В тоне его двигателя я не уловил торможения. Я закричал, но мой крик оказался слабым, как «мяу» котенка.
Судно простучало мимо, направляясь к красным огням моста острова Ре.
Я перестал кричать и сосредоточился на том, чтобы удержаться. Я был слишком слаб даже для того, чтобы почувствовать себя несчастным.
Все шло именно так, как, несомненно, и рассчитывал господин Креспи.
Странные вещи стали происходить с моей памятью. Я увидел вереницу людей в порыжевших визитках и летних платьях, уже отслуживших свое, как на ирландской свадьбе; они отрекомендовывались мне, при этом касаясь меня рукой. Вместо того чтобы говорить: «Привет!», я говорил: «Прощайте». Там был и дядя Джеймс со своими выпученными глазами — он не пожелал коснуться моей руки. Все они закричали на меня, вся эта вереница. «Прощай» — не то слово, — вопили они. — Говори: «Привет!» — Это был удивительно сильный крик, переходящий в рев. И вдруг все смолкло...
В голове прояснилось. Там, в глубине, среди дождя, увидел я, светился огонек. Когда я последний раз осматривался, его там не было. Огонек был белым и горел высоко в воздухе. Не навигационный. Швартовочный. Но почему судно поставлено на якорь в проливе?
Огонек переместился. Стало быть, судно не стояло на якоре. Но тогда почему горит швартовочный огонь? И отчего такой грохот?
Волна накренила буй и с силой обрушилась мне в лицо. Когда я вновь обрел дар зрения, белый огонек высоко наверху приблизился. Ниже виднелся белый треугольник: парус. Расчехленный кливер, хлопающий на сильном ветру: слишком сильно расчехленный кливер для такого ветра. Кроваво-красный свет буйка пульсировал на волнах и корпусе судна, на топе мачты которого горел белый огонек. Свет буйка, подобно заходящему солнцу, отражался в полированном черном корпусе яхты так же, как когда-то отсвечивало закатное солнце в корпусе «Аркансьеля». Нет, не когда-то, а еще минувшим вечером.
Это и был «Аркансьель». Он медленно перемещался и собирался продрейфовать в двадцати футах от содрогающегося металлического буя, на котором я был распят. Порыв ветра взревел в такелаже, и грохотание кливера перешло в пулеметную трескотню. «Аркансьель» начал отворачивать. Буй вновь расцвел красным огоньком.
Я бросился в море.
Я плыл словно сумасшедший — голова под водой — к тому месту, где я в последний раз видел «Аркансьель». Вода перед моими глазами багровела как от огонька буя, так и от крови, ударившей мне в голову. Наконец моя рука уперлась в пластик. Я поднял голову из воды и увидел на уровне глаз впадину кормы «Арка».
Мы соединились в желобе волны. Яхта словно ждала меня. Я схватил бакштаг. Тут снизу пришла волна, порыв ветра взревел в оснастке и яхта так мощно рванулась прочь, что едва не выдернула мои руки из суставов.
Я взобрался на борт и перевалился в кокпит, упав там на колени. Люк был открыт. Я на ощупь включил навигационные огни и свет в каюте. Меня волновало и кто обнаружил меня, и что нашел я.
Во всяком случае, думал я об этом.
Настил каюты был красным. Я зажмурился: сегодня вечером все было красного цвета.
Когда я открыл глаза, он все еще оставался красным.
То, что послужило причиной такой окраски, лежало около вентилятора на палубе. Яхта накренилась, и что-то заскользило по настилу: то, чем некогда был Тибо Леду. Тело все еще было его, но не голова. Вместо нее был красный кровавый шар. Кровь была повсюду, но она уже не сочилась из Тибо.
Я спустился по ступенькам вниз. Его ударили чем-то острым и тяжелым прямо под левое ухо. Он не дышал. Пульса не было. Кто бы ни ударил Тибо, удар оказался достаточно сильным, чтобы убить его.
Мой старый друг Тибо.
Я отвернулся. Ноги липли к залитому кровью полу, когда я вытаскивал карту. Руки так дрожали, что едва удалось ее развернуть. Вода с одежды капала на нее. Номера квадратов морского дна разбегались, словно муравьи. Судя по компасу, ветер был западным с примесью северного. «Тибо мертв». Номер буя точно указывал наше местоположение. «Тибо мертв». Мы направлялись к широкому плоскому илистому берегу с устричными банками и валунами. «Тибо мертв».
Точнее: я направлялся. Кроме меня на борту никого не было. Тибо более нет. Осталась лишь оболочка его.
Бедняга Тибо мертв.
Автопилот, похоже, был сломан. Я вскарабкался на палубу, где уже исчез, испарился сильный запах крови, исчез благодаря холодным порывам ветра и дождя. Кливер все еще хлопал там, впереди, периодически натягиваясь. Мы сильно накренились, двигаясь на северо-восток поперек приливной волны. В этом направлении идти нельзя. Я схватил штурвал.
Он холостым ходом крутанулся в моей руке.
Я выхватил из скоб напалубный фонарь и стянул кожух с цоколя, в котором находился приводной механизм штурвала. Там на паре цепных звездочек, связанных с рулевым управлением, следовало находиться большой толстой цепи от мотоцикла «БМВ».
Но ее не было.
Несмотря на холод, меня прошиб пот. Боль ушла, перехлестнутая обширным пламенем, охватившем мое тело и конечности. Румпель на случай аварийной ситуации лежал в специальном рундуке в транце. Я откинул скобы и нащупал его.
«Аркансьель» прервал на время свое стремительное движение. Я понимал, что означает эта задержка: в восьми футах под моими ногами киль судна прочесал ил.
Волны были небольшими, но крутыми и резкими. Одна из них сильно ударила снизу. Пальцы мои от соприкосновения с распорками буя распухли как аэростаты. Румпель выскочил из них, отлетел к бортовой палубе и перевалился за борт.
Киль вновь соприкоснулся с илом, и я, не устояв на ногах, упал на колени. Справа по борту виднелась полоса белой воды. Кливер натянулся, и мгновение все было спокойно, только загрохотал и засвистел кильватер «Арка», рванувшего вперед. Ни звука от тела Тибо, лежащего в луже крови на дне каюты. Ни звука от меня, в полубессознательном состоянии стоящего на коленях в кокпите лишенной управления яхты.
Но со стороны правого борта, оттуда, где волны бьются о берег, оставляя на нем белую пену, доносился сильный, все сотрясающий грохот.
Я ударил по кнопке запуска двигателя — никакой реакции. Они перерубили якорную цепь, провод рулевого управления и подводящие провода аккумуляторной батареи двигателя. И отчалили в своем «Зодиаке», бросив яхту на подветренной стороне побережья. Они оставили убитого, чтобы волны омыли его — такую же жертву ужасного несчастного случая, как и его друг ирландец, которого, должно быть, еще раньше трагически снесло за борт.
Никто не должен был уцелеть.
Киль «Арка» спотыкался, вновь освобождался, снова зацепился, и теперь крепко. Вновь раздался страшный грохот.
Яхту с размаху бросило набок. Все вокруг внезапно наполнилось ревом белой воды. Что-то с треском разломилось. На фоне чуть светлеющего неба я увидел, как мачта медленно сложилась вдвое и погрузилась в пену. Я бросился в каюту, достал из сумки бумажник и сунул его в карман. Затем вытащил из транца подковообразные спасательные круги и втиснул их под руки. Что-то колотило в корпус яхты словно гигантский молоток. К тому же внутри нее все сместилось и растиралось в жутком трении. Мы находились в бурунах. Волна накрыла меня с головой и потащила вниз, вниз. Спасательный леер врезался в меня. Я кричал под водой, мечась вверх тормашками, а яхты более не существовало.
Наконец я вырвался на поверхность, вдохнул и заметил длинные ревущие полоски пены, бегущие в общей массе белизны. Затем волна с грохотом обрушилась на меня и я врезался головой и плечами во что-то очень твердое. «Ах, да, — подумала часть меня, словно бы отдаленная от громыхания волн. — Это бетонированные садки для хранения моллюсков. Их сооружают вблизи берега».
Вслед за этим пришла боль и меня снова швырнуло: глаза и рот широко открыты, в голове ритмы тамтама. Волна подняла меня, покачала на гребне, швырнула на покрытый крупными камнями берег и откатилась.
Я лежал на валунах среди дождя и ветра, чувствуя вкус крови на губах. Мой стон напоминал мяуканье.
Затем я заставил руки и колени передвигать меня вперед через камни. Обломки устричных раковин впивались в ладони, но я не ощущал их: нервная система бездействовала уже добрых полчаса.
Продолжая карабкаться, я следовал своего рода эволюционному инстинкту: держись, насколько возможно, подальше от воды, чтобы не дотянулись до тебя ее сильные, цепкие руки. Вот уже галька стенки набережной. Я подымался все выше. Там, на идущей вдоль берега песчаной дороге, я оглянулся и увидел темное побережье и белые буруны. Что-то длинное и черное лениво ворочалось там, словно мертвый кит. А позади, далеко, в направлении огней Сан-Мартен-де-Ре расцветал и исчезал в чернильно-черном море маленький кроваво-красный огонек: глаз, который открывается, окидывает взором море и вновь закрывается.
Не замечая меня.
Пошатываясь, я пересек дорогу и упал на мягкую просоленную прибрежную траву. Тут было тепло, безветренно и пахло свежим сеном. Я вдохнул поглубже. Где-то на дороге остановилась машина. Там горели огни и слышался шум голосов.
Я спал.
Глава 25
Свет будто рычагом раздвигал мои веки. Я старался не открывать глаз. Было такое ощущение, будто меня избили дубинками, в голове медленно пульсировала ослепляющая боль. Возле моего лица колыхалась трава. Я открыл глаза.
Довольно долго я не мог видеть ничего, кроме сплошного ослепительно белого блеска. Затем сами собой сформировались плоскости: зеленый траверс стенки набережной, бело-голубой ослепительный свод неба. Едва передвигая ноги, я потащился на стенку набережной, к дороге.
На первые шаги, казалось, уходило по часу. Затем я начал припоминать, как ходят, и жизнь полегчала, хотя ненамного.
Дорога опустела, ветер потерял силу. Был отлив. «Аркансьель» лежал на боку посреди устричной отмели. Его черный корпус, отшлифованный булыжниками и песком, потускнел. Там, где следовало бы находиться крыше капитанской каюты, зияла дыра, а ил вокруг яхты был усыпан обломками мачты и такелажа.
Я подобрал кусок плавника, чтобы использовать его в качестве трости, и, испытывая ужасные муки, заковылял на юг вдоль белой дороги, бегущей по стенке набережной.
Дорога эта жгла глаза, словно раскаленный добела металлический брусок. Казалось, я не понимал, куда иду. Я не ощущал ничего, кроме моря справа и зеленой плоской земли слева.
Минут, должно быть, через двадцать я вышел к скоплению лачуг с цементными резервуарами для воды за проволочными изгородями. Там лаяли восточноевропейские овчарки. Двое мужчин управляли тягачами, груженными устрицами. Они не обратили на меня внимания.
Я двинулся дальше. Впереди стояла еще одна лачуга. Что-то знакомое почудилось в ней. Под ногами перекатывалась галька. И меня осенило: именно здесь я уловил тогда запах лосьона «После бритья», а холодный металлический ствол ружья уперся в мою челюсть. И бушевали языки пламени.
Мышцы моих рук налились огнем. Пошатываясь, я по камням преодолел последние десять ярдов. Дверь все еще была обуглена. И заперта. Я поднял булыжник — дверь поддалась. Я рухнул на груду сетей и на меня вновь обрушился мрак.
Некоторое время спустя я услышал чьи-то проклятия. Покопавшись в памяти, я припомнил, где нахожусь.
— Кристоф, — пробормотал я.
— Боже мой! — воскликнул он.
У меня возникло ощущение, что рот мой окаменел: язык не повиновался.
— Тибо мертв, — сообщил я. — Никому не говори, что я здесь.
Слова хлынули из Кристофа потоком.
— Вы оба мертвы, — сказал он. — Бедняга Тибо. Я видел его. Похоже, в нем совсем не осталось крови, словно он — человек из мрамора. Я и еще несколько человек вытащили его на берег. Говорили, что вы погибли в море: якорная цепь оборвалась.
Я не находил слов от печали. Большой печали. Слезы струились из моих глаз, обжигая щеки.
Тень Кристофа упала на меня, и я почувствовал исходящий от его одежды запах выдохшегося коньяка и табака.
— Мой бедный друг, — сказал он и засуетился вокруг меня: укрыл одеялом, дал стакан воды и коньяку, которого я совсем не хотел. Все это время в моей голове, словно на закольцованной магнитофонной пленке, вертелись его слова: «Вы оба мертвы».
— Я мертв, — изрек я.
— Что? — не расслышал Кристоф. Его старое загорелое лицо было грустным и взволнованным.
— Никому не говори, что я жив. Я должен скрываться. Как в Сопротивлении.
— А! — Лицо Кристофа засветилось пониманием.
И я вновь провалился в забытье.
Я, видимо, заболел. Потом все происходило как в тумане. Темнота сменялась светом. Кто-то давал мне суп, который я выпивал, и коньяк, от которого я отказывался. Трудно сказать, сколько раз день сменялся ночью, прежде чем боль перестала полыхать огнем в моих костях и стала тупой. Голова уже не раскалывалась и в мыслях не было сумбура. Должно быть, для этого потребовалось немало времени. Трудно сказать, сколько именно.
Когда, судя по снопу солнечного света, прокрадывавшегося через голубые ставни, наступало утро, приходил Кристоф. Он бывал здесь дважды в день. В то утро я сказал:
— Кристоф, я хочу поблагодарить тебя за все.
— Да о чем вы, — отмахнулся он. — Вы помогали Тибо, он помогал мне. Все правильно.
— Кто-нибудь знает, что я здесь? — спросил я.
Лицо Кристофа вспыхнуло за белой щетиной.
— Вам следует помнить, что и я был в Сопротивлении, — укорил он меня.
Я помнил.
— Прости!
Кристоф пожал плечами.
— Ну, конечно же, вы имеете право спросить.
— Бьянка Дафи все еще в ресторане? — поинтересовался я.
— Дафи?
— Темноволосая женщина. Хорошенькая.
— Я узнаю.
Кристоф достал из внутреннего кармана своей синей холщовой куртки фирменный пакет магазина самообслуживания.
— Здесь еда, — сказал он и ушел. Я услышал, как ключ повернулся в замке.
В пакете оказался хлеб, сыр, кусок холодной рыбы и початая бутылка белого столового вина. Я все съел, выпил вино и заснул обычным здоровым сном, а не впал, как прежде, в беспамятство в холодном поту и с лихорадочными видениями. Я пробудился в темноте. В двери Дребезжал ключ. Пришел Кристоф. И с ним — его сестра: ее кулаки были решительно засунуты в карманы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41