— Он кивнул директору: — Можете позвать мальчиков.
Присутствующие ждали в напряженном молчании. Доктор Рендаль свирепо курил. Мак-Магон сделал знак Хомеру, тот вышел и почти тотчас же вернулся, ведя за собой директорского сына и его друга Роя Мэйсона.
У мальчиков был по-разному смущенный вид. Фэйни все помаргивал белесыми ресницами, как будто ему трудно было вынести блеск такого высокого общества. Рой Мэйсон держался преувеличенно прямо и откидывал назад голову самым гордым и независимым образом. Казалось, ему совершенно нипочем выступать перед советом попечителей. Впрочем, оба «свидетеля» старались держаться поближе друг к другу и изредка обменивались многозначительными взглядами.
— Вот, сэр, ученики, о которых я говорил, — сказал директор.
— Позвольте, джентльмены, неужели вы всерьез придаете значение таким свидетелям? — спросил доктор.
— А почему бы и нет? — снова вмешался Тернер. — Дети куда наблюдательнее взрослых. От них ничто не скроется.
— Итак, мальчики, назовите нам прежде всего ваши имена, — сказал Большой Босс.
— Ученик седьмого класса Ройяль Мэйсон, сэр, — отрапортовал первый.
— Ученик седьмого класса Фэниан Мак-Магон, — как эхо, повторил второй.
— Мой сын, джентльмены, первый ученик. Его одноклассник — сын сквайра из Натчеза, — сказал директор. Он обратился к «свидетелям»: — Джентльмены из попечительского совета хотят услышать, что вы можете сообщить им об учителе мистере Ричардсоне. Предупреждаю: вы должны говорить только то, что слышали сами.
— Хорошо, сэр, — сказал Рой, закусывая пухлую нижнюю губу.
Босс откашлялся.
— Нам сказал директор, — обратился он к мальчикам, — что вы заметили в мистере Ричардсоне, в его поступках и высказываниях нечто такое, что не соответствует поведению истинного американского патриота. Это так?
Рой утвердительно кивнул:
— Да, сэр, я это давно заметил. С тех самых пор, как пришел в эту школу. Мистер Ричардсон постоянно говорит о равенстве всех людей, и он очень любит всех цветных у нас в классе. Постоянно их отличает, ставит им самые высокие отметки…
— Ну, это еще не такая серьезная вина, — громко сказал доктор Рендаль. — Это еще не повод для обвинения человека.
Никто не обратил внимания на его слова. Все взгляды были обращены на Мэйсона.
— Ну что же ты замолчал? Припоминаешь еще что-нибудь? — спросил Босс.
— Еще он постоянно восхваляет Джона Брауна и его время и говорит, что прошло время настоящих людей и благородных поступков… Помнишь? — обратился Рой к Фэйни.
— Еще бы не помнить! — подхватил тот. — Это он сказал, когда его любимчик — черномазый Робинсон из нашего класса — написал сочинение о Джоне Брауне…
— Ого, негры начали писать о Джоне Брауне! — произнес молчавший до тех пор Парк Бийл. — Это знаменательно. Весьма, весьма знаменательно! — повторил он торжественно.
В то время как два «свидетеля» давали свои показания, присутствующие по-разному проявляли свое отношение к ним. У Сфикси была торжественная физиономия с выражением: «Я так и знал!» и «Что я вам говорил!» Редактор «Новостей» начал выказывать некоторые признаки заинтересованности: он приоткрыл сонные глаза и переводил их с одного мальчика на другого, делая, видимо, какие-то свои заключения не слишком веселого свойства. Тернер подался вперед на своем кресле и, казалось, с любопытством не только прислушивался, но и принюхивался к каждому слову: его подвижная мордочка так и ходила, так и подергивала маленьким чутким носом. Директор банка наблюдал все происходящее со снисходительным терпением человека, которому все это глубоко безразлично. Зато Миллард все более хмурился и мрачнел. Тяжелел его подбородок, тяжелели глаза, тяжелели руки.
Да, он знал, что сейчас во всем мире идет страстная, напряженная борьба: собираются все, кто устал от войн, собираются мужчины и женщины, старики и молодежь, говорят о дружбе народов, о долгом, счастливом мире, о каких-то неслыханных правах и свободах.
Но если не будет войн, значит, придется выпускать вилки, детские коляски и газовые плиты, а это куда менее прибыльно, чем снаряды и оружие… Эти проклятые разговоры о мире портят всю игру Большому Боссу. Вон у его друзей и конкурентов в Чикаго, Нью-Йорке и в других городах уже начались разные неприятности: забастовки на заводах и на транспорте, требования рабочих, какие-то бесконечные выступления ораторов, разные демонстрации. Он, Миллард, считал, что его-то это не может коснуться.
И вдруг оказывается, что здесь, в его суверенных владениях, тоже завелся этот зловредный, опасный дух!
Большой Босс сидел с таким выражением лица, как будто его только что смертельно обидели.
Один только доктор Рендаль всем своим видом выказывал равнодушие к тому, что здесь происходило. Он отвернулся к окну, и, если бы было возможно, он, по всей вероятности, с удовольствием заткнул бы уши или ушел бы отсюда.
Но беспокойство за своего любимца Ричардсона, боязнь оставить его на произвол этих людей приковала доктора к месту.
Между тем Фэйни, весь напыжась от гордости, что его слушают самые именитые и богатые люди города, старался выложить как можно полнее и скорее все, что ему известно:
— Вот, значит, когда Чарльз Робинсон написал это сочинение, Ричи, то есть, я хочу сказать, значит, мистер Ричардсон, очень хвалил и его и Джона Брауна за то, что тот так здорово расправился с белыми. А Робинсон тогда, значит, говорит, что Браун — его любимый герой, а мистер Ричардсон говорит, что это, мол, правильно и что Браун и впрямь герой, а Чарльз тогда говорит…
— Ну-ка, погоди минутку, — остановил его повелительным жестом Миллард. Он обратился к директору школы: — Второй или третий раз уже мне приходится слышать об этом негритенке. Это что же, тот самый, который отказался тогда дать полиции свои оттиски?
— Тот самый, сэр, — отвечал Мак-Магон. — Он и так был чересчур боек для цветного, а тут еще учитель внушает ему разные неподходящие идеи. Конечно, мальчишка вообразил себя чуть не избранной натурой, и когда мистер Хомер очень деликатно отстранил его от участия в живых картинах, он на него чуть не с кулаками набросился.
— Да не чуть, а просто с кулаками, — пробасил со своего места Хомер. — Это опасный тип, джентльмены.
Фэйни, все время порывавшийся что-то сказать, не выдержал.
— Ты о выборах расскажи, отец, — вскричал он: — как Робинсон организовал всех цветных и белых ребят и как явился мистер Ричардсон и поддержал их!
Однако Мак-Магон не рискнул рассказать о выборах: при этом могло обнаружиться много невыгодного для него. Поэтому директор ограничился тем, что заметил:
— Да, да, младший учитель охотно поддерживает детей низших классов населения, явно оказывает предпочтение цветным. Кажется, часто бывает у родителей учеников.
— Скажите, Мак, — вмешался вдруг Парк Бийл: — этот мальчишка Робинсон не родственник ли нашему знаменитому певцу Джемсу Робинсону?
— Племянник родной, сэр, — опередив отца, радостно заявил Фэйни. — Он всегда хвалится, что дядя привозит ему замечательные подарки. Вот и теперь, как приедет, обещал привезти ему лодочный мотор.
— Действительно, Робинсон должен скоро приехать и дать несколько концертов в городе, — с неожиданным оживлением вмешался редактор. — Мы посылали репортера к матери этого мальчишки — узнать, когда прибывает черный Карузо, как его прозвали в Европе.
— Что меня удивляет, Парк, так это ваше пристрастие к неграм, — самым язвительным тоном обратился к директору банка Сфикси. — «Наш знаменитый певец», — передразнил он Бийла. — Да что у вас, белого джентльмена, общего с черномазым, будь он хоть семи пядей во лбу!
— Джемс Робинсон — мировая знаменитость, и мы можем только гордиться тем, что он наш соотечественник и земляк, — повернулся к присутствующим доктор Рендаль. — Я слышал его в Париже. Парижане носили его на руках и ломились на его концерты.
— Я тоже слышал его в Лондоне, — сказал Тернер. — Поет он действительно хорошо. Но он опасная личность. Вам всем отлично известно, что он выступал на конгрессе сторонников мира. Да и вообще о нем говорят, что он все свои деньги за концерты раздает каким-то комитетам да союзам…
— Вот видите! — Сфикси побагровел. — А вы толкуете — «наш знаменитый певец»! Наверно, он самый настоящий красный агитатор… Теперь понятно, в кого пошел мальчишка.
— Послушайте, Уорвик… — Миллард повернулся к редактору. — Мне бы не хотелось, чтобы вы в газете уделяли слишком большое внимание этому певцу и его выступлениям. Не к чему нам особенно выдвигать… э… э… цветное население… Кроме того, и я тоже кое-что слышал о политических воззрениях этого черного Карузо. Так что, вы понимаете…
— О-кэй, полковник, — как понятливый ученик, сказал Уорвик. — Мы постараемся писать о нем не так пространно.
— А теперь, джентльмены, не угодно ли будет вам послушать, что еще скажут нам ученики? — спросил Миллард.
Снова выступил Рой.
— Наш младший учитель, о котором вы желали узнать, джентльмены, всегда рассказывает нам о русских, с которыми он подружился, когда был на войне в России, — начал он веско. — Мистер Ричардсон переписывается с этими друзьями и часто в классе читает нам эти письма.
— Эк, хватил! — невольно пробормотал Фэйни.
— Вы слышите, вы слышите, джентльмены! — взвизгнул Сфикси. — Чего вы еще ждете?
Фэйни страстно завидовал успеху Роя. Он рылся в памяти, стараясь придумать об учителе что-нибудь столь же поразительное и сенсационное: если не перекрыть, то хотя бы не уступить первенство товарищу.
— А я его много раз встречал на Восточной окраине, и постоянно с какими-то людьми в комбинезонах, — выпалил он вдруг. — Вот третьего дня, значит, идет он с, каким-то типом в белой рубахе, и Чарльз тут же вертится. И я своими ушами слышал, как мистер Ричардсон сказал тому, в белой рубашке: «Войны нам, нормальным людям, не нужны. Мы решим свое будущее иным путем!»
— Вы слышите? — снова, на еще более высокой ноте, сорвался Сфикси. — Чего вы еще ждете?
Босс тяжело положил руки на стол:
— Как будто все ясно. Картина довольно полная. Он кивнул «свидетелям»:
— Спасибо вам, мальчики, вы отлично выполнили ваш гражданский долг.
И под благосклонными взглядами попечителей Рой и Фэйни удалились, весьма гордые собой.
Через полчаса, когда, обсудив все подробности майского праздника и меры, которые следовало принять против враждебного влияния в школе, попечители начали разъезжаться, Парк Бийл увидел у своей машины «свидетелей».
— Простите, сэр, мы только хотели спросить вас, правда ли, что вы будете главным судьей-распорядителем на гонках «табачных ящиков»? — обратились они к директору банка.
— Буду, мальчики, — весело отвечал тот. — А в чем дело?
— Тогда мы хотели бы поговорить с вами по очень важному делу, — сказал Рой.
— Ох, мальчики, я занят по горло! Впрочем, послезавтра утром у меня в банке, если вас это устраивает.
— Послезавтра утром мы будем у вас, сэр, — сказал. Рой, кланяясь, как взрослый.
27. Они даже не ссорились
Можно ли чувствовать себя счастливой, легкой, как подснежник, веселой, как жаворонок, в день майского праздника, если заранее известно, что на спектакле у тебя будут самые худшие места где-то позади всех, что на каруселях, и на русских горах, и на качелях, и на лодке ты будешь кататься в самую последнюю очередь, что лучшие лакомства достанутся не тебе, а белым детям, что все награды, подарки и знаки внимания будут расточаться опять-таки им, этим белым детям, а ты будешь стоять в стороне, глотая слюнки, пока взрослые дяди и тети будут толкать тебя и еще ворчать при этом: «Сколько развелось этих цветных — никуда от них не спасешься!»?
Можно ли беспечно смеяться, радоваться солнечным зайчикам, скачущим по комнате, голубому небу, зеленой ветке за окном, если заранее знаешь, что написанные тобой стихи, которыми ты гордишься, будет читать другая девочка и все будут ее слушать и никогда не узнают, кто написал эти певучие, как весенний ручей, строчки?
Оказывается, можно!
Можно чувствовать себя празднично и радоваться хорошему дню, и собственной легкости, и красивому белому платью, которое надевает на тебя мама, и можно совсем не думать, просто-напросто выбросить из головы все эти больно ранящие мелочи, с которыми все равно сталкиваешься каждый день, если ты родилась темнокожей.
И Нэнси радовалась и веселилась, вертясь перед зеркалом, во-первых, потому, что от природы у нее был легкий, беспечный нрав и она не любила долго думать о грустном или неприятном, а во-вторых, потому, что ее мама — красавица, плясунья, самая нарядная и добрая из всех мам — не должна была знать, как обидели ее единственную, обожаемую девочку. Мама была убеждена, что дочке ее на празднике сегодня уготован шумный и всеобщий успех.
— Только я очень боюсь, чтобы ты не сбилась, когда будешь читать стихи, — говорила Маргрет Гоу, «звезда» Маргрет, ползая на коленях перед дочкой и быстро подшивая подол ее слишком длинного платья. — Ты у меня такая легкомысленная девочка… Выйдешь перед всеми этими важными леди и джентльменами и вдруг растеряешься, все позабудешь…
— Не беспокойся, мама, я-то уж не растеряюсь! — уверяла ее Нэнси. — Ох, какая ты у меня сегодня красавица, мамочка! Тебе так идет этот красный костюм!
— А ты у меня похожа на белоснежную бабочку. — Мать ловкими руками поправила дочери пояс. — Как жаль, что мне нужно идти на репетицию и я не могу послушать тебя на празднике!.. Так ты говоришь, мисс Вендикс была в восторге от твоего нового платья?
— О да, мамочка, она сказала, что у тебя тонкий вкус и что ты всегда придумаешь что-нибудь замечательное, — говорила Нэнси, отворачивая лицо. («Если бы мама только знала, что именно сказала учительница о платье! Нет, слава богу, мама никогда не узнает! „Муха, попавшая в молоко“, — вот что сказала она!»)
— Погоди, не вертись, непоседа! — остановила дочь Маргрет. — Я хочу завязать тебе бант. Кажется, сегодня на празднике моя дочка будет лучше всех. Наверно, даже сам Миллард не выдержит и будет аплодировать тебе, когда ты прочтешь свои стихи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49