— Пока ничего, — ответил Панькин. — Поклонись полярнику с оленем возле Дома Советов.
— Поклонюсь, обязательно поклонюсь! — Чубодеров расхохотался, помахал рукой и закрыл дверцу.
Через минуту мотор взревел, и самолет начал выруливать на старт. Пилот торопился: грунт на площадке начал подтаивать.
Когда самолет улетел, Панькин пошел в село вместе с демобилизованным Иваном Климцовым и по пути завел беседу с прицелом:
— Надеюсь, ты насовсем в Унду?
— Там посмотрим, — уклончиво ответил Иван.
— А жена молодая где?
— Покамест в Вельске.
— Привози женку. Квартиру организуем.
— Покамест остановлюсь у матери.
— Ладно, у матери. Но у нее будет тесновато. Жену привезешь — дадим помещение.
— А работу какую дадите? — спросил Климцов.
— Любую. Знаю, парень ты дельный.
Климцов посмотрел на председателя с любопытством я усмехнулся:
— Как вы сразу — быка за рога. Я отдыхать приехал.
— Так отдыхай. Отдыхай, милок! Разве я против? Теперь, правда, время неудобное, рыбалки пока нет. За сигами на озера можно махнуть попозже, в ноябре. Винца попьешь, с друзьями детства встретишься.
— Винцом не увлекаюсь. Друзей увижу, — Климцов посмотрел с угора на избы, рассыпанные по берегу. На крышах тонким слоем лежал подтаявший снег, вода в реке была темная, подернутая ленивой предзимней рябью — Хорошо тут! Уж лет семь дома не был. Пока учился на тракториста да работал в вельском колхозе, я потом служил…
— И то верно, Ваня. Семь лет!.. Быстро летит время. Как говорится, время за нами, время перед нами, а при нас его нет. Глянь-ка, вон клуб строим! Судно хозяйственное приобрели — Боевик. Капитанит на нем Андрей Котцов. Помнишь его? Ну вот… Три судна плавают от колхоза в море: сейнер да два средних тральщика. Команды в основном свои…
— Уже и суда завели? Здорово…
— Пока арендуем, но скоро купим. Хочешь плавать — пожалуйста. Хочешь на берегу робить — милости просим. Комсомолец?
— Кандидат в члены партии, — ответил Климцов.
— Вот и ладно! Дел у нас хватит.
Вошли в село. Климцов удивился:
— Мосточки настлали?
— А как же, культура! Это сельсовет постарался. И я, конечно, помог. Ну, как отдохнешь — заходи.
— Хорошо, зайду, — пообещал Климцов.

3
Миновав громоздкий, заметно постаревший ряхинский дом, в котором все еще помещалось правление колхоза, Климцов нетерпеливо свернул в проулок и наконец оказался у родного порога. Еще довольно крепкий, обшитый снаружи тесом дом глядел окнами на безмолвный и холодный восток. Раньше он принадлежал Трофиму Мальгину, брату матери Ивана, которая сейчас жила на первом этаже. На втором разместился с семьей Андрей Котцов.
Иван поднимался на крыльцо, когда, завидя сына в окошко, навстречу ему выбежала мать.
— Ой, Ваня! Прозевала я… Ой, прозевала, Ваня!
— Да что прозевала-то, мама? — Климцов, поставив чемодан, обнял ее.
— Да самолет-от прозевала! Не знала, что летишь-то! Пошто не сообщил-то? Хоть бы телеграмму дал в три словечушка…
— А так, мама, невзначай больше радости.
— Ой, и верно, Ваня! Радость-то какая! Насовсем приехал-то?
— Насовсем.
— Ой, хорошо! Дай-ко я возьму чемодан-от. Устал, поди, за дорогу…
— Почему устал? Ведь не пешком же…
— В ероплане-то качает. Кого и мутит…
— Кого и мутит, да не меня.
Мать хлопотала, стараясь получше принять сына: согрела самовар, принесла из чулана соленой рыбы, достала чуть запылившуюся от долгого хранения бутылку водки, поставила блюдо моченой морошки, пирог с сигом.
— Боле ничего вкусненького-то и нет, — виновато оправдывалась она. — В рыбкоопе у нас бедновато: хлеб, соль, масло да консервы. Их навалом на всех полках. Баночна така торговля…
— Да ты не беспокойся, мама. Я ведь не голодный, — сказал сын, умывшись и садясь к столу. — Морошки много ли нынче наросло?
— Мало, Ванюшка Весной приморозило, прихватило цвет, а остальное летом от солнца выгорело. На открытых местах ягод не было, только в лесу.
— Расскажи мне деревенские новости.
— Дак какие новости-то, — мать села, стала наливать чай в чашки. — Все у нас вроде по-старому.
— Как люди живут?
— А по-разному, сынок. Кто хорошо, кто не шибко. Кто на промысел ходит на судах, те порядочно зарабатывают. На Канине у рюж хлеб хоть и трудный, но там расценки повыше. Рыбаки-наважники живут в достатке. На семге заработки меньше, все лето сидят на тонях, а уловы небольшие А я в деревне, на разных работах: куда пошлют. На хлеб зароблю — и ладно. Екатерина Прохоровна посмотрела в окно, как бы раздумывая, что еще рассказать сыну. За окном пошел снег хлопьями, видно, тяжелый, талый.
— Старики умирают, молодежь растет. Парни становятся мужиками, уходят в море. А девки, как кончат школу, — до свиданья. Делать им в селе вроде и нечего.
— Как нечего, мама? — удивился Иван. — Разве работы для девушек в колхозе мало?
— Почти что нету. На промыслы нынче девки не ходят, не то что мы, — бывало, целыми зимами на Канине жили. На тонях им скучно. Девки теперь пошли учены да белоруки… Им работу давай почище, боле для головы, чем для рук… Вот и уезжают кто в техникум, кто в институт, а то и на курсы какие-ни-набудь в Мезень, в Архангельск. Приживаются там, замуж выскакивают, детишек рожают… А парней-то наших и некому пригреть. Невест не хватает. Ну да парни-то все больше в море. На больших судах плавают, дале-е-еко… Придут в Мурманск, разгрузятся, винца попьют-погуляют — и опять рыбачить. А кто и в Унду прилетит, родителей навестить, в домашней баенке попариться. Деньги есть, а счастья у иного и нету. Это прежде говорили: Бедней всех бед, когда денег нет! Не в одних деньгах дело. Надо что то и для души, для отрады.
Разглядывая сына, мать отметила перемены в его внешности: Повзрослел. Русы-те кудерышки стали вроде пожиже… А глаза те же, серые, строгие, отцовские… И нос словно покрупнее стал, тоже как у батюшки покойного.
Иван был невысок ростом, но крепок, широкоплеч. Светлые волосы вились, как ни старался их пригладить. Смуглое лицо еще хранило лагерный армейский загар. Лоб широкий, выпуклый, глаза сидят глубоко, отцовские, как говорит мать.
А отец погиб на войне. В сорок третьем пришла похоронная… Растила Екатерина Прохоровна Ивана в трудное, бесхлебное время. Но вот вырос — и крепок и телом, и духом.
В пятьдесят пятом году, окончив семилетку, подался Иван в училище механизации сельского хозяйства в районный центр Вельск. Выучился на механизатора широкого профиля, направили в колхоз. Весной работал на тракторе, а летом — на комбайне. Жил далеко от дома, от Белого моря. Сначала все было внове, увлекся работой, а потом заскучал. Решил осенью, когда управится с зябью, взять в колхозе расчет и вернуться домой. Но задержался. Познакомился с девушкой, погулял зиму, а весной женился. Мать приезжала на свадьбу, старалась быть веселой, а на душе лежала тяжесть: сын отбился от дома, забыл Унду, жену взял не в родном селе, не поморку… Собой, правда, хороша, лицом светла, голубоглаза и, видать, умна и добра, а все ж не унденская.
Когда мать уезжала, то сказала сыну:
— Приезжай домой, Иванушко! Вместе с женой приезжай. Старею я, скучно одной. Жить дома будете хорошо.
Иван обещал уговорить молодую жену переехать в Унду, но тут подошел призыв в армию.
— За женкой-то поедешь? — осторожно спросила мать.
— Конечно, мама. У нас уж все решено. Погощу денька три и махну за Тамарой. Если самолет полетит.
— Полетит! Как не полетит! Чубодеров часто у нас садится, — обрадовалась мать и сразу заговорила веселее: — Да ты что не пьешь-то? Дай-ко и я с тобой рюмочку подниму. С возвращеньицем!
Узнав о приезде Ивана, к ним спустился со второго этажа сосед Андрей Котцов. Получив два дня отдыха, он был навеселе, ощущая полную свободу: жена на работе, дети в школе.
— Привет солдату! — сказал он, садясь на широкую лавку.
— Здравствуйте, Андрей Максимович, — ответил Иван. — Садитесь к столу.
Андрей не заставил себя упрашивать, поднял стопку.
— По случаю демобилизации из Советской Армии! С прибытием на родную землю!
— Все плаваете? — немного погодя, спросил Иван. — На Боевике? Что за судно?
— Приемо-транспортное судно. В каботажку ходим. Хочешь ко мне в команду?
Климцов помолчал, подумал.
— Пока отдохну. Там будет видно.
— Тоже верно. Где воевал? — спросил Котцов.
— Я не воевал, не пришлось…
— А, да… — Андрей махнул рукой и рассмеялся. — Оговорился. Прости. У нас, у фронтовиков, в привычку вошло: как встретимся, то первый вопрос — где воевал, на каком фронте. Да-а-а. А мы, брат, с Дорофеем Киндяковым хватили горячего. На боте плавали всю войну. Теперь он там под берегом стоит.
— Вьюн? Знаю. Мы с ребятами играли на нем в моряков, когда я в школе учился.
— И теперь сопленосые играют. Пусть. Может, вырастут — станут морскими скитальцами. Однако нынче деревянному флоту пришел конец. Отслужили свое бота и шхуны… Я тоже мечтаю плавать на тральце «Тралец — тральщик (жаргонное) ».
Климцов одобрительно заметил:
— А что? Вы можете. Возраст еще позволяет.
— Могу, — Андрей захмелел, стал развязнее и откровеннее. — Верно ты оценил! А другие не ценят. Вот недавно было: парторг Митенев предлагал с капитанов меня снять, — я временно вожу судно, заменяю Дорофея, он клуб строит. А почему? Да потому, что шторм был, ночь, ни черта не видать… Не нашел елу с рыбаками… Вот за это самое и взъелся Митенев. Он, брат, у нас всему голова. Его даже Панькин побаивается.
— Это какой Митенев? — спросил Иван. — Бухгалтер, что ли?
— Он не только главбух, но и партийный секретарь. С ним ухо надо держать востро. Строгий мужик, волевой. Одним словом, как это сказано?… Во-люн-та-риз-ма. Ишь ты как!
— Зря наговариваешь, Андрюха, — сурово одернула мать. — Почто лишнего выпил? Митенев хороший мужик, деловой. Знаю его с малых лет. А тебя поделом постращали: судном ты правил, видать, неважно. На праду не обижайся. От правды отстанешь — куда пристанешь?
Котцов в изумлении уставился на Екатерину Прохоровну:
— И ты, мать, в ту же дудку? Вот не ожидал… А еще соседка!
— Соседка — не соседка, а думай, что говоришь.
Котцов помолчал, поводил пальцем по узору клеенки на столе, потом, положив руку на плечо Ивана, вернулся в своих воспоминаниях к войне:
— А мы с Дорофеем на боте плавали… Мины — не мины, обстрел — не обстрел — идем! Мы маленькие, в нас снарядом попасть трудно.
И вдруг он запел:
Р-растаял в далеком тумане Рыбачий,
Родимая наша земля-я-я…
Иван стал подтягивать. Мать смотрела на них и улыбалась, чуть-чуть захмелевшая. Тихонько гладила руку сына своей сухонькой рукой с выпуклыми прожилками вен. Песня кончилась. Иван сказал:
— Председатель мне квартиру обещал. Вези, говорит, семью — жилье дадим.
Мать ничего не успела сказать, перебил Котцов.
— Какая квартира? Да ты что, в самом-то деле? Здесь живи, с матерью. Весь низ пустой. А дом еще крепкий.
— Верно, низ-от пустой, — сказала мать нерешительно. — Но как тут жить-то? Везде хлам, печи развалились… С военной поры пустует полдома. Во всем низу я одна живу…
— Ну и что? — продолжал Котцов. — Печи можно поправить, хлам выкинуть. А ну, пойдем поглядим!
Он повел Ивана осматривать пустующее помещение.
В одной маленькой в два оконца комнате печь была цела, но вынуты несколько половиц в войну на дрова. В другой был разрушен дымоход печки. На полу валялись битые кирпичи, стекла, старые рассохшиеся ушаты, ломаные горшки и чугуны, обрезки кожи, сапожные колодки и другой мусор.
— Тут сапожник жил в войну-то, — пояснила Екатерина Прохоровна. — Умер в сорок пятом зимой от сердца…
— Ну вот, чем не жилье? Руки у тебя есть? Есть, — говорил Андрей. — Я приду помогу. Хлам выкинем, печи починим, пол переберем, все выбелишь, выкрасишь. Живи да радуйся! Председатель тебе лучше ничего не даст. К какой-нибудь вдовушке определит на постой.
— Пожалуй, в ваших словах есть резон, — не очень решительно согласился с ним Климцов. — Надо подумать.
— Думай. Думать никогда нелишне. Ну, будь здоров, сержант Климцов! — сказал Андрей. — Я пойду еще кое-куда.
Он в тот день загулял. Сначала навестил одноногого Петра Куроптева, кавалера двух орденов Славы. От Куроптева попал в гости к Офоне Мотористу, потом еще к кому-то. В пьяной болтовне он все обижался на Митенева и приписывал ему волюнтаризм, значение которого и сам не очень ясно представлял, однако слышал от других такой термин.
Переходя от одного дома к другому, Андрей старательно обходил сторонкой здание почты, чтобы жена не засекла его в окно. Однако она узнала, что муж закутил, разыскала его и, наградив тумаками, увела домой.
А разговоры о волюнтаризме все-таки докатились до ушей Митенева.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1
Дмитрий Викентьевич Митенев по утрам любил пить простоквашу. От чая отказывался, говоря, что он расслабляет организм и дает склонность к простуде, если его выпить зимой перед тем, как выйти на мороз. Жена, придерживаясь своих правил, выпивала чаю кряду по пять-шесть чашек. Вкусы и привычки у них были разные, хотя они прожили вместе уже более тридцати лет. Жена любила рыбу печорского посола, с запашком, которую муж терпеть не мог. Он питал слабость к соленым грибам, она — к маринованным. Жена любила прохладу и чистый воздух в избе и в отсутствие мужа открывала настежь все форточки, а он наглухо закрывал их, боясь сквозняков. Единственное, что их объединяло, так это привязанность к Унде. Митеневу однажды предлагали работу в областном центре, в рыбаксоюзовской бухгалтерии, но он отказался от нее, считая, что лучше Унды на свете другого места нет, и жена вполне искренне согласилась с ним.
Жена старалась никогда не перечить супругу и не раздражать его, потому что характер у него был вспыльчивый и, придерживаясь старинных домостроевских правил, Дмитрий Викентьевич иногда на нее даже прикрикивал. Супруга находилась вроде бы в подчиненном-положении, но эта подчиненность была внешней. На все случаи жизни у нее имелось свое мнение, и она все делала по-своему, принимая замечания мужа со снисходительной усмешливостью. Он считал хозяином в доме, главой семьи, себя, а она-то знала, что он вовсе никакой не хозяи и не глава, так как совсем ушел в свои правленческие дела и являлся в избу только есть да спать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80