А мне бы так хотелось всю жизнь провести с кем-нибудь в мире и согласии. Однажды, только однажды мне повезло… Нет, не сейчас, это было много позже… Может быть, расскажу, если успею.
Зинка ушла, а я стала обдумывать все, что произошло. И тут я поняла, что она уже десять дней в Москве, уже встречалась с ним, а я об этом ничего не знаю, он скрыл от меня эти встречи. Мне не понравилось это чрезвычайно, а потому на следующий день я не стала дожидаться обычного времени наших встреч, а пошла прямо к нему в лабораторию.
— У меня вчера Зина была. Что же ты не сказал, что она вернулась? Я бы морально подготовилась, а так она меня врасплох застала — не люблю.
— Что она тебе говорила?
— Говорила, что вы с нею пять раз встречались, что ты ей до конца практики писал, но обо мне не сообщил, что у вас все было, чтобы я тебя отдала ей.
— А ты что?
— Слушай, я вообще, не должна была с ней разговаривать! Ты не понимаешь? Ты обязан был разобраться во всем сам, не впутывая меня. Просто душераздирающая картина! Индийское кино: обесчещенная невеста, торжествующая разлучница и бессердечный жених! Почему ты допустил, чтобы она ко мне явилась? Это твоя жизнь, твое прошлое, ты сам должен был в нем уборку сделать, не понимаешь, что ли? Ты прячешься, не хочешь ей в лицо сказать правду — теперь я уже сомневаюсь, правда ли то, что ты меня любишь — а она бегает по общежитию и рассказывает, какая я мерзавка — увела чужого мужика. Гадость какая! Грязь, и ты в этом виноват. Делай выводы. Если у тебя с нею все — объяснись, не прячься. Если нет — скажи мне, и я удалюсь. Но чтобы я ее больше не видела и не слышала! — Что ты ей ответила на отдай мне его? — Забирайте, если сумеете! Доволен? — и я в бешенстве ушла на занятия.
Несколько дней он не появлялся, но однажды, выходя с лекции, я увидела его у дверей аудитории. Лекции закончились, а потому мы с ним вышли из здания института и пошли по бульвару, отделявшему тротуары от проезжей части. Я молчала, он тоже, но было холодно, и я сказала, что хочу домой — замерзла. Он перевел дух и сообщил мне, что все не так просто:
— Зинка беременна и даже справку от врача показала, — а он теперь не знает, что делать — не может он подлецом оказаться и ребенка бросить.
— Не бросай, — ответила я, — брось меня и живи спокойно.
— Не хочу я с ней жить! Она мне противна, понимаешь!
Я все понимала, и мне тоже было противно. А главное, что я поняла: все кончилось. Он стал безразличен мне, мне не было больно при мысли о расставании, мне не было интересно, как сложится его жизнь в дальнейшем. Даже самолюбие мое молчало, не было уязвлено победой соперницы.
Он был лекарством. Лекарство вылечило меня от прежней болезни любви и перестало быть нужным. Здоровая, чистая и свежая, я могла продолжать жить и радоваться жизни, но нужно было только отбросить подальше от себя грязные простыни жизни чужой, чтобы они не волочились за мной, не путались в ногах, не отравляли воздух своим несвежим запахом.
Значит, так, — сказала я железным голосом, — я больше с тобой быть не хочу, понятно? Я перестала тебе верить, мне не нравится, что из-за меня ребенок останется без отца, и вся эта грязь мне надоела. Иди к Зинке, к кому хочешь, а ко мне больше не подходи. Все — выпалив все это, я развернулась и ушла.
Девушки в общежитии сказали мне, что я поступила благородно, но я-то знала истинную цену своему поведению. Если бы я его любила, фиг бы, Зинка получила его обратно, ей повезло, что чувство прошло. С другой стороны, я поняла, что в моей жизни таких разборок больше не будет никогда — при одном намеке на что-либо подобное чувство будет проходить незамедлительно. Так оно потом всю жизнь и шло — я ни разу не перебежала дорогу ни одной женщине, бросая мужиков и считая, что они-то переживут.
Свадьба у моего целителя с Зинкой все-таки была. Они получили комнату в общежитии, и я их видела часто. У нее при виде меня в глазах появлялся алчный блеск, он бледнел, а я не чувствовала ничего.
Живот у новобрачной так и не вырос. Оказалось, что она пошла к врачу, рассказала, что вот, парень обещал жениться, она поддалась, а он теперь — в кусты. Поплакала там. Врачиха прониклась и дала ей фальшивую справку. Широкую гласность эта гнусность приобрела благодаря подружкам новобрачной, с которыми она необдуманно поделилась своей тайной.
Все жалели ее мужа, так глупо попавшегося, и даже начали говорить, что зря я его оставила. Но я вины за собой не чувствовала. Я навсегда разучилась жалеть мужчин и больше никогда в жизни ни один из них не высек из моего сердца ни одной искры сочувствия: я всегда была на стороне женщины.
Тем более, что много лет спустя я повела своего сына на концерт детского хора Центрального Телевидения, и там в одном из номеров объявили солистом мальчика с фамилией моего врачевателя. По возрасту этот мальчик вполне мог быть его сыном. Значит, ребенок все-таки появился, пусть с опозданием, ну и пусть. И значит, я была права, что ушла, ведь самое главное — это то, что человек родился, он родился, несмотря ни на что.
ИЗ ДНЕВНИКА…
Если закрыть зонт слишком рано, то успеешь вымокнуть до того, как попадешь в трамвай, но если замешкаешься, берегись: толпа сомнет тебя и твой зонт, да еще и обругает. По случаю дождя, окна закрыты, что не мешает воде проникать внутрь. Часть сидений пустует из-за натекшей воды — все стоят вплотную друг к другу, даже вжавшись друг в друга.
Эта интимнейшая близость особенно отвратительна, потому что вынуждена и неуместна, все взвинчены, все кипят, толпа вулканов теснится в трамвайном вагоне, готовая взорваться в любой момент по любому, самому плевому поводу.
Мокрое платье липнет к ногам, мокрые волосы — ко лбу и шее, но убрать их нечем, рук не поднять.
Окна трамвая запотели, по ним ползут кривые струйки, вагон заполнен духотой, влажными испарениями, запахами не слишком свежей мокрой одежды, пота, спиртного перегара и табачной гари. В этом букете запах французских духов кажется навязчивым и тошнотворным… Еще миг — лопнет сердце, и наконец-то закончится эта пытка, но тут трамвай замирает, распахиваются двери, и можно, наконец, выпасть из вагона.Свежий запах дождя заполняет легкие, дождь поливает тебя, но это даже приятно после липкой нечистоты трамвая. И вот, наплевав на все, идешь под дождем, в туфлях хлюпает вода, подол намок и тяжело бьет по икрам, зонт абсолютно бесполезен, но все это мелочи. Главное — ты дышишь.
…
Я даже себе самой не могу признаться, что прозевала жизнь, проспала ее, проболтала, профукала. Как же мне объяснить это им?
На все мои попытки, нерешительные надо признать, — ирония:
— О-о! Давно ли такая деловая?!
Да, они правы, недавно. К огромной моей печали, слишком-слишком недавно.
Тратила свое единственное достояние бездумно и бездарно, как все вокруг меня, но они-то, они почему не объяснили?! Хотя что это я? Как они могут объяснить то, чего в их понимании не существует? Ведь полная уверенность в своей абсолютной правоте и непогрешимости. А спроси: «Что вы сделали за свою жизнь?» — удивятся и оскорбятся. Как же, жили честно, правильно, дочь вырастили (о, эта фальшь, эта игра на публику в заботливых и чадолюбивых родителей!) — чего же еще?
И никогда не узнают и не поймут, что это значит — жить в полную силу, не растратив ни мгновения зря, не потеряв ни секунды…
А я — узнаю ли это я?
…
Люди, зачем разговариваете? Зачем раскрываете рты, что за истины спешите изречь, торопитесь?
Все говорят, говорят… О чем? Цены, болезни, анекдоты, начальник — идиот, а эта стерва…, дурак он…, не хочу, хочу,буду, не буду, ты, я, вы, мы, за что, потому что, и ладно, вот здорово, ешь, не ешь…
О— о-о! Сколько же можно?!
Хочу тишины пустой комнаты, чтобы даже молчать в ней было некому. Чтобы никто не шуршал газетой, чтобы нигде не бормотал телевизор, не ныло бы радио, не раздавались бы шаги, кашель, дыхание.
Говорят, сибиряки — молчуны. Хочу в Сибирь! Тишины хочу, тишины…
Мама часто говорит, что меня нужно поселить на необитаемом острове, раз я так людей не люблю.
Я согласна. Но еще лучше было бы — на необитаемом астероиде.
Эпизод 10.
Время катило свои волны, я то барахталась в них, то пыталась упрямо идти навстречу, а они вновь и вновь сбивали меня с ног, и опять меня било о прибрежные камни, и я захлебывалась, кричала беззвучно — никто не слышал, да и не слушал меня, и вот наступил момент, когда прибой вынес меня, утомленную этой бесплодной борьбой, полуживую, оглушенную, — с пятимесячным сыном Мишкой на руках при отсутствии какого-либо присутствия его отца в обозримом пространстве вокруг — в город моего детства, в родительский дом.
Ребенок был слабеньким, непрерывно болел, и я была вынуждена взять академический отпуск в институте. По этой причине из общежития меня выселили, пришлось уехать к родителям — больше мне деться было некуда.
Родительский дом, отнюдь, не стал для меня тихой гаванью, где можно было бы залечить душевные раны, прийти в себя, найти силы и продолжить жить обновленной и окрепшей.
Родители только утвердились в своем представлении обо мне как о существе никчемном и ни на что не способном. Мой развод, мой ребенок — все это возмущало их, потому что давало окружающим их людям повод для пересудов и сплетен. Они не могли понять, как это я посмела отказаться от статуса замужней женщины, и никакие мои доводы в расчет принимать не хотели. Кажется, они оба — мама тоже, и это меня ставило в тупик, — искренне считали, что мужчина не только имеет право, но даже, чуть ли, не обязан вести рассеянный образ жизни, гулять с друзьями и подругами, ничего не делать по дому и не обращать внимания на ребенка, а женщина, жена, должна к такому его поведению относиться с пониманием, не упрекать, ждать, заниматься хозяйством и детьми, да при этом еще при каждом удобном случае рассказывать всем, попавшимся под руку, какой у нее замечательный муж и повелитель.
Я очень быстро перестала спорить с ними — уже через неделю после моего приезда в доме наступила тишина. Не оставить меня у себя они не могли — опасались общественного мнения, которое легко бы им простило, если бы они выгнали непутевую дочь, но был еще ребенок, внук, а это была своеобразная священная корова: ведь дедушки и бабушки просто обязанны обожать своих внуков, какими бы ни были у них отношения со своими детьми — родителями этих внуков.
Я с малышом вновь заняла свою прежнюю комнату и стала ее обживать. Коляска для сына у меня была — однокурсники подарили, — кроватку отдала соседка, вот только высокого стульчика не было, и я кормила сына, держа его на коленях.
Родители были готовы обеспечить нас питанием, но обо всем другом я должна была позаботиться сама. Это было непростой задачей. Алиментов мне выпадало не более двадцати рублей в месяц, и нужно был изобрести что-нибудь, чтобы на эти деньги одевать Мишку и одеваться самой.
Дни у меня были невероятно насыщенные, я крутилась, как белка в колесе и вечером, уложив сына, падала без сил, чтобы в шесть утра снова вскочить и впрячься в очередной день.
Родители вставали в семь. К этому времени я уже успевала вымыть сына и накормить его, и мы сидели с ним в нашей комнате — он играл в кроватке, а я убирала: вытирала пыль, застилала постель, гладила его и свои вещички. Родители уходили на работу, не заглянув к нам и не поинтересовавшись, как дела у внука, сначала меня это обижало, а потом я привыкла и даже стала находить в этом некоторое удобство: по крайней мере, никто не вмешивался в мои отношения с ребенком и не диктовал, как мне его растить.
После ухода родителей я завтракала, собирала малыша, и мы шли гулять, если можно считать прогулкой наши походы по магазинам и на базар. Вскоре меня уже знали все продавцы в окрестных магазинах и все рыночные торговцы. Многие сочувственно относились к тому, что мне не с кем оставить ребенка, и обслуживали меня без очереди, но все равно ежедневные покупки давались мне нелегко. Покупать впрок я не могла: мама оставляла на столе в кухне три рубля, а потому я могла действовать только в пределах этой суммы. Вечером я клала на стол список купленного и сдачу, если она оставалась.
После прогулки начинались хлопоты с ребенком — мытье, обед, укладывание спать, потом нужно было убрать квартиру — мама перестала делать что бы то ни было в доме после моего приезда — готовить еду, мыть и убирать кухню, стирать для себя и малыша… Вечером я снова шла с ним на прогулку, возвращалась за полчаса до его сна, купала его, укладывала и валилась сама.
Такой распорядок дня привел к тому, что я родителей не видела неделями. В пятницу я, ценой героических усилий, готовила обед на два дня, и в выходные гуляла с малышом все время между его кормлениями. Тяжело приходилось, если была плохая погода, но тут мне внезапно повезло.
Однажды на улице меня кто-то окликнул. Я обернулась и увидела свою школьную подругу, Люсю, ту самую, которая принесла мне весть о свадьбе моего первого возлюбленного, а потом не дала ему уйти, не объяснившись.
Мы страшно обрадовались встрече, особенно, я: она жила в другом городе, училась там в техникуме, и я думала, что раньше летних каникул мы не увидимся. Как оказалось, приехала она по очень печальному поводу: умерла ее бабушка. Подруга моя была сиротой, воспитывалась у бабушки, и теперь осталась совершенно одна. От бабушки ей остались квартира и небольшой дачный участок за городом, а потому она решила переехать обратно, пойти работать и доучиваться на вечернем отделении. Я настолько была лишена общения с людьми, что даже не знала о похоронах ее бабушки, и теперь мне было неловко, но она успокоила меня, сказала, что все понимает, что шла ко мне, когда увидела меня на улице и что я должна переехать к ней — как-нибудь справимся вдвоем.
Дома мое желание съехать вызвало дикий скандал. Родители не желали разговаривать об этом. Сначала в моей душе шевельнулась надежда, что, может быть, они начали привыкать к присутствию меня и Мишки, но оказалось, что я карась-идеалист.
— Перед всем городом нас опозорить хочешь, — гремел отец, — мало того, что матерью-одиночкой заделалась, так еще хочешь, чтобы люди говорили, что мы единственную дочь из дому выжили!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21