куртизанку?
Противоречить мистическим фантазиям Коммода было большой дерзостью. Она знала это. Мысленно она могла сколько угодно готовиться к мученичеству, но теперь осознала, как трудно сделать последний шаг.
— А чем, как не этим, ты занимаешься во дворце? — вопросил император, состроив разочарованную мину. И с грубым смехом уточнил: — Ты, стало быть, думаешь, будто я не знаю, что ты путаешься с нашим милейшим Эклектусом?
На сей раз молодая женщина уже не страх почувствовала, а гнев. Запятнать оскорбительными наветами такую чистую дружбу... Резким движением, заставшим любовника врасплох, она спрыгнула с ложа и встала в его изножий, прикрывая свою наготу скрещенными руками:
— Эклектус для меня является тем же, что и для тебя: верным и преданным другом. Такие слова недостойны императора!
С тем она повернулась и пошла прочь, ясно сознавая, что такая неожиданная выходка поразит Коммода, который, она ведала, в глубине души трусоват.
— Марсия! Я запрещаю тебе уходить!
Она тотчас остановилась. Тон этой последней реплики удивил ее.
— Приблизься! И ты тоже, Наркис!
Теперь привычный гул разговоров мгновенно затих. Все взгляды обратились на них.
— Мой славный Наркис, — жеманно проворковал Коммод, — сдается мне, ты не слишком-то рад своему недавнему освобождению...
— Да нет же, господин. Я совершенно счастлив.
— Что ж, докажи-ка мне это, — и, указав на свою подругу, прибавил: — Наша возлюбленная Марсия от всей своей похоти поможет тебе.
— Цезарь! — вскрикнуло разом несколько потрясенных голосов.
Коммод продолжал с игривостью мальчишки, придумавшего славную проделку:
— Ты говоришь, что ты не куртизанка, не так ли? Так вот, мне угодно, чтобы ты немедленно приступила к обучению.
Наркис устремил на молодую женщину взгляд, полный ужаса и растерянности. Она, сжав губы, казалось, полностью ушла в себя, в ее чертах ничего нельзя было прочесть, только глаза наполнились слезами.
Коммод одним прыжком оказался подле Марсии. Он сорвал с нее пояс. Ее длинная белоснежная туника соскользнула на мраморный пол. Теперь на ней оставалась лишь тоненькая набедренная повязка.
— Смотри же, Наркис! Полюбуйся, как она хороша! Я припас для тебя божественный подарок.
Кое-кто из гостей стал отворачиваться с омерзением. И тогда наперекор всем ожиданиям Марсия добровольно взяла юного атлета за руку и ровным, неживым голосом произнесла:
— Пойдем, Наркис. Удовлетворим желание господина, раз он этого хочет.
Она шагнула к двери. Но окрик Коммода снова остановил ее:
— Ах нет! Здесь! Мы не хотим лишиться такого зрелища.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66