Кривонос знал, что отвечать на них не следует. Потому что этим только помешаешь художнику, увлеченному работой. Он отвлечется, начнет расспрашивать и рисовать уже больше не будет. С ним не раз случалось подобное. Рембрандт рисовал Мадонну во дворце герцога. Однажды он пригласил Кривоноса посмотреть его работу. Мадонна казалась ему простой и искренней, как крестьянская девушка, и словно просила его подружиться с ней.
— На такую не грех и молиться!.. — восхищенно воскликнул Максим.
Но Рембрандт вдруг как-то испуганно вздрогнул, посмотрел на друга и бросил кисть…
Человеческое обаяние в образе богоматери, так восхитившее Кривоноса, не нравилось заказчикам картины. И, выразив свой восторг. Кривонос невольно напомнил художнику об этом.
Поэтому Максим дал себе зарок — никогда не разговаривать с Рембрандтом во время его работы!..
— Ну вот… Теперь прошу, мой гидальго, пан Максим. Можно смотреть, даже критиковать. Сейчас и я погляжу на этот портрет, как на чужое полотно. Пусть стоит здесь возле окна. Мне еще не один раз придется приходить смотреть на него, покуда не привыкну, как к чему-то близкому, родному.
И они стали рядом, — стройный казак в поношенной шапке и потертом кунтуше и болезненно худой, утомленный художник. В правой руке он держал несколько кистей, а в левой палитру с растертой краской. И чем больше всматривался Максим в свой портрет, тем большей радостью наполнялось его сердце. «Тот» с портрета пристально всматривается в Максима, а сам Максим видел родное Подолье, опустевший отчий дом, свое село.
— Все вымерло; всматриваешься, словно в пустоту, в собственную душу… — прошептал, забыв о том, что он здесь не один.
— Слышу, на своем родном языке заговорил, — обрадовался Рембрандт. — Значит, художнику удалось разгадать душу натуры! Этого я и хотел добиться, мой дорогой Максим… Но еще повременим с окончательными выводами.
— И долго?
— А куда спешить? Чтобы быть вечным, искусство должно всегда казаться не разгаданным до конца.
— Так это навеки? — с каким-то страхом спросил Кривонос, встревоженно посмотрев на художника.
Рембрандта тоже взволновал этот вопрос, на который трудно было дать ответ, так же как и разгадать идею, которую вкладывал он в только что оконченный портрет, навеки запечатлевший образ Кривоноса. Рембрандт взял кисти в левую руку, а правую положил на плечо опечаленного друга.
— Сегодня же еще раз поговорю с герцогом. Но все еще продолжается война в Европе. Удастся ли тебе, отравленному войной и насквозь пропитанному ею, пробиться к своим? Непременно поговорю, постараюсь убедить. Уверен, что уговорю его… И нам придется расстаться…
— Не печальтесь, мой добрый Харменс. Ненадолго ведь расстанемся мы!.. Хочется хотя бы раз еще увидеть родную землю, походить по дорогим сердцу дорожкам, а оставаться там мне нельзя. Ведь я…
— Знаю, осужден на смерть. Какой же родной должна быть земля, которую ты топтал своими детскими ногами… Все понимаю, дорогой пан Максим. Сегодня же поговорю с герцогом. Погоди-ка… У нас есть чем и задобрить пана герцога.
И они одновременно, словно по команде, снова повернулись к портрету. Какое-то мгновение стояли молча, под впечатлением этой новой идеи. В эту минуту Максим назвал ее спасительной!
Художник взял одну из кистей, провел ею по кроваво-красной краске и быстро написал внизу картины: «Портрет человека». Подумал немного, словно колебался, а потом чуть заметно, в уголке написал: «Х.Рембрандт ван Рейн».
И, не произнеся больше ни слова, стремительно вышел из комнаты. У пленника сильно забилось сердце. С чем он вернется от герцога-властителя, на какой алтарь будет принесена эта безграничная человеческая доброта художника?..
19
Когда генеральный писарь Богдан Хмельницкий, распрощавшись с казаками и Григорием, заехал за Пештой, тот, волнуясь, сообщил, что не сможет ехать с ним к польному гетману. В последнюю минуту сотник Пешта выдал тайну своего пребывания в Ирклееве.
— Да я не один здесь, уважаемый пан Хмельницкий. Я сопровождаю чигиринского писаря пана Данила Чаплинского.
— Прячетесь или отсиживаетесь тут? — удивился Богдан, не ожидавший такой откровенности со стороны сотника. Ведь казаки Чигиринского полка вместе с запорожцами сейчас ведут тяжелые бои.
— Нет, пан генеральный. У писаря находятся самые цепные полковые клейноды. Мы стоим тут с целым отрядом чигиринцев…
Богдан, услышав это, обрадовался: значит, его подозрения в отношении сотника Пешты подтвердились.
— Надо было бы в Чигирине хранить клейноды полка, — сказал Хмельницкий, считавший такую службу Пешты недостойной казацкого сотника… — Что же, придется ехать одному, я должен немедленно встретиться с польным гетманом. А пан Данило Чаплинский в хате или вместе с казаками, которые охраняют полковые клейноды? Или, может быть, где-то ищет встречи с Кизимой? Такие сложные дела в полку за Днепром…
Хмельницкий по-молодецки вскочил в седло. Какое-то мгновение он унимал отдохнувшего коня, перекинув за спину пороховницу. Широкоплечий и статный Богдан в упор смотрел на сотника, словно наслаждался его смущением. А сотник, как шкодливый кот, с нетерпением ждал, когда писарь наконец подстегнет плетеной нагайкой вышколенного коня.
— А полковые клейноды, пан сотник, благоразумнее было бы без промедления отправить в Чигирин. Полк продвигается домой и может… Не отправился бы по глупости или по растерянности на Запорожье!..
Конь Богдана настороженно прядал ушами, словно тоже прислушивался к наставлениям своего хозяина. А когда Хмельницкий, закончив разговор, слегка потянул за поводья, он галопом пронесся по улице мимо сотника. Простит ли Богдану сотник поучительный тон и такое неуважение? Возможно, Пешта и ответил что-то Богдану, но тот уже не слышал. Он хорошо понимал, что творится в душе сотника. Проскакав по улице, Богдан выехал на мост и повернул на крутое взгорье.
На побережье Днепра встречались по одному и группами конные и чаще всего пешие казаки. Очевидно, готовились к походу в заднепровские степи, а может быть, прискакав с прибрежных застав, прогревают лошадей и разминают свои онемевшие ноги. Чьи казаки, каких полков, реестровики или свободные? Вероятно, и настроения у них не такие, как у сотника Пешты. Но Богдан вдруг почувствовал, что сейчас его это меньше всего интересует. Не о войне он думает, а о том, как бы отвратить ее. Вспомнил разговор при прощании с Григорием и его казаками. Григорий с болью в душе рассказал ему о том, что узнал от казаков, сотников, ирклеевцев:
— Нет порядка, жалуются казаки. Какой-то разброд пошел среди казачества. Уже и Днепр сковало льдом, а Кизима и не думает идти на помощь Скидану. Только донские казаки да русские добровольцы с Курщины отражают набеги лащовских головорезов.
На берегах Днепра и сейчас было оживленно. Беглецы с правого берега, кто на чем мог и как мог, переправлялись на этот до сих пор, казалось бы, спасительный левый берег. Они бежали в безграничные степи, в непроходимые леса, чтобы переждать там лихую годину, уцелеть хотя бы для своих детей.
Но как остановить этот людоедский поход Ваала, какой ценой заплатишь за это! Только бы предотвратить расширение страшного кровопролития и дикого грабежа…
В догоравшем селе Кумейках всюду лежали замерзшие трупы, а жолнеры, словно обожравшиеся псы, рыскали по пожарищу с мешками за плечами. Увидев казацкого старшину, ехавшего в сопровождении двух джур, жолнеры нисколько не смутились. Они чувствовали себя тут полными хозяевами, как вон те псы, справлявшиеся с трупами людей. На вопрос Богдана, где сейчас находится гетман, один из них не оборачиваясь свысока бросил через плечо:
— Пан польный гетман тераз бендзе в Корсуне.
В Корсуне…
Хмельницкий не стал расспрашивать у них, как проехать на Корсунь, а направился сам искать дорогу, лишь бы поскорее выбраться из этих пропитанных войной прибрежных лесов. После долгого блуждания по лесным дорогам, объезжая до сих пор еще не замерзшие трясины у заросшей камышом Роси, они к вечеру добрались до Корсуня. По беспрерывному потоку двигавшихся в этом направлении войск Богдан определил, что польный гетман где-то тут собирает военный совет. Вскоре он натолкнулся на многочисленный штаб польного гетмана.
— Как хладнокровно люди сеют смерть, уважаемый пан Адам, — обратился Богдан к словоохотливому Адаму Киселю, идущему впереди большой компании шляхтичей. Некоторые из шляхтичей были навеселе и не скрывали этого, а, наоборот, кичились, как и своим участием в победе над казаками.
Кисель понял намек Хмельницкого, но не подал вида, обрадовавшись такой удачной встрече с ним.
— Вовремя приехал, уважаемый пан генеральный! — восторженно сказал Кисель, придерживая своего коня, чтобы поравняться с Богданом. — Очевидно, слыхали уже, что взбунтовавшиеся казаки передали вчера пану польному гетману зачинщиков этой бесславной битвы…
— Всех? — поторопился спросить Богдан таким тоном, словно хотел именно такого исхода этой кровавой кампании.
— К сожалению, не всех! Только изменника полурусса Павла Бута, прозванного Павлюком, вместе с Томиленко и несколькими старшинами. Бедняге Скидану пришлось убежать от своих же разгневанных чигиринцев. Гуня теперь снова возглавил остатки взбунтовавшихся казаков. Жаль и этого православного старшину Дмитрия Тимошевича. Умным, рассудительным старшиной был он в молодости.
— Другие к старости вроде умнеют… С кем же разговаривает теперь пан польный, коль уважаемый пан Адам находится тут? Очевидно, с казаками. Ведь там нет их полковников?
— Но зато есть пан генеральный.
— Они закованы в цепи? Известное дело, не полюбовный мир, а… смирение побежденных. К сожалению, запоздали и мы, замешкавшись в Киеве. А хотелось заблаговременно с его милостью польным гетманом поговорить.
Из-за угла улицы выехала, повернув к церковной площади, большая группа высших старшин. Посредине ехал, словно на праздник, польный гетман, нисколько не опечаленный войной, тысячами трупов, дикой резней. Он улыбался в ответ на многочисленные поздравления сопровождавших его шляхтичей. Потоцкий не скрывал своего полного удовлетворения победой. Его взгляд был устремлен в даль, над головами этих льстивых людей, плотным кольцом окружавших не его, а должность, почетное место, которое он занимает сейчас в ореоле победителя казаков. Военный гений польного гетмана еще ярче светился на фоне позапрошлогоднего поражения на этом же приднепровском суходоле под Киевом!
«Король не слепой, он, очевидно, увидит теперь, какую неоценимую услугу оказал Короне Николай Потоцкий!» — думал опьяненный победой над украинскими хлопами польный гетман…
— Мы не сомневались в мудрости пана генерального писаря реестрового казачества! — покровительственно произнес Потоцкий, обращаясь к Богдану Хмельницкому. — И были уверены, что вы вовремя прибудете сюда, хотя только вчера послали в Киев гонцов за вами.
Радушие, с которым Николай Потоцкий встретил Богдана, не могло усыпить его бдительности. Для приличия поздравил польного гетмана с победой, но в застывшей улыбке ученика львовских иезуитов таилось нечто совсем не похожее на восхищение победой королевских войск.
20
А позже…
В тесном зале корсунского староства, возвышавшегося над крутыми водопадами Роси, становилось душно даже при настежь открытых дверях. К столу, покрытому красной скатертью, один за другим подходили старшины казачьих войск. Многие из них раненые, наскоро перевязанные попавшими под руку бинтами. С пятнами засохшей крови. Бледные, в изорванных кунтушах, с беспорядочно свисавшими чубами, они устремляли свои взоры на кучу лежавшего возле стола посрамленного оружия. В обескровленных телах холодели и их сердца. Они не смотрели на сидевших за столами победителей полковников. Только искоса поглядывали на грустного и бледного от волнения Богдана Хмельницкого. Неужели ему удалось убедить польного гетмана и добиться его согласия подписать с казаками мир! Такой слух распространялся среди побежденного войска. Вот именно поэтому они и пошли на позорную капитуляцию!..
Он сидел, как и когда-то, подстриженный по-бурсацки, и в который раз уже перечитывал про себя позорный для казаков документ. Сам гетман подал ему эти исписанные три страницы. При этом гетман многозначительно переглянулся с Адамом Киселем. Богдан догадался, что документ был составлен этим ловким украинским шляхтичем. Этот истинно православный пан постепенно становился для Польской Короны единственным представителем украинского населения и казачества, хотя никто из украинцев не давал ему таких полномочий. Это даже не Сагайдачный, который заслужил уважение у казачества за свой военный талант. Богдан не так бы составлял этот документ. Он нашел бы, к чему придраться. Но теперь ничто не поможет, капитулянты обезоружены…
Он поднял голову, окинул взглядом присутствующих в этом тесном зале. Сейчас почему-то все взоры были обращены на него. Как на спасителя или…
— Так что же, начнем, братья… — прервал Адам Кисель раздумья Богдана.
— Зачем такая предупредительность? Пан Адам не в церкви и не перед алтарем в чине схизматского попа находится… — шутливым тоном прервал его Потоцкий.
— Ах, да, да, извините… Пан писарь сейчас зачитает нам и от имени полковников и всего казачества подпишет этот документ о полной капитуляции…
— Бунтовщиков! — снова подправил Потоцкий.
— Да, да, капитуляции бунтовщиков, конечно.
Богдан сидел в конце длинного стола, составленного из нескольких небольших столов, держа в левой руке три листа желтой бумаги. Правой рукой он уперся в стол, словно помогая подняться своему вдруг отяжелевшему телу. Но этим он хотел оттянуть подписание документа, думая о его содержании, а может быть, и о своей роли в этом позорном для казачества акте.
Затем взял из левой руки в правую документ и окинул полным презрения взглядом сидевших за длинным столом победителей.
И в этот момент он увидел, как по тесному проходу от дверей шел… Карпо Полторалиха!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74