До сих пор Зазыбе почему-то никогда в голову не приходило, что такая разница существует, потому что Чубарь всегда был для Зазыбы человеком, сменившим его в должности, значит, их уравняли во всем сами обстоятельства. А тут Зазыба как бы нечаянно обнаружил, что намного старше Чубаря, по существу, тот мог быть его сыном. Начав думать так, он не мог не отметить также, что Чубарь изменился и внешне, пока был в отсутствии: лицо словно бы заострилось и шея похудела, а высокий открытый лоб покрылся глубокими морщинами, которые сходились к переносице; под выпуклыми надбровными дугами, полуприкрытые веками, тайно хмурились темные глаза.
Наверное, Чубарь быстро почувствовал, что Зазыба в упор рассматривает его, недовольно задвигался и, встав с такого же самодельного кресла, на каком сидел Зазыба, заложил руки за спину, прошелся широкими шагами раз, и другой, и третий по комнате.
Зазыба между тем остался на месте, только повернулся слегка, чтобы не сидеть к Чубарю спиной.
Наконец Чубарь перестал мерить шагами горницу, остановился у стола и снова уселся, стиснув коленями сложенные вместе ладони.
Зазыба понимал, что беседа еще не кончена, больше того, на некоторые вопросы он так и не ответил Чубарю, а тот весьма несдержанно вел себя, поворачивал часто разговор совсем в другую сторону, особенно когда принимался строптиво отрицать, казалось бы, очевидные вещи, отстаивая свой взгляд на них; но понимал Зазыба также и то, что инициатива в разговоре и дальше будет за Чубарем, именно от Чубаря зависит, на чем они сойдутся сегодня, хотя, разумеется, очень хотелось заставить его посмотреть на все глазами человека, который силен не только преданностью общему делу, сводящемуся теперь к одному — к борьбе с врагами, но и расчетом, способностью оценить обстановку и действовать согласно этой оценке.
Последней попыткой призвать Чубаря к большей сдержанности было хоть и несмелое, но все-таки возражение, когда тот, посидев немного молча, сказал с укоризной:
— Не выполнили мы, Денис Евменович, директивы, не все сделали, что от нас требовалось…
— Дак… Может, директива поменялась уже… Это когда было-то, теперь небось новые директивы есть. Только мы про них не знаем.
— Никто той директивы не отменял, — дернулся Чубарь. — Директива была дадена правильная. — И спросил: — Что ты собираешься делать завтра?
— Кажется, ничего, — ответил Зазыба, но тут же спохватился: — Хотя нет, что я говорю — черт уже нашел работу.
— Какой черт?
— Комендант.
— Что, уже дошло до того, что комендант приказывает, а у вас поджилки дрожат?
— Не очень-то дрожат, а приказ выполнять должен.
— И что он такое приказал?
— На Деряжне, в Белой Глине, разрушен мост. То ли наши взорвали при отступлении, то ли после кто развалил. Теперь вот восстанавливать надо. Приказано запрячь все подводы, какие есть в хозяйстве, да отправить с мужиками в Белую Глину.
— Как раз завтра?
— Точно не знаю, но надо ждать, что Браво-Животовский начнет быстро выполнять комендантов приказ.
— Так-так, — презрительно усмехнулся Чубарь, — Красная Армия повзрывала мосты на реках, а вы, патриоты, собираетесь теперь по приказу какого-то немецкого коменданта восстанавливать их.
— Дак…
— Что «дак»? — с прежней усмешкой передразнил Чубарь. — Поставить бы там, в соснячке, что против моста, станкач с полными лентами да свинцом по вас, свинцом!
— А ты так и сделай! — обрадованно встрепенулся Зазыба. — Да из пулемета не по нам, мы тут ни при чем, а по фашистам, по фашистам свинцом своим. Вот тогда и мы разбежимся кто куда, как ты постреляешь их, и некому будет приказывать да принуждать нас под палкой, а то и под страхом смерти.
— Думаешь, не сделал бы? Зазыба пожал плечами.
— Был бы пулемет, — искренне пожалел Чубарь, — так, не очень испугался бы я.
— Ну, а раз нету пулемета, так нечего и говорить, а тем более попрекать, — насмешливо блеснул глазами Зазыба. — Словом, покуда пулеметы только у немцев, так извиняйте. Никто не захочет стать добровольно под пулю. Мы в Веремейках и то уж убедились, как они могут наводить на людей пулеметы.
Но Чубарь не слушал Зазыбу.
— И ты, красный орденоносец, поедешь восстанавливать мост? — поразился он.
— Поеду, — упрямо мотнул головой Зазыба. — И дело не во мне. Я хоть сейчас готов смерть принять, но чтоб от этого польза была. А что с того будет, если я пожертвую собой, а делу не помогу? Все равно немцы мост на Деряжне восстановят. Посгоняют мужиков из окрестных деревень и восстановят.
— Но кровь героев, Денис Евменович, помогает зреть идеям, — совсем не думая, что своей жестокостью не только обижает, но и оскорбляет Зазыбу, произнес Чубарь.
— Хватило уже крови и без моей для идей, — спокойно ответил на это Зазыба. — Кровь здесь не поможет. Надо сделать так, чтобы не мы немцев боялись, а они нас. И не кровью своей мы должны напугать их, а оружием. Я вот так понимаю дело и хочу, чтобы и ты наконец понял это.
— А я хочу, чтобы ты все-таки не ехал в Белую Глину. Тебе надо съездить в другое место.
— Куда это?
— В Мошевую. Думается мне, наши оставили для подпольной работы кое-кого в районе. Не может быть, чтобы из руководителей никого не было. Столько директив разных читали, циркуляров. Нет, должно быть, обязательно кого-нибудь оставили здесь. Кстати, об этом говорил и тот человек, который направил меня сюда.
— Что за человек? — испытующе глянул на Чубаря Зазыба.
— Не все равно? Человек и человек, выше нас с тобой!
— Но почему ехать именно в Мошевую?
— Так мне кажется. Дело в том, что в начале августа, незадолго до оккупации, меня тоже вызвали как раз туда. Видно, не напрасно же собирал райком коммунистов, которые имели броню от призыва в армию?
Зазыба задумался, против этого предложения он ничего не имел. Наоборот, одобрил — наконец за столько времени сказано что-то более или менее конкретное, хотя еще и не знал, к кому там в Мошевой надо будет толкнуться. И вспомнил — неподалеку от деревни, в поселке Держинье, жил его давний приятель, лесник Артем Олейников., тоже., как и Зазыба, участник гражданской войны.
Это был человек любопытной и нелегкой судьбы. Еще задолго до революции, чуть ли не в одиннадцатом году, окончив народную школу, отправился он из белорусской деревни на Дальний Восток и некоторое время служил матросом на пароходной пристани в Благовещенске. Затем ему повезло — он устроился на службу в контору товарищества Амурского торгового пароходства. Но началась война с кайзером, его мобилизовали и в армии, как человека «письменного», назначили писарем особого артиллерийского дивизиона, вооруженного, как он любил рассказывать уже в мирное время, французскими 133-мпллнметровыми дальнобойными пушками. В декабре семнадцатого года, когда появилась возможность оставить армию, вернулся Артем в родную деревню. Однако не окончательно. В мае следующего года стал он делопроизводителем мобилизационного отдела Климовичского военкомата с исполнением обязанностей комиссара уездной почтово-телеграфной конторы, а потом комиссара сразу нескольких волостей, в том числе и Белынковичской. Ну, а в девятнадцатом году бывший писарь, делопроизводитель и комиссар поступает в Красную Армию, сперва опять воюет с немцами, с гайдамаками, затем с белогвардейцами и белополяками… Был дважды ранен. Собственно, по ранению в двадцать первом году и домой вернулся. Поработал объездчиком в лесничестве. Потом отправился учиться, кончил курсы по лесоэксплуатации, после чего был казначеи помощником лесничего. Но в тридцать пятом году Артема вдруг исключили из партии обвинив в связи с классово-враждебными элементами за то, что будто бы держал на работе раскулаченных. Правда, на суде факты его покровительства классово-враждебным элементам не подтвердились, он был восстановлен в партии даже без всякого взыскания. И тем не менее на прежнюю должность Олейников уже не попал — во время предварительного заключения у него хлынула кровь из ушей, и он потерял слух. Пришлось удовольствоваться работой обычного лесника.
Красноармейцем Артели в девятнадцатом году сделал Зазыба. Олейников подался за ним к Щорсу, когда Зазыба по поручению батьки Боженко приезжал в родные места вербовать в бригаду добровольцев. Познакомились они в Белынковичах, где Олейников был военным комиссаром. Известное дело, без дозволения комиссара проводить набор добровольцев на территории подведомственных ему волостей было нельзя. Поэтому Зазыба посадил на телегу Масея, еще совсем мальчишку, которому тоже очень хотелось прокатиться с отцам, и отправился искать комиссара в Белынковичи, за восемнадцать верст от Веремеек. Как раз перед тем, как им приехать туда, в местечко ворвалась залетная банда атамана Кутузова. Ходили слухи, что имя великого полководца атаман взял себе для пущей важности, мечтая сразу же сделаться знаменитым. Но потом выяснилось, что это была его собственная фамилия. Был он родом из Клинцовского уезда и выдавал себя за защитника деревенской бедноты, грабя-де только казну да богатых евреев, которые составляли тогда основную массу жителей уездных городов и волостных местечек. Правда, нет ли, однако передавали чуть не легенды, что награбленное он раздавал крестьянам. И этот вот «крестьянский заступник» с отрядом в пятьдесят сабель занял Белынковичи. Первое, что он сделал: взял в плен комиссара Олейникова, которого атамановы конники застали у председателя волисполкома. Самого председателя не тронули — тоже политика: мол, с выбранной властью, пускай даже и советской, не воюем… Кутузовцы шарили уже вовсю по Белынковичам, когда на главную улицу со стороны Колодлива въехал Зазыба. Появление вооруженного человека, конечно, не могло остаться незамеченным. Поэтому Зазыба не успел даже хорошенько осмотреться, как телегу его облепили со всех сторон кутузовцы и силой повернули лошадь к церкви, где в поповом доме пировал атаман. С ним был и комиссар Олейников. Кутузов делал вид, что не считает его своим пленником, поминутно стремился подчеркнуть это перед другими, однако от себя не отпускал. Увидев их мирное застолье, Зазыба сперва подумал, что тут и вправду одна шайка-лейка. «Кто такой и что делаешь?» — спросил атаман приезжего. «Приехал к военному комиссару», — ответил Зазыба. «Вот тебе и комиссар, — улыбаясь, показал на молодого человека в портупее напротив себя атаман. — Говори, что тебе надо от него». — «А вот это уж мое дело, говорить или трохи подождать», — с вызовом сказал Зазыба, который к тому времени сообразил, что комиссар, скорей всего, вынужден сидеть здесь. «Ты, я вижу, прыток, служивый, — обиженно покачал головой атаман. — Ну что ж, тогда садись и ты рядом с комиссаром. Тоже гостем будешь». И в тот момент, как он говорил это, покачивая головой и гримасничая, Зазыба успел поймать короткий взгляд комиссара, в котором явственно сквозило предостережение. «Так у меня же пацан остался на телеге», — обеспокоенно сообщил атаману Зазыба, давая понять, что ему необходимо выйти. «Ничего, — махнул рукой атаман, — за твоим хлопчиком поглядят мои ребята, а ты спокойно садись». — «Боюсь, испугают они ребенка», — простодушно поморщился Зазыба. «Тогда поручим его попадье, — отгадав Зазыбово желание любым способом оказаться на улице, насмешливо сказал атаман. — Эй, матушка! — Из боковых дверей на его голос чуть ли не вбежала проворная, но не слишком-то веселая женщина. Кутузов важно сказал ей: — Гость наш приехал с дитем, так ты погляди там, чтоб… словом, накорми и обогрей малого, а мы тут с его отцом да с комиссаром посидим за столом. — И посмотрел на Зазыбу. — Видишь, все уладится. Попадья постарается. А ты садись и рассказывай за чаркой, откуда и зачем. — Потом словно бы притворно возмутился, что Зазыба не торопится проявить послушание. — Да не гляди ты на меня подозрительно! Все мы тут свои, революционеры. Так что садись и выкладывай. А хочешь, так и председателя волисполкома покличем». Наконец Зазыба понял, что отсюда ему пока не выйти, поэтому с якобы довольным видом сел туда, куда уже показывал атаман, на венский стул между двух атамановых адъютантов. Кутузов подождал, покуда усядется ершистый приезжий, налил из большой бутылки в стаканы и крикнул на другой конец стола хозяину: «Отче, принеси еще пойла, на одного гостя по-боле у нас». Поп, словно вол из-под ярма, глянул на него — действительно, трудно быть радушным, если в доме твоем за столом сидит рядом и большевистский комиссар, и разбойный атаман, который выдает себя за революционера, — но не посмел ослушаться. Покуда поп ходил за самогонкой, Кутузов успел пошутить, почему-то обращаясь больше к Зазыбе: «Я у него тут спрашивал: „Отче, знаешь ли ты, чем отличается костельный звон от церковного?“ — «Не знаю», — говорит. А я ему: «В церкви звонят — блины-блины-клецки, блины-блины-клецки, а в костеле иначе — трём-блин-пополам, трём-блин-пополам!» Вижу, нравится, но молчит отче, только глазами хитро моргает. Казалось бы, одна религия, христианская, и тоже нет мира — православные на католиков, католики на православных. А тут хотят, чтобы мы, революционеры!…» Говоря это, атаман перевел взгляд на комиссара и, может, как раз потому и не кончил фразу, видно, они уже успели выяснить свои идейные разногласия. Чтобы не накликать на себя худших подозрений, Зазыба выпивал сразу, как только атаман отнимал от стакана бутыль, надеялся, что в пьяной сумятице выберется из этой западни. Но напрасно. Сам атаман хоть и пил тоже немало, однако не хмелел. Оружие бандиты не отобрали ни у Зазыбы, ни у комиссара, и можно было догадаться, что на жизнь их атаман не покусится, зато собирается держать в изоляции до тех пор, пока его бандиты не перетрясут местечко. Атаман был уверен, что тут, в поповом доме, где не только за столом, а в каждом углу сидит кто-нибудь из его подручных, ни комиссар, ни приезжий не посмеют оказать сопротивления. Поэтому он был спокоен и вроде только одним озабочен — чтобы угодить своим вынужденным пленникам. «Кутузов не замарает напрасной кровью своего великого имени!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45