— Ну, что ты, что ты. Успокойся, перестань. Вот же я — пришел. Ты что себе напридумывала, дурочка?
Он гладил мои волосы, вытирал своим платком глаза и шептал, шептал мне в ухо какие-то слова, а я успокаивалась в его руках, затихала, сникала.
Потом он кормил меня, поил чаем со сливками, потом мы сидели и молча глядели друг на друга.
Я ждала, и он знал это, но ему трудно было начать. Наконец, собравшись с силами, он произнес:
— Капитанова невеста жить решила вместе.
— Что это значит? — не поняла я.
— Это значит, что жена решила вернуться.
— И?
— Ты пойми: мы десять лет вместе. У нас ребенок. Мы жили нормально до этой ссоры, понимаешь? Ты ведь тоже замужем, ты готова развестись завтра?
Я прислушалась к себе и поняла, что я не только не готова к разводу завтра, но и, вообще, к нему не готова. Лишить Мишку отца, семьи? Да ни за что! Уйти самой и тем самым поселить в его душе комплекс брошенного матерью, ненужного ей ребенка — ни в коем случае, да и я без него жить не смогу. И родителей Сережи я не могла так оскорбить, и самого Сережу. Они помогли мне выжить, независимо от побудительных мотивов, а я опять сделаю их сына одиноким и не просто одиноким, а брошенным? Я знала, что не пойду на это.
Евгений наблюдал за мной. Он, явно, видел, какая во мне шла работа, и по моему лицу понял ее результат.
— Вот видишь? А ведь ты замужем всего-то три года! И мужа не любишь — сама говорила. Думаешь, я стал бы тебе голову морочить, если бы ты сказала, что любишь его? А она меня любит. И мы давно вместе. Правда, последнее время у нас что-то разладилось, боюсь, дело к концу идет. Но пока я это не выяснил, я никаких шагов предпринимать не буду. Если суждено всему кончиться, пусть оно кончится естественным образом. Разводиться можно только тогда, когда ничего не удерживает вместе. Если хоть крошечный крючочек цепляет, разводиться нельзя.
— А я, что будет со мной, с нами?
— Будем встречаться. Мы ведь с тобой так и так собирались просто встречаться, правда? Не было речи о разводах, женитьбах и тому подобных катаклизмах? Я вижу один, правда, существенный минус: встречаться мы будем реже, чем я надеялся. Но даже если бы она не вернулась, я бы вскоре стал малодоступным. Мне нашли нового руководителя, и я должен готовиться к защите, а это — читалка двадцать пять часов в сутки.
Я не стала ему говорить, что если бы его жена не приехала, ночью после читалки он был бы моим, теперь же он будет возвращаться к ней, а я буду ждать, когда с их семейного стола упадет крошка для меня. Но я знала точно: я попалась, я соглашусь на любые условия, лишь бы видеть его, бывать с ним, хотя бы изредка.
— Значит, так. Ты, давай, выздоравливай. Я уезжаю в командировку, вернусь двенадцатого и сразу приду к тебе, обещаю.
Он поцеловал меня и ушел, а я стала осмысливать наш разговор.
Конечно, он был прав, когда говорил, что речи не было о разводе. Но одно дело встречаться с мужиком, хоть и женатым, но свободным, не дающим ежедневного отчета жене, да еще и со своей хатой — это была проблема из проблем, свободная хата — и совсем другой расклад, если у него за спиной маячат жена и дети. Собственно, я ведь тоже не собиралась посылать Сереже радиограмму с просьбой о разводе. Свободной и с хатой оказалась я, правда, всего до одиннадцати часов вечера, но вряд ли теперь нам удастся проводить вместе ночи, так что, в любом случае, Евгений не сможет бывать со мной до более позднего часа.
Мои разумные мысли нисколько не утешали. Я понимала, что слабая сторона я, что ради меня на жертвы идти не собираются, а, напротив, хотят так обставить наше общение, чтобы оно ни в коем случае не затрагивало семью и не мешало ее безмятежному существованию. Так ведь и я не хотела бы тревожить свою семью… Вроде бы мы с Евгением были в одинаковом положении, но что-то мешало мне в это поверить.
И внезапно я поняла, что именно делает нас неравноправными. Мы встретились с ним в тяжелый для него момент: жена ушла и увезла ребенка, труды последних трех лет могли оказаться напрасными из-за смерти профессора, одинокая квартира угнетала… Да он кого угодно был готов туда привести, лишь бы не оставаться одному. Память услужливо напомнила мне, что у театра ведь он ждал кого-то, кто не пришел, то есть не пришла, потому что он разозлился, а не злятся мужики так, если не приходит приятель, злятся, когда это женщина.
И что же получается? Да он кошке был бы рад, не то что мне — молодой красавице! Я нужна была ему, чтобы прикрыть его собой от одиночества и обиды на жену и тоски по ней, а, может быть, даже, для того, чтобы вытеснить мысли о ней. То есть, я ему была нужна для того же, для чего я понадобилась Сереже. Но, как и в том случае, я мысли о другой женщине вытеснить не смогла, заменить ее не сумела, он был ее и остался ее, в отличие от меня: я ведь была ничья и ничьей оставалась.
Его принадлежность кому-то оставляла для меня лишь небольшой кусочек его сущности, а моя безхозность делала меня его собственностью целиком — и это было той унижающей меня разницей в наших статусах.
Несмотря на это неутешительное умозаключение, я понимала, что деться мне некуда, и я буду любить его и принадлежать ему, испытывая непреходящую боль и обиду… не на него, — на жизнь.
Визит Евгения послужил хорошим лекарством. Уже на следующий день я начала ходить, а через пару дней смогла даже выйти на улицу. Врач ничего не понимал и думал, что дело в его лечении, хотя, может быть, и оно сыграло свою роль.
Нужно было как-то прожить дни до приезда Евгения, и это была нелегкая задача, потому что делать мне ничего не хотелось, хотелось только лежать и заново переживать все происшедшее, вспоминать слова и действия, ощущения и мысли.
Жизнь не позволила мне свободно предаваться этим сладко-горьким воспоминаниям. Нужно было наверстать пропуски в учебе, потому что иначе летел мой график поездок к Мишке. Нужны были деньги, и я приняла несколько заказов на шитье, да и собой нужно было заняться вплотную. Кроме того, на носу был госэкзамен по английском языку, который я твердо намеревалась сдать на отлично. Так что я опять начала крутиться в своей привычной жизненной карусели, но давалось мне это кручение с огромным напряжением.
У меня в голове словно выстроили сцену. На авансцене шла пьеса моей повседневной жизни, а на заднике крутились, как кинокадры, эпизоды и фрагменты нашего с Евгением знакомства и последующих дней.
Моя замкнутость и отрешенность от окружающих меня людей усугубились. Если раньше я во время примерок еще вступала в какие-то незначительные летучие разговоры, то теперь все происходило в тишине, в которой я изредко произносила необходимые по ходу дела слова. Но, как мне кажется, народ настолько привык к моей неконтактности, что никто не удивлялся.
А я внутри себя бежала, неслась по дороге навстречу верстовому столбу с надписью 12, полыхающей днем и ночью в моем сознании жарким пламенем, греющим душу и распаляющим мозг.
Все внутри мелко дрожало от нетерпения и страха, что он больше не придет, а я так и останусь с этим факелом, пока не сгорю без остатка.
Наступило двенадцатое. С утра меня била лихорадка, все падало из рук, я не могла ни есть, ни сесть. Еле-еле я высидела на лекциях и понеслась домой, чтобы быть у себя, чтобы Евгений застал меня дома обязательно. Не помню, как я провела остаток дня до вечера. Кажется, я безумно удивила своим согласием нескольких девиц, которые, уж и не знаю, из каких побуждений, пригласили меня к себе — отметить успешную сдачу экзамена: известно было, что я на междусобойчики не хожу.
Они не поняли, почему пригласили меня и почему я согласилась, да и я не поняла этого. Я пошла к себе, чтобы взять бутылку вина, которую обязательно держала в запасе, и какой-нибудь закуски. Идя по коридору, увидела, что кто-то вошел в дверь моей комнаты, сердце мое екнуло, и я побежала. Это был он.
Я налетела на него вихрем, обняла и стала целовать его лицо. Он улыбался, но при этом приговаривал:
— Что с тобой, успокойся, угомонись, возьми себя в руки.
Я угомонилась со стесненным сердцем. Что-то все время было не так. Евгений то и дело пытался отрезвить меня, заставить или не проявлять чувства вообще, или проявлять более сдержанно и холодно, если только существует холодное проявление чувств.
Полученное — вернее, не полученное — мною воспитание не давало мне возможности понять, действительно ли я веду себя неприлично экзальтированно, или Евгений специально сдерживает меня, чтобы наши отношения не выглядели пылкими, не смотрелись страстью и горячей привязанностью, а держались бы в рамках обычной связи, не слишком теплой и близкой — так, для перепихончика и приятной милой беседы вне домашних претензий и обязательств, потому что кто и что обязан любовнице? А уж претензий у нее, тем более, быть не может — статус не позволяет.
Эти мысли мучили меня все время, что мы провели вместе, а это был не один год.
То, что он рассказывал о своих отношениях с женщинами, говорило о его пылкости, нежности и лиризме, но со мной он этих качеств не проявлял, а даже наоборот, старался выглядеть холодным и трезвым и меня пытался заставить быть такой же. В постели — да, в постели он был достаточно пылок и нежен, но кроме постели, были разговоры, и во время этих разговоров я часто себя чувствовала очень неуютно: мне не дозволялось произносить какие-то нежные словечки — я бывала в этих случаях высмеяна беспощадно. Да и он тоже меня никакими нежностями не баловал. Пару раз произнес: «Желанная моя», — чем вызвал во мне горячую волну, — и все.
Я опять попала в руки, недостаточно ласковые для меня, для моей жажды нежности и любви. Казалось бы, плюнь, уйди, забудь. Но я не могла, за исключением этой напускной холодности — я была уверена, что он ее на себя напускал, чтобы не попасть в излишнюю зависимость от наших отношений — с ним было замечательно, жаль, что редко.
В тот вечер, двенадцатого, мы пошли с ним погулять, разговаривали, целовались в каждом темном углу, были застигнуты салютом по поводу Дня Космонавтики, вернулись опять ко мне, а потом он ушел в свою жизнь, а я осталась в своей — все, как он и обещал в первую ночь нашего знакомства.
Жена его уехала за ребенком, и мы договорились, что проведем вместе целый день: погуляем по Москве, он меня пофотографирует, сходим в ресторан, еще куда-нибудь.
Опять был четверг, мы почему-то часто встречались по четвергам, встретились мы у Ленинки и гуляли полдня, обедали опять в домжура, а потом наступила непонятная мне пауза. Он как-то сник и стал спрашивать у меня, куда бы я хотела пойти. У меня было одно желание — пойти куда-нибудь, где мы были бы одни. Я уверена, что он понимал это, но делал вид, что не понимает и что думает, как бы меня еще развлечь. У меня создалось впечатление, что его бы устроило, если бы я отказалась идти куда бы то ни было и захотела домой — одна. Я решила, что не сделаю этого ни за что, в результате чего мы опять оказались у него дома.
Он был недоволен этим. Конечно, он это скрывал, но я ведь всегда обладала повышенной чуткостью, когда дело касалось отношения ко мне окружающих, и видела это: его недовольство собой, мной, ситуацией. То ли он боялся, что соседи опять настучат жене: оказывается ее приезд был спровоцирован одной из соседок, ее приятельницей, которая видела нас с Евгением и позвонила его жене с доносом. А может быть, он считал, что нельзя было приводить меня в дом, где живет его жена, кто знает, я не решалась его спросить, потому что боялась получить ответ, поставивший бы точку в наших отношениях.
Постепенно его мрачность проходила, и в результате мы провели самую доверительную ночь в нашей короткой лав стори.
Где— то среди ночи он мне сказал:
— Я должен с тобой поговорить. Дело в том, что я тебе о себе не совсем верно рассказал. Понимаешь, эта жена — вторая. Первый раз я женился еще совсем мальчишкой — даже в паспорте дату рождения подделал, чтобы заявление в ЗАГСе приняли. Родители хотели идти аннулировать брак, дед их не пустил, сказав, что в нашей семье мужчина женится один раз в жизни. Мы с нею в одном классе учились, любовь у нас класса с пятого началась: целовались, а на шеях пионерские галстуки. Потом я уехал учиться в Москву, потом родился сын, а потом она начала развлекаться на стороне. На меня это так подействовало, что я чуть из университета не полетел, заболел, пришлось академку брать. Еле вылез тогда. Но вылез. И знаешь, ни за что не хотела она ко мне в Москву приезжать, сколько я ни просил. А потом, после окончания университета, мне предложили послужить в армии — военным переводчиком. За границей, конечно. Вот туда она ко мне бегом примчалась! С ребенком, но он ей не помешал переспать со всем гарнизоном.
Ему было тяжело все это рассказывать. Он налил себе вина, а я, пока он пил, поняла, что держит нас рядом и что заставило нас оказаться вместе: мы оба имели этот надлом в душе, который получаешь, когда тебя бросает, как ненужную тряпку, любимый человек. У нас души вибрировали одинаково, на одной частоте, и мы улавливали эти вибрации и рожденные ими волны, понимая друг друга с полуслова. И еще я поняла, почему он не позволяет себе и мне сблизиться на расстояние, которое может привести к полному нашему слиянию, срастанию: ни морально, ни физически он не был готов к еще одной разлуке.
— Бывало, придешь в общежитии на кухню — чайник поставить — а там девочка стоит и смотрит. Молча. Ну, я ей один раз и предложил на дачу с друзьями поехать. Сразу согласилась. Потом, когда я уже в армии был, чудесные письма мне писала! А потом замуж вышла. Я в Москву вернулся, еще какое-то время она была между мной и мужем, а потом оказалось, что она ребенка ждет. Пришлось решать все очень быстро, пока девочка не родилась.
— Так у тебя еще и дочь есть?!
— Да, это за ней жена и поехала.
— А ты уверен, что это твоя дочь?
— Нет. Кто может быть в этом уверен, если она приехав домой от меня, ложилась в постель к мужу?
Куклы на шкафу получили разъяснение, а весь остальной рассказ ввел меня в страшное уныние. Ясно было, что он не может не любить женщину, с которой у него приключилась такая сногсшибательная история.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21