Дети у них тоже часто помирали, может, от побоев. Говорили, что муж будто бы возненавидел ее, что виновата она перед ним. Но только говорили, никто не знал ничего толком — ни Палага, ни сам Хохол никому не открылись в деревне. Понятно, что в Веремейках глядели на Хохловых как на очень несчастливую пару, — чем уж этак жить вместе, лучше разойтись. Синяки сошли с нее только теперь, как ушел муж вместе с Зазыбой и Миколой Рацеевым. И вот, несмотря ни на что, битая-колоченая Палага шла вместе с солдатками, шла в Яшницу» думая, что ее Иван тоже томится среди пленных.
Удивительное дело, но если бы начал так срамить ту же Дуню Прокопкину или Варку Касперукову кто-нибудь другой, а не Палага Хохлова, вряд ли смолчала бы любая, не сказала бы слова поперек. Палаге же ни Варка, ни Дуня, ни Гэля Шараховская не возразили. Только поглядели на нее, будто удивленно, будто даже с оттенком досадливой жалости, как глядят обычно на неровню. К тому же и вид женщины был достоин сожаления: шла босая, и ноги, совсем иссохшие, уже почти без икр, вязли по щиколотку в сыром песке. Несытым было и тело ее, ни спереди, ни сзади не круглилось под одеждой — вылинявшей васильковой кофтой и домотканой, словно панева, юбкой, пошитой в две полы. Про таких обычно говорят — доска доской.
Но глаза у нее остались необычайна живыми, а на немолодом лице (было ей за сорок) не отбилось ни одной резкой морщины, будто легко ей давалась до сих пор жизнь.
Палага не напрасно вмешалась в разговор младших женщин, который уже становился почти непристойным, — вскоре все они, казалось, забыли о нем. Только двоюродная сестра Силки Хрупчика Суклида спросила еще:
— А вдовая ли та женщина из Гончи, что примака из лагеря привела?
— Вдовая, вдовая, — заверила ее Палага Хохлова. — Жена лесника, который выскочил в позапрошлом годе на лыжах под чей-то выстрел в Прудище. Целили в зверя, а попали в человека.
Историю эту с гибелью лесника из Гончи знали все в Веремейках, и не только в Веремейках, а и в других окольных деревнях, которые располагались на территории Паньковского лесничества, поэтому женщины не стали обсуждать ее.
Первой деревней по этой дороге из Веремеек были Заборки, однако мало кто из веремейковцев наведывался туда, тем более считал дворы. Во-первых, хоть и стояла она при дороге, но была заслонена лесом. А во-вторых, не любили во всей округе по эту сторону Беседи самих заборковцев. Над ними и смеялись, и сердились на них. Сердились, пожалуй, больше. Конечно, не без причины. То возле Заборков вдруг «лесун» объявится, который хватает на дороге молодых баб из других деревень и насилует, затащив подальше в лес, то в самих Заборках какой-нибудь проходимец пустит худой слух. Особенно прославились заборковцы после одного случая. Правда, давнего. Было это так. В Заборках вдруг появился «коровий доктор». Сам он называл себя даже не «ветинаром», а «ветфельчером». Возник и сразу же показал свое умение, потому что как раз у одного заборковского хозяина заболела корова: днем сделалась вялая, а к вечеру пена жгутом пошла изо рта, язык стал вываливаться. Хозяйка, конечно, голосит, хозяин темней тучи ходит. Тогда и пришел на помощь тот «ветфельчер». Был он местный, из Заборков, но не в пример другим побродил по свету — сперва работал на шахтах, подавшись в Юзовку, чтобы зашибить деньгу да поправить дома хозяйство, потом служил где-то. Словом, хозяином он оказался бестолковым, а человеком и совсем непутевым, потому что очень скоро забыл и про хозяйство, и про семью. Что заставило его вернуться наконец в Заборки, сказать трудно. Тем более что людей он сторонился. Сказал только вскорости, что выучился на «ветфельчера». А тут как раз подвернулся случай показать себя — корова занедужила. Хозяева и позвали его. Пришел он на двор, закрылся один в хлеву с больной скотиной. И правда корова скоро выздоровела. Через несколько дней вышла с остальным стадом на пастбище. После этого заборковские мужики, здороваясь с ним, стали шапки снимать. А слава о нем из Заборков разносилась дальше. Ну, а раз идет слава, так находится и справа. Через неделю приключилась такая же коровья болезнь в Гонче. Потом в Веремейках, в Гутке, в Кавычичах и т. д. И все приглашали «ветинара» из Заборков. Лечил он коров от этой болезни с год или больше, пока не подсмотрел кто-то — оказывается, сам «ветинар» и вгонял скотину в болезнь: поймает за деревней тайком Ласюту или Чернавку да натрет мылом язык. Чего тогда не быть корове вялой, чего не давиться мыльной пеной, которая нутро выворачивает.
А бывало и так. Идет по какой-то надобности человек через Заборки, останавливает его мужик и бьет наотмашь, «За что?» — глядит на него чуть ли не со слезами прохожий. «А ни за что, — спокойно отвечает ему мужик, — чтобы помнил, что побывал у нас в Заборках».
Зато если уж попадал из Заборков кто в смешное положение, даже в беду, то болтовни да смеху хватало, считай, на все Забеседье. Особенный хохот вызвало недавнее происшествие. Выяснилось в один прекрасный день, что из Заборков вышел в большое начальство сын бывшей панской прислуги, кажется, заместителем наркома стал. Разумеется, захотел приехать в деревню. Ну, а заборковцы решили в лепешку расшибиться, приветить земляка. Колхозное руководство, конечно, с позволения районного, даже столы приказало накрыть под соснами, при этом не жалеть ни напитков, ни закусок. Гость действительно умилился, увидев, как встретили его односельчане. Но долго не задержался в деревне, часа два посидел с ними под соснами, отведал и напитков, и незатейливой крестьянской снеди. После его отъезда заборковцы, известное дело, продолжали праздновать, благо хватало на столах всего, к тому же дарового. «Во, — хвалились захмелевшие мужики, — как хорошо иметь земляка в больших начальниках». Думали, что пьют и едят если не за его счет, так не за свой-то наверняка. И обманулись. На другой день собралось колхозное правление да разложило издержки по дворам — и на тех, кто сидел за праздничным столом, и на тех, кто стоял поодаль да облизывался.
Сегодняшнее путешествие веремейковских женщин тоже не обошлось без приключения. Вдруг из-за деревьев как раз против Заборков выскочил на дорогу с винтовкой за плечами ражий детина. Веремейковские солдатки еще шагов за двадцать разглядели его усы и вкрадчивую улыбку. Что детина этот — полицейский, стало ясно сразу — такую же голубую повязку на рукав уже нацепил в Веремейках Браво-Животовский.
Между тем полицейский стал упрямым козлом посреди дороги и ждал, пока приблизятся женщины. То ли нарочно, то ли случайно, но место он выбрал против небольшой прогалины, которая, будто просека, разделяла лес с правой его стороны, поэтому фигура полицая была освещена ранним солнцем. Вкрадчивая улыбка и щедрое солнце делали его чем-то похожим на кота-мурлыку — вот-вот выгнет спину, а потом потрет лапой ус.
— Куда это вы? — удивился полицейский, выговаривая слова нараспев.
— А никуда! — в тон ему ответила Дуня Прокопкина.
— Так уж и никуда? — не поверил полицейский, заигрывая.
— Ну, на кудыкину гору, — чтобы отвязаться, бросила Дуня Прокопкина и попыталась обойти стража.
Но полицейский и не думал пропускать солдаток. Он расставил руки, готовый метнуться в ту сторону, куда и они.
— Значит, на кудыкину гору? — насмешливо переспросил он. — А чьи будете?
— Свои, — отозвалась из толпы Палага Хохлова.
— Ну что ж, — сказал полицейский, — покуда не признаетесь, дальше не пущу.
— Вот я сейчас так тебе не пущу, — наконец вырвалась вперед Палага Хохлова, — что мозги собирать придется!
Видно, полицейский был человек сметливый и сразу сообразил — эта сухоребрая и вправду ни перед чем не остановится. Захохотал.
— Я и так знаю, чьи вы. У меня у самого в Веремейках родня.
Но сколько ни пытались потом солдатки вспомнить, кто мог быть в Веремейках его родней, так и не вспомнили: не было такого случая, чтобы кто-нибудь женился на заборковской девке либо, наоборот, веремейковская выходила в Заборки. Тем не менее Дуня Прокопкина сказала:
— Родней считаешься, а пугаешь.
— Это я для порядка. Службу несу.
Полицейский тут же шагнул на обочину, освободил дорогу.
Хоть и непонятно было, почему он пошел вместе с ними, но солдатки скоро словно бы перестали и замечать его; в конце концов, его присутствие больше не вызывало ни у кого тревоги; кто знает, может, у полицая тоже появилась надобность отлучиться из деревни по какому-то делу? Так и шли они некоторое время лесной дорогой — женщины сами по себе, а он сам по себе, придерживаясь обочины.
Из желто-зеленого папоротника, росшего здесь повсюду в сосняке, вдруг выскочила белолобая собака с желтыми подпалинами над глазами и какими-то странными пежинами на брюхе. Увидев незнакомых женщин, собака тявкнула, будто тоже для порядка — мол, нельзя иначе, что подумает про меня хозяин, все-таки я прежде всего должна службу нести, — потом бросилась к ногам полицейского, радостно ластясь. Разумеется, никого собака своим неожиданным появлением не испугала, и могло ли теперь пугать людей такое существо, как собака?! Тем более что веремейковские солдатки торопились не на шутку, как торопились бы раньше на ярмарку. Одетые, считай, в самое лучшее, с узелками в руках, они все выглядели нарядно. Не хватало только, чтобы на сегодняшний день пришелся престольный праздник.
Казалось, полицейский обрадуется, что на подмогу ему выбежала собака, но не тут-то было. Усатый толстяк вдруг с чего-то озлился, выказывая жестами и всем видом крайнюю досаду, стал гнать собаку домой — сперва оттолкнул се, правда, не тупым ободранным носком ялового сапога, а широким, собранным гармошкой книзу голенищем, по пес снова бросился ему в ноги, и тогда он, состроив страшную гримасу, схватился за винтовку.
— Пшел! Пшел отсюда!
Как и всякий умный пес, этот тоже понял, что хозяину почему-то не нравится его присутствие, обиженно поджал хвост и снова тихо гавкнул, уставясь на чужих женщин, теперь уже, видно, в отчаянии, что прогоняют. Но в следующий момент внимание его отвлекла на себя крупная серая птица, которая, как неживая, упала на дорогу, будто обрубок подсеченной у комля оплывшей смолой сосны. Птица эта напоминала болотного мышелова, с таким же, как и у него, загнутым книзу клювом и длинными ногами. Хотя она и притворялась, что падает вниз замертво, но, как только очутилась на земле, прикоснулась к ней ногами, сразу же встрепенулась, распростерла во всю ширину крылья и, суетливо поскакивая, побежала вперед по дороге. Заметив ее, собака тут же забыла и хозяина, и женщин, бросилась со всех ног догонять. Птица тоже почувствовала опасность, не стала зря испытывать судьбу — ударила о землю крыльями и так же стремительно, как падала с дерева, взлетела вверх, но не в сторону дороги, а села на самую макушку крайней сосны. Одураченный пес закрутился возле сосны, и громкий лай его нарушил свежую тишину леса.
До Ключа оставалось не так уж много, как на дороге, которая задела левой обочиной край леса, словно гриб из-под земли, выросла фигура мужчины. Это был немец. Видимо, он стоял здесь давно, но веремейковские солдатки почему-то увидели его только теперь, когда оказались совсем близко. Был он в темно-синей пилотке, в короткой непромокаемой куртке с капюшоном за плечами, в суконных галифе, узкие, почти в обтяжку штанины которых были засунуты в блестящие сапоги. На животе висел автомат. Что это был немец, женщины догадались сразу, потому что полицай чуть не рысцой кинулся к нему. Для полицая пребывание здесь этого немца, конечно, не было неожиданностью. Это можно было понять по тому, как привычно, не настороженно, вел он себя. Значит, негодяй специально шел с ними. Пока верткий полицейский что-то толковал немцу, показывая на женщин, те успели заметить неподалеку, шагах в тридцати от крутого склона, за которым начинался лес, самолет с черно-белым, словно бы разрубленным крестом на фюзеляже. Немного дальше вяло дымил костер, рядом с которым находились еще два немца — один сидел, охватив колени руками, а другой полулежал, подперев ладонью голову.
Самолет этот — легкий бомбардировщик — приземлился на косогоре вчера, уже под вечер. Получив в воздушном бою где-то над излучиной Десны несколько больших пробоин, он не дотянул до аэродрома, который размещался за Белынковичами, недалеко от деревни Каничи, и сел где пришлось, несмотря на то, что впереди, всего в полукилометре, начинался скошенный луг. Теперь летчики охраняли бомбардировщик, ожидая, пока приедут с аэродрома авиатехники. Вообще-то им повезло здесь. Еще вчера прибежал сюда этот полицейский, с луга заметивший, как приземлился самолет. Поэтому ночь они провели возле костра, не испытав ни голода, ни жажды. И уж совсем были поражены летчики, увидев теперь, как знакомый полицейский возвращался после ночи среди немалой толпы женщин.
— Зи маль айнен ан, — вдруг даже сел, раскинув чуть ли не по обе стороны костра ноги, тот летчик, что поддерживал голову ладонью, — унзер полицист хат унс айне унмасе фон вайберн ауфгетрибен. С фюнф про лате.
Другой захохотал и сказал:
— Айн динстайфригер нар ист геферлихер, альс айн файнд.— Ляс дас. Ди русен хабен воль ир шприхворт нихт ауф унс гемюнцт. Дер флинке Ганс, нас нур ауф, лехт зих шён ди липен унд ист цум хартен айнзац берайт. Гешвинд, геер брудер, дас вир нюнхен нихт ферзоймен. Ште ауф, зоне бист ду ам шейтерхауфен фертиг геройхерт. Нун рихтен вир айне грандиозен людерцемунг айн…
Но другой летчик только поморщился от этих слов, сказав чуть ли не с гадливостью:
— Дас паст мир нихт ин ден крам. Славите дорфмедельс зинд рехт шмутцих. Зихер хабен зи нихт айнмаль хозенцойг ам ин штайсе ан. Штрайхт мих альзо ауф дер листе ауз, их махе нихт мит. Ду унд Ганс аляйне, ир цайт ойх ганц геваксен ойрер грандиозен людерцемунг. Ин айнем монат фаре их ауф урляуб хайм, унд нун ист эс айн вениг гедульден. Эс вере айне толе блемаже, тайнер Эльза вас унгевюнште инди тоше айнцу-шибен.
— Ляс дас дайне зорге зайн, — пожал плечами его товарищ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45