Однако было решено, что шлем полагается отдать по той причине, что состязание, в котором он впервые участвовал, было на копьях и на мечах там не сражались, а потому судьи сослались на известное турнирное правило, согласно которому «меч заменяет копье, но копье не заменяет меча».
Рыцарей в белом провозгласили победителями. Затем общим голосованием не одних лишь судей и маршалов, но также дам и девиц было решено, что больше всех отличился Отторино, и он получил в награду белого коня в белой же сбруе, а также шлем и щит из серебра. Так закончился этот день.
Жена нашего оружейника была до того довольна, до того горда славными подвигами этого юноши, как она его называла, что без умолку только о нем и говорила. Она расхваливала его на все лады, так что ее благоверный начал хмуриться и чуть было не рассердился всерьез.
Глава XVIII
В тот же вечер адвокат Лоренцо Гарбаньяте принес известие о турнире в дом графа дель Бальцо. Биче, полуживая после страхов минувшей ночи и после смертельных мучений этого дня, когда она все время представляла себе тысячи опасностей, грозящих Отторино, жадно внимала каждому его слову и постепенно приходила в себя — так увядший цветок вновь поднимает свой венчик на засохшем стебле и раскрывается навстречу утренней росе. Но, узнав, что после победы в турнире юный воин почтительно поцеловал повязанную через плечо голубую ленту в знак того, что он думает о своей даме, которая помогла ему выйти со славой из этого испытания, влюбленная девушка почувствовала, что она вот-вот потеряет сознание — так сладко вдруг сжалось ее сердце. А потому она скрылась на минуту от посторонних взоров, спрятала лицо в ладонях и по-женски предалась слезам. Вскоре она вернулась в зал, но еще не раз за этот вечер чувствовала, как вспыхивают ее щеки при упоминании любимого имени, которое было у всех на устах. И тогда она говорила про себя: «Он мой», и нежная гордость переполняла ее сердце.
Иногда она думала и о том, в каком ужасном положении она оказалась, размышляла над словами отца, навсегда запретившего ей видеться с любимым, но эти думы отступали и рассеивались перед нахлынувшей на нее радостью, словно туман в долине, тающий под лучами жаркого солнца.
Сияющая, счастливая оттого, что она отдала свою любовь такому замечательному человеку, оттого, что он, добившись новой славы, все равно не забыл ее, она в эти минуты не могла думать ни о каких бедах. Сердце девушки было полно надежд, будущее ей улыбалось, а в голове теснились сотни сладостных грез и радужных картин.
Дамы и кавалеры, пришедшие на вечер к графу, выразили удивление по поводу его отсутствия на турнире. Во время разговора речь зашла об истории с глазом Брондзина Каймо. В другие времена это заставило бы графа дель Бальцо оседлать своего любимого конька, ибо, если надо было разобраться в запутанном деле, порассуждать, он просто расцветал от удовольствия. Но в этот день ему было настолько не по себе, что его никак не удавалось расшевелить. Перед ним все время стояло лицо Марко, в ушах звучали его слова, все мысли были заняты им одним, и весть о триумфе Отторино не могла подействовать на него столь же чудесным образом, как на его дочь.
Мало-помалу, однако, он пришел в себя и немного воспрянул духом, а под конец нашелся чародей, который смог развеять его мрачное настроение и окончательно вернуть его к жизни. Это был его друг, старый барон, который, прежде чем распрощаться, отвел его в сторону и сказал, что наместник императора спрашивал о нем. Видали ли вы когда-нибудь, как старая тощая кляча с печально опущенной головой и висящими ушами, которую никак не расшевелить поглаживаниями да похлопываниями, неожиданно пускается вскачь, как молодая кобылица, едва возница дает ей пару пинков? И только потом становится понятно, что удар пришелся по старой ссадине. То же самое случилось и с графом,
— Неужели правда? Он говорил обо мне? — взволнованно спросил наш робкий честолюбец.
— Да, он говорил о вас.
— А что? Что он сказал?
— Он спрашивал, почему вас нет на турнире.
— Значит, завтра надо непременно побывать на турнире и посмотреть поединки. Ведь завтра будут поединки?
— Да, второй день посвящен поединкам рыцарей, и вам бы неплохо там показаться, чтобы не сочли, будто… понимаете… Все знают, что вы большой друг Марко, но кто-нибудь может подумать… — как бы это сказать? — что вы не друг наместнику.
— Что? Что?
— А чему тут удивляться? Все знают, что между Марко и наместником, его племянником, нет особой любви.
— Я об этом ничего не знаю. Я дружу со всеми и хочу жить со всеми в мире.
— Поэтому я и говорю, что завтра вам не следует отсутствовать: ведь это празднество в честь назначения Адзоне… И если ему снова придет в голову спросить о вас, а ему скажут, что вас нет…
— Нет, нет, я буду там, я непременно буду.
И граф сдержал слово: назавтра он одним из первых появился в ложе рядом с ложей наместника. Еще не была готова площадка, еще не прибыли даже судьи и рыцари, державшие поле, а он был уже там, во всем блеске, с дочерью и многочисленной свитой из пажей и оруженосцев.
Когда наместник со своими дядьями взошел на галерею, граф снял шляпу и поклонился, церемонно разводя руки, но, по-видимому, никто не обратил на него внимания, никто не выделил его поклона среди всех других, и ему это показалось несколько странным. Когда все уселись, граф, ни на минуту не оставлявший в покое свою розовато-белую шляпу, поглядывал своими серыми глазками то в одну, то в другую сторону и, непрерывно сотрясая воздух своим противным скрипучим голосом, все еще старался привлечь к себе внимание, но на него смотрели не больше, чем на пару дворняжек, которые с лаем носились по полю, и в конце концов он почувствовал крайнее раздражение.
Но вот начались поединки. Многие рыцари выезжали на поле и касались копьем того или другого из щитов, подвешенных на шестах, которые были воткнуты в землю рядом с палаткой рыцарей, держащих поле. Одно единоборство сменялось другим, но не было нанесено ни одного хорошего удара — кто промахнулся, кто потерял стремя, кто увернулся, пригнувшись к коню. Были сломаны два копья, и ничего больше не произошло.
Отторино не вызвали ни разу: после вчерашней схватки никто не осмеливался померяться с ним силой.
Зрелище длилось уже часа два, но дело шло так вяло, что зрителям это быстро надоело, и они начали роптать, а потом зашумели и наконец стали злобно ругать рыцарей, которые не озаботились для потехи публики выпустить разок кишки друг другу. Такова уж чернь: чаще всего она покладиста, сговорчива и послушна, но бойтесь в чем-нибудь ей не угодить — тогда из ягненка она превращается в медведя.
Чтобы укротить разъяренного зверя, на поле выехали герольды и возвестили, что поединки прекращаются и начинается «бигордо». Так называлось одно из любимых зрелищ того времени — штурм деревянного бастиона или замка. Один из герольдов уже начал произносить обычную формулу, означающую конец поединков, как вдруг в соседней роще раздался звук рога. Зрители захлопали в ладоши, давая тем самым понять, что они хотят дождаться появления нового рыцаря, о приближении которого возвещал рог. На несколько мгновений воцарилась тишина, затем все увидели, как на поле выехал гигант с закрытым забралом, в простых стальных доспехах, без всякой расцветки, без украшений и без герба. Он ехал на крупном апулийском жеребце, черном, но с белыми бабками и со звездочкой на лбу.
Щит вновь появившегося воина также был гладким, без всяких украшений, ибо его хозяин хотел остаться неизвестным, но следом ехал оруженосец с другим щитом, затянутым черно-желтым шелком — цвет этот означал безысходную печаль. Оставив своего господина на краю поля, граничившем с рощей, оруженосец пересек арену, чтобы отвезти обернутый в материю щит к судейскому шатру, расположенному в противоположной стороне. Судьи приносили клятву никогда и никому не открывать тайны того, кто хотел сразиться инкогнито, но по правилам турниров они должны были освидетельствовать его герб и решить, достоин ли он чести померяться силами с рыцарями — защитниками поля.
Между тем в толпе пробудилось радостное оживление и любопытство. Это было заметно по гулу голосов.
Но как только оруженосец вошел в судейский шатер, шум стих, и повсюду воцарилась полная ожидания тишина.
Спустя несколько минут судьи вышли со щитом неизвестного, как и прежде обернутым в шелк. Они водрузили его на вершину шеста, который воткнули в землю, преклонили перед ним колено и дали знак герольду, который прокричал:
— Рыцарь волен выбрать себе противника.
Тогда неизвестный, которому было таким образом предоставлено право боя, медленно пересек площадь из конца в конец, подъехал к шатру рыцарей, державших поле, и остановился перед щитом Отторино, но, вместо того чтобы коснуться его копьем, как это было принято, он снял его с шеста и бросил наземь. Потом он снова водрузил его на место, но вверх ногами, что было наивысшим оскорблением для рыцаря и означало вызов на бой до конца, или, как мы говорим теперь, до последней капли крови.
Толпа, внимательно следившая за его действиями, сразу зашумела: все хорошо знали, что это означает. Некоторые пытались угадать, кто этот оскорбитель и почему он так смертельно ненавидит Отторино. Старики говорили, что наместник не допустит поединка; молодежь кричала, что препятствовать ему было бы недостойно. Одни боялись за Отторино; другие, тоже сочувствовавшие ему, радовались, что ему снова удастся отличиться; некоторые, завидуя, втайне ликовали и надеялись, что он лишится славы, задевавшей их гордость; но большинство зрителей, не склоняясь ни на чью сторону, просто готовились насладиться зрелищем, обещавшим вознаградить их за ожидание.
А что тем временем делала бедная Биче, что творилось в ее душе? Вначале, когда на поле выезжали рыцари и касались копьями щитов, жажда новой славы для любимого сменялась в ее сердце страхом за его жизнь — ей то хотелось, то не хотелось, чтобы кто-нибудь коснулся щита Отторино. Но затем, при виде стольких бескровных стычек, она успокоилась и под конец стала даже желать, чтобы ее возлюбленный тоже сразился с кем-нибудь. Все более волнуясь, она уже предвкушала его победу, ей чудились похвалы кавалеров и дам и молчаливое, плохо скрытое восхищение отца. Но, заслышав звук рога и увидев неизвестного рыцаря, она содрогнулась всем телом от внезапного и тайного предчувствия, и ей показалось, что в ее сердце раздался голос: «Горе твоему жениху!» И пока грозный всадник пересекал поле, приближаясь к шатру, она смотрела на него, точно испуганное дитя, которому чудится, что из жуткой темноты ночи на него медленно надвигается призрак. Каждый шаг коня неизвестного рыцаря, казалось, отнимал у нее частицу жизни, в конце его пути она еле могла перевести дух, а стук сброшенного наземь щита поразил ее до глубины души, и на минуту свет померк в ее глазах.
Заметив смятение Биче, отец решил уберечь ее от этого слишком тяжелого для нее зрелища и, взяв ее за руку, попытался заставить девушку встать и выйти из ложи; но несчастная, для которой ждать дома известий о поединке и все время томиться предчувствиями худшего было бы еще невыносимей, чем видеть все своими глазами, отказалась следовать за ним.
— Разве ты не поняла, кому брошен вызов? — сказал ей граф изменившимся голосом.
— Я знаю: Отторино, — спокойно отвечала девушка, которая, твердо решив остаться, собрала в эту минуту все свои силы.
— Но ведь оружие… — продолжал, запинаясь, отец, — но ведь вызов…
— Оружие у них с острыми концами и заточенными лезвиями, — продолжала Биче, которой отчаяние придало уверенности, — а вызван он для боя насмерть, я все это видела. Но я не хочу уходить отсюда.
Тем временем Отторино, закованный в броню с ног до головы, вышел из шатра, подошел к своему боевому коню, которого держал под уздцы Лупо, ухватился рукой за переднюю луку и, несмотря на тяжесть доспехов, легко оттолкнулся от земли и сел прямо в седло.
Судьи поля выбрали два острых копья с древком из прочного, тяжелого дуба, с серебряными наконечниками и железными напятниками. Убедившись после строгого и тщательного осмотра, что оба копья одинаковы по гибкости, весу, качеству дерева и железа, а также по отделке, они передали одно из них рыцарю, сделавшему вызов, а другое — его противнику и велели обоим сделать круг по арене.
Двигаясь рядом, противники стали объезжать поле вдоль ограды и лож, каждый в сопровождении своего оруженосца. Весь закованный в железо, неизвестный рыцарь легко и непринужденно сдерживал могучего коня, который от грома рукоплесканий начал горячиться, то вставал на дыбы, то порывался скакать и грыз удила, так что с его морды хлопьями падала пена. Рыцарь же, прочно сидевший в седле, держался прямо и уверенно, с удивительно строгой осанкой и природным изяществом. Лупо, ехавший в нескольких шагах от него, изумлялся ширине его плеч, прекрасной соразмерности всех членов, горделивой посадке головы, и в его душу невольно закрадывался страх за его господина. Лупо заметил, что на нем был шлем со сплошным забралом, и сразу же его узнал — это был тот самый шлем, который накануне купил старик в коричневом плаще.
Отторино скакал рядом с этим богатырем, подняв забрало, и из-под него выбилось несколько черных прядей, падавших на его лицо, полное открытой юношеской отваги. Под ним был прекрасный чалый андалузец, не такой могучий и грозный, как конь его противника, но полный огня, испытанный в боях, понятливый и послушный узде, голосу, знаку и, я бы сказал, даже мысли своего хозяина. Отторино умело заставлял его проделывать вольты, вставать на дыбы, идти то рысью, то галопом и грациозно поворачивать, так что казалось, будто он готовился не к смертельной схватке, а к демонстрации оружия или к рыцарской карусели.
Поравнявшись с ложей графа дель Бальцо, Отторино учтиво приветствовал отца и дочь, но граф сделал вид, что не заметил его, а Биче ответила ему лишь робким, беглым взглядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43