Панькин посмотрел в окно. На улице бушевал ветрище и волны на реке бились о берег. Председатель взглянул на часы — девять. Ела ушла в четыре. На всю поездку потребовалось бы не более двух часов: полчаса до рейда, полчаса на разгрузку, полчаса на обратный путь, ну и еще минут тридцать про запас. Однако минуло пять часов, а о Семене и Федоре никаких вестей…
Панькин недавно ходил к реке. Но там тьма-тьмущая — хоть глаз выколи. Простояв на пристани целый час и продрогнув, председатель вернулся в контору.
Курьер-уборщица Манефа вошла в кабинет с охапкой дров, молча свалила их у голландки и принялась укладывать поленья в топку. Достала из-за печки сухое полено, нащепала ножом лучинок, подожгла их и тоже сунула в печку. Потом стала подметать пол. Здоровая, медлительная, в стареньком ватнике, она незаметно поглядывала на Панькина. Ссыпав мусор в топку, Манефа сказала:
— В прошлом году об эту пору утонули братья Семенихины…
Панькин вздохнул и промолчал. Он помнил, как Семенихины пошли на взморье ставить сети, а к ночи разыгрался шторм, и карбас опрокинуло. Братьев нашли через двое суток, выброшенных прибоем на кромку берега…
Манефа сунула веник под мышку, еще раз заглянула в топку и вышла. В печке весело потрескивали дрова — не в лад мрачному настроению Панькина. Он все ходил по кабинету и думал, что предпринять. Придется посылать на поиски Боевик, — решил он и уже собрался идти за капитаном судна Котцовым, но тут пришел Дорофей Киндяков. Сбросив с плеч брезентовый дождевик и расстегнув поношенный китель, он сел на стул, шевеля густыми с сединкой бровями. Панькин чувствовал на себе угрюмый взгляд Дорофея.
— Горючего пожалел? Куда бережешь? Зимой плавать собираешься?
— Да какое там! — Панькин взмахнул короткопалой сильной рукой. — Кабы знать, что заштормит! Думал: нечего из-за трех бочек судно гонять, обойдусь елой…
— Ну вот! — с упреком отозвался Дорофей и смолк, опустив большую ладонь на колено.
Несколько минут назад к нему в избу прибежала жена Семена Дерябина Калерия — в расстегнутом пальтишке, простоволосая, плачущая. Заголосила как по покойнику.
— Ох, чует мое сердце — в беду попал Семен. Ветрище-то какой! Изба дрожит. Помоги ты ему, Дорофеюшко, спаси-и-и!.. — и бухнулась в ноги пожилому кормщику.
Дорофей поднял ее, как мог успокоил, оделся и пошел в правление.
— Надо выходить на Боевике, — сказал он Панькину, — искать мужиков.
— Да, — тотчас отозвался председатель. — Я пойду в море, а ты подежурь тут. Может, пригребут, так помоги им…

x x x
Под низким избяным потолком тихонько, почти на одной ноте струилась, будто ручеек, колыбельная песенка:
Баю, баю, покачаю
Дитю маленькую,
Дитю крошечную!
Я пойду во торги
И куплю пояски,
Все шелковенькие
К люльке прицепите,
Сашеньку усыпите.
Баю, баю, укачаю…
Это Соня усыпляла шестимесячную дочурку Сашу. Ритмично поскрипывал очеп, колебался от движения зыбки ситцевый полог над ней. Временами Соня переставала качать зыбку и прислушивалась, не раздадутся ли шаги за окном, не стукнет ли в сенях дверь. Сашенька, словно чувствуя беспокойство матери, не могла заснуть, ворочалась и тихонько сучила ножонками под ватным стеганым одеяльцем.
Тревога за мужа все усиливается, но, хоть на душе и муторно, Соня опять принимается за песню:
Сон да дрема
По новым сеням брела,
По новым сеням брела,
Сашеньку искала.
Ино где мне ее найтить -
Тут и спать уложить,
Спать уложить, дитю усыпить
Баю, баю, баю… -
А на улице вовсю гуляет ветер, грохочет шторм. Лежит камнем на сердце тоска. Ой, беда, беда! — всплакнула Соня.
Варвара, свекровь, одевшись потеплее, уже давно ушла на берег встречать Федю и не возвращается. Значит, не пришли до сих пор рыбаки…
Ветер давит на оконные стекла, и они зябко дребезжат в раме. Стучит о калитку витое железное кольцо, повизгивают ржавые дверные навесы.
Тоска. И недобрые предчувствия.

3
Вынырнув, Федор увидел прямо перед собой какой-то темный бугор, захлестываемый волнами. В первую минуту подумал: Островок… Или камень плоский… Но ведь тут глубоко! Откуда быть камню? А островков тут совсем быть не должно.. Стараясь удержаться на плаву, тяжело взмахивая руками, он все смотрел на этот темный большой предмет и наконец сообразил: Да это же ела днищем кверху! Поплыл к ней. Мокрая одежда, тяжелые бахилы тянули вниз, шапка уплыла. Пряди волос закрывали глаза, и Федор исступленно мотал головой, взлетая на волнах и затем проваливаясь в пучину. С трудом великим домахал до елы, попробовал уцепиться за днище Это никак не удавалось — рука скользила, ногти ломались. Надо с носа, либо с кормы, — сообразил он. И тут до него донесся истошный крик Семена:
— Фе-е-е-едор! Фе-е-е-едор!
— Семе-е-ен! — изо всей мочи крикнул Кукшин, — Семе-е-ен! Я ту-у-у-ут!
Он не видел Дерябина, хотя тот был где-то рядом.
— Дай руку-у-у! Р-руку да-а-ай! — кричал Семен.
— Где ты-ы-ы? — сорванный от напряжения и стужи голос Федора с трудом прорывался сквозь шум моря. — Не вижу-у-у!
— Сюда смотри, я на киле-е-е!
Федор наконец различил в плотных сумерках протянутую к нему руку и, изловчившись, ухватился за нее. Волна, будто на качелях, подкинула Кукшина, и он нащупал свободной рукой окованный полосой железа киль. Собрав остаток сил, выбрался на днище. В животе все ворочалось: порядком наглотался воды. Несколько минут Федор молча отплевывался.
— Ну, брат, хана-а-а! — сказал затем отчетливо и зло. — Слышь, брат? Рыб кормить будем…
— Погоди с отходной-то! — сурово одернул его Семен, который лежал боком на днище. — Бахилы у тя подвязаны?
— Подвязаны.
— Одну завязку дай мне. Я тоже сниму — свяжем весла, чтобы не уплыли…
— Весла? — радостно переспросил Федор. — Неуж-то весла?
— Весла, — повторил Семен. — Когда я вынырнул, так одно мне под руку подвернулось. Поймал. А другое возле борта нашел.
— Ну, Семен, везучий ты! Весла — это хорошо. — Федор одной рукой стал развязывать сыромятный ремешок на бахиле под коленом. Отвязал, хотя кожа размокла и рука плохо слушалась. — Держи!
— Погоди… — Семен половчее передвинул весла, прижатые телом к днищу у основания киля. — Давай! — Связал ремешки, зубами затянул узелок. Свободный конец ремешка умудрился продеть в щель под железную полосу, тоже крепко завязал. — Ну вот и ладно. Как ты? Закоченел?
— Спрашиваешь! — хмуро отозвался Федор, всматриваясь в потемки. — Все одно пропадем. Не утонем, так замерзнем. Мокрехонькие, только что не нагишом.
— Ну-ну! Крепись! Отлив начнется, волна спадет — легче будет.
Федору стало неловко от того, что он вроде бы совсем упал духом. Уже спокойнее спросил:
— А мы ровно на месте стоим?..
— На якоре. Он выпал из елы и за дно зацепился. Только бы трос не перетерло. Перетрет — утащит нас в голомя «Голомя — открытое море (поморское) »...
Федор промолчал. Он думал, как им спастись, и не мог ничего придумать
— Чего молчишь: Живой ли?
— Да живой…
— Зубы-то как?
— До них ли тут?
— Ну ладно, — примирительно сказал Семен. — А я вроде обтерпелся. Теплей вроде стало. Ко всему привычен человек… Эх! — Он крепко, по-мужицки выругался. Потом заговорил с оттенком виноватости: — Прежде мужики в таком дурацком положении богу молились… Николу на помощь звали… А мы вот забыли об этом.
Федор выслушал его молча. Море гремело в потемках, катило лохматые волны и мотало из стороны в сторону утлое перевернутое суденышко. Рыбаков все время окатывало водой. Долго не продержаться, — подумал Дерябин. — Что делать? Попробовать перевернуть елу? На такой волне на киль ее не поставить. Да если бы и удалось, воды полно будет. Ох, беда, беда! Может, придут из села на помощь? Но когда хватятся?
— Федор, а, Федор!
— Чего?
— Так зубы-то не болят? — снова спросил Семен.
Он понимал, что надо раскачать Федора на разговор. Когда молчишь, думы нехорошие роятся в голове, будто злые осы… Семен это знал: бывал на своем веку в передрягах.
— Нет, не болят, — равнодушно отозвался Федор.
Он и в самом деле не ощущал боли, которая так терзала его на берегу.
— С перепугу болеть перестали. Это так. У меня перед выходом на рейд поясницу ломило, а теперь прошло. Давай думать, что делать.
— А что? Видно, так и висеть на днище. Рассвет придет — может, и в голове посветлеет. Тогда, глядишь, что и придумаем.
— Верно. Умная твоя головушка! — похвалил Семен и, помолчав, добавил. — Бочки у нас пропали…
— Спишут, — не очень уверенно ответил Федор. — Хрен с ними, с бочками! Лишь бы самим спастись!
— Да, теперь не до бочек, — согласился Семен, но все же подумал, что если потерянный груз отнесут на них, то придется платить изрядную сумму, такую, какая и во сне не снилась ни ему, ни Федору.
Настроение стало еще мрачнее, и он надолго замолчал. Федор уже подумал, не случилось ли с ним чего: вдруг задремал, еще сползет в воду. Он хотел было окликнуть товарища, но тот и сам, наконец, подал голос.
— Отлив начался. Волна меньше стала.
— Верно. Скорее бы рассвело.
— Ну рассветет еще не скоро Что это?.. Гляди, луч! — воскликнул Семен. — Позади тебя светит. С парохода, что ли?
Федор быстро обернулся, всмотрелся во тьму и разглядел вдали луч света, скользнувший по волнам. А вскоре донесся и слабый гудок.
— Никак нас ищут!?
— Похоже, — отозвался Семен. — На Боевике, верно, пришли. Его фонарь. И гудок его. Только не там ищут…
— Давай покричим.
Оба дружно принялись кричать, но быстро отчаялись в том, что их услышат на таком большом расстоянии.
— Зря кричим. Гудок и то еле слышно, — сказал Семен. — Жаль, огня у нас нет… Сигнал не подать. Ежели до рассвета проищут, тогда заметят.
— Не ушли бы мористее…
— Хоть бы скорее рассвело. Рубаху исподнюю на весле бы подняли.
Слабый луч света, вспыхивавший время от времени, все удалялся. Рыбаки приуныли.
…
— Федор, а, Федор!
— Ну?
— Как ты, живой?
— Чуть живой.
Федор находился в том дремотном, близком к обмороку состоянии, когда уже перестаешь ощущать и холод, и голод, и постепенно погружаешься в небытие. Так случается с путником, застигнутым где-нибудь в пустынной тундре лютой пургой. Выбившись из сил, человек валится в сугроб и медленно погружается в свой последний вечный сон… Усилием воли Федор гнал прочь эту сонную одурь, обволакивающую его тягучей прочной сетью, сколько было возможно, ворочался на смоляном днище елы и все чувствовал, что силы уходят и гибель близка. Ему стало до слез жалко Соню и маленькую дочурку Сашу: Как же они без меня-то будут жить?
Студеная злая вода сковывала тело. Ветер пробирал до костей. Федор подумал, что в таком безнадежно-отчаянном положении ему бывать еще не приходилось, Разве только в фашистском плену, куда он попал, будучи сильно контуженным и раненным, в сорок первом, в июле.
…Вспомнилось ему, как мостили булыжником дорогу. Камни из карьера — большие, тяжелые — носили на руках. А руки слабые, пальцы скрюченные, с ободранными ногтями. Спина нестерпимо болела… Шел Федор, горбясь, прижимая к груди неуклюжий булыжник, шатался из стороны в сторону на костлявых и длинных, словно палки, ногах. А охранник, что стоял на обочине тропы, уже примеривался сунуть Федору прикладом в спину. Кукшин запнулся, камень вывалился из рук. Он стал поднимать его, внушая себе: Только бы не упасть… Только бы… Тех, кто выбивался из сил, немцы пристреливали.
Поднял камень, выпрямился и пошел. Немец — прикладом ему в бок так, что ребра хрустнули.
— Руссишен швайн!
Охранник, видимо, сломал ему ребро. Вечером в бараке товарищи наложили Федору тугую повязку. Бок долго болел.
И все-таки Федор выжил. Сколько вынес в плену, рядом со смертью ходил, но вернулся, и вот — на тебе, в родном краю погибель!.. Он помотал головой, тихо застонав.
— Чего ты? — окликнул его Семен. — Худо тебе?
— Да нет… Просто так, — отозвался Федор и, с трудом приподнявшись, посмотрел вокруг.
Начинался бледный рассвет. Уже отчетливо различались гребни волн, вдали обозначился горизонт. Теперь Федор увидел и лицо своего товарища — бледное, осунувшееся, совершенно бескровное, со спутанными седыми волосами на лбу, с губами землистого цвета. А ведь ему труднее, — подумал Федор. — Он меня много старше, здоровьишко не ахти. Однако держится!
Серые губы Семена разомкнулись, и Кукшин услышал:
— Светает.
— Светает. А мы, кажись, плывем?
— Плывем. Трос якорный перетерло, мы и не заметили…
То, что трос порвался и елу относит на юго-восток, он заметил давно, но не говорил об этом Федору.
— Берег! — неожиданно вырвалось у Федора, заметившего темную полоску на горизонте.
— Да ну? — Семен торопливо обернулся. — Верно, берег. Верстах в трех.
Пошел дождь вперемешку с мелким липким снегом, и берег словно бы размылся за его нависью. Но все равно у рыбаков затеплилась надежда на спасение.
Волнение на море поулеглось. И вдруг ела ударилась обо что-то, так что ее корпус содрогнулся. Семен и Федор переглянулись и снова ощутили под собой глухой удар. Судно теперь вроде бы стояло на месте.
— Камень! — воскликнул Семен.
— Все может быть, — неуверенно произнес Федор.
— Кажется, обмелились, слава богу! Однако надо проверить, а уж после ура кричать. Дай-ка я опущу весло, — Семен поспешно ослабил ремешок, вытащил весло. — Держи меня.
Федор вцепился в полу Семеновой тужурки почти негнущейся, сведенной от холода рукой. Дерябин, склонившись, опустил весло торчком в воду и нащупал дно. Воды — по самую рукоятку.
— На кошку «Кошка — песчаная или мелкокаменистая отмель в море » вынесло. Наше счастье, что вода убыла, — сказал он. — Теперь придется нам поработать. А под елой-то не камень, а бочка.
— Бочка? — удивился Федор.
— Она, я разглядел в воде,-Семен снова сунул весло в петлю, затянул ее. — Ну, благословясь, опять в воду, — сказал он деловито и озабоченно, словно выполнял привычную обыденную работу.
Федор остановил его:
— Погоди, я длиннее тебя. Авось дна достану.
Он быстро соскользнул с днища и нащупал грунт, оказавшись в воде по грудь.
— Плотно. Песок, — сказал Федор, слабо улыбаясь и дрожа от холода, охватившего тисками все тело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80