Чтобы увидеть ее, даже не пришлось заходить в Хонин дом. Марыля вышла ему навстречу с немецким офицером, перед которым по новым порядкам Зазыба должен был ломать шапку. Странно, но как раз про это нововведение, про этот старопанский обычай Зазыба и не вспомнил. А еще более нелепым было бы, если бы он вообще снял шапку.
Увиден Марылю, которую вел под руку офицер, Зазыба сразу же почувствовал, как ударила в лицо ему кровь. Стало и совестно, и обидно. Если бы мог свернуть куда-нибудь, так свернул бы, чтобы не смутить ее. Но свернуть, как на грех, было некуда, разве, как мальчишке, перескочить через забор да спрятаться в сливовых зарослях, что нависали над улицей через изгородь. А расстояние все сокращалось, и скоро их уже разделяло шагов пятьдесят. Ругая в душе и себя и тот недобрый час, когда он решил проведать Марылю, Зазыба скованно двигался навстречу. Правда, Марыля жила здесь на особом положении, и Зазыба мог сообразить, что ее сейчас не позорит появление на улице с немецким офицером, наоборот, она жертвует собой ради дела, для которого оставлена здесь. Однако он почему-то не подумал об этом, видно, личная, отцовская ревность мешала ему понять, кто Марыля на самом деле. И вряд ли что-нибудь изменилось бы, пойми Зазыба все; пожалуй, это нисколько не уменьшило бы остроты положения — и вправду, обрадуется ли она теперь, увидев вдруг человека, который единственный здесь кое-что знает о ней или о чем-то догадывается. Словом, из всего этого ясно было пока одно — Зазыбе тягостно и неприятно идти по улице. По нему, так поступок Марыли выглядел не только, самое малое, непатриотичным, по и безнравственным, мол, потаскуха потаскухой!… «Выходит, не зря тогда предупреждал Шарейка?» — подумал Зазыба. II как раз вот эту ее провинность он считал совсем непростительной — опять же, видно, по той причине, что это касалось его личных чувств.
Марыля тоже не могла не заметить знакомой фигуры. Тем более, что Зазыба, расстроенный неожиданным поворотом дела, не сообразил даже перейти на другую сторону улицы, чтобы тропинка, служившая здесь тротуаром, не свела их с Марылей лицом к лицу. Готов был хоть сквозь землю провалиться, чтобы не столкнуться с ней, а вот сделать самое простое — перейти улицу не додумался. В следующий момент Марыля прошла мимо, глазом не поведя. Она была целиком занята Гили делала вид) кавалером, молодым светловолосым обер-лейтенантом, который тоже казался не менее увлеченным. Внешность ее поразила Зазыбу. Это уже была совсем не та милая своей скромностью девушка, которую он увидел когда-то в хате кулигаевского Сидора Ровнягина и которую после, через несколько дней, привез сюда, в Бабиновичи. Чего стоили ее приподнятые груди, выпирающие из тесной блузки и назойливо лезущие в глаза. И вообще вся она будто округлилась за это время, формы ее теперь подчеркивались специально.
Зазыба не догадывался об этом, но за согласным шествием Марыли и немецкого офицера наблюдал не он один. Не знал он и того, что его подопечная делала это не первый раз. Жителям Почтовой улицы ее прогулки с немцами были не в новинку, особенно после того, как незнакомая девушка, неведомо откуда и почему взявшаяся здесь, устроилась на работу в военный госпиталь, который не очень давно обосновался в Бабиновичах и занял помещение местной больницы, оставив доктору Колосовскому с его больными пять коек в старом каменном строении, где раньше, в царское время, была становая холодная, а еще раньше церковный клир хранил подношения — горшки с медом, корзины с яйцами, круги воска, кадки с насыпанным зерном… Конечно, не одна Марыля в местечке поторопилась завязать дружбу с немцами, однако на Почтовой улице, кроме нее, еще никто не служил им, а тем более не разгуливал вот так с оккупантами. Правда, поведение чужой девицы не слишком-то удивляло, верней, тревожило здешних жителей, она была все-таки пришлой, потому и отношение к ней сложилось соответственное, мол, что с чужачки возьмешь, но тем не менее каждый шаг ее не оставался без чьего-нибудь вольного или невольного внимания. Одни подсматривали за распутной девкой просто из любопытства — а может, и вправду увидят что-нибудь такое, чего еще не случалось, словом, увидят невиданное; другие поглядывали с пренебрежением, ревниво храня исконные обычаи человеческой чистоплотности или, в данном случае, женского целомудрия, уж не говоря о гражданском достоинстве и патриотизме. Эти последние высокомерно отказывали в любом снисхождении чужачке, и стоило ли удивляться, ведь даже Зазыба, единственный могущий все понять, не только мысленно укорял ее, но и стыдился.
Между тем не из одних окон следили за Марылей с ее кавалером свободные да любопытные местечковцы. Зазыба заметил в огороде, который был почти рядом с Хониным двором, женщину, которая стояла там не таясь: свесила согнутые в локтях руки через верхнюю планку забора, доходившего ей до подмышек, и будто ждала Зазыбу, когда он поравняется. Она и правда вскоре завела разговор, перед тем удивившись, что узнала его. Была женщина гладкой, с круглым незагоревшим лицом, такие обычно не занимаются деревенской работой, не копаются в земле, видно, она относилась к так называемой поселковой интеллигенции, к которой причисляют себя даже школьные уборщицы-технички, не говоря уж о медсестрах и другом обслуживающем персонале, или была замужем за человеком, положение которого позволяло ей сидеть без дела.
— Ну что? — крикнула женщина навстречу, вкладывая в эти, пока не совсем понятные Зазыбе слова столько ехидной иронии, сколько хватило бы на целую горячую ссору. — Нашкодил, а теперь отворачиваешься? Не ты ли это привез ее сюда? Думаешь, я не видела, как вы с одноногим портным таскали в Хонину хату ее барахло?
Зазыба молчал, не отвечая и не глядя уже на женщину. А ту все больше разбирало:
— Вот теперь и любуйся на них! И сучка эта не узнает тебя, и ты небось боишься признаться! Может, дочкой приходится?
Под градом ругательств Зазыба шагал по тропинке, будто переходил над темным омутом высокую кладку, казалось, сделаешь неверный шаг или глянешь не в ту сторону и полетишь вниз.
— Все не попадается мне тот Шарейка, — не умолкала женщина, — он бы у меня давно забрал эту сучку к себе домой! А то, вишь, поселили в чужой дом, а человеку негде теперь голову приклонить. Видал, сидит теперь Хоня под забором с детьми-сиротами и крыши над головой не имеет, будто и дома себе не строил, будто это уже и не его дом! Ну и что же, что он еврей?
Странно, но ругань эта постепенно приобретала обратное действие — чем сильней женщина поносила Марылю, а заодно и его с Шарейкой, тем быстрей Зазыба менял к Марыле отношение, сопротивлялся услышанному и скоро близок уже был к тому, чтобы возмутиться вслух, хотя не очень-то покажешь характер в таких обстоятельствах, кому нужен теперь здесь скандал. Однако противоречие внутри появилось, и Зазыба уже точно знал, откуда оно, — от этой ругани. II он, Зазыба, тоже хорош!… Привез, да и бросил здесь, как в лесу среди волков, одну… Правда, не по своей охоте привез. Но ведь о чем-то думали люди, раз просили сделать это? II Маштаков, и тот военный, пускай и врал он тогда про Масея. Довольно было собрать все воедино, как снова возникло недоброе чувство, стало точить душу. В точности как и в Веремейках, когда он возмутился, что Марыле поручили совсем не женское дело, направляя сюда, в оккупированное фашистами местечко. Может, и сегодняшнее поведение ее объяснялось этим делом, а не тем, что обозлило его минуту назад и что разъяряло эту местную «интеллигентку», которая ругала на чем свет стоит их обоих — Зазыбу за то, что привез распутную девку, а Марылю, понятно, за ее распутство. И не может быть, а скорей всего, что так. А если так, то… Зазыба вдруг понял постыдную для себя, ужасную вещь — и тот офицер, где-то шедший с Марылей теперь, ей не друг, и эта женщина, которая злобно виснет на заборе и чуть не плюет вслед, тоже, считай, враг. А тут еще Хоня Сыркин!… Появление его здесь было неожиданным и уж наверняка случайным, но объективно оно свидетельствовало, что Зазыба не совсем точно исполнил поручение: Хонино возвращение могло отразиться — и даже роковым образом — на положении Марыли, живущей в его пустом доме. Серьезно озабоченный этим, Зазыба моментально забыл про женщину, которая не переставала бросать вслед ему обидную брань, и чуть не рысью миновал почту, на крыльце которой стоял немец-часовой. Зазыба торопился к Хониному дому не потому, что не терпелось повидать хозяина. Наоборот, в душе он надеялся, что женщина нарочно соврала, чтобы сильней уязвить его, и что Хоня-заготовитель не вернулся в местечко. Но где там! Сыркин сидел с двумя сыновьями-подростками на траве между тропкой-тротуаром и забором, словно прячась в тени, хоть солнце уж било им в лицо. Все Сыркины чем-то напоминали лохматых нищих, которые шли-шли, да утомились, сели отдохнуть здесь, все-таки не в безлюдном месте, может, кто-нибудь и подаст милостыню, как водится, краюху в торбу или медный пятак в шайку. Мимо них можно было пройти совсем незамеченным — Хоня свесил голову низко на грудь, словно в изнеможении или отчаянии, а мальчики хотя и выглядели бодрей отца, однако были тоже безучастны, будто растеряны. А Зазыба-то не собирался прятаться от них. Он не знал еще, о чем заговорит с евреем-заготовителем, почему-то вернувшимся из эвакуации; не догадывался наперед и о том, будет ли иметь эта беседа толк по крайней мере для того дела, о котором он сейчас пекся, но заговорить с Хононом Зазыба был просто обязан; и это было не только человеческим желанием, а необходимостью; вот сейчас он поравняется с Сыркиным и его детьми и спросит… спросит, конечно, про Цилю, потому что ее нет с ними, да и женщина та упоминала о каком-то сиротстве, значит, лучше зацепки и не придумаешь, если даже и нарочно искать.
— Здоров, Хонон! — остановившись напротив, окликнул Зазыба мягко, чтобы не испугать.
Сыркин сразу же узнал Зазыбу, хотя чему удивляться — мало кого не знал еврей-заготовитель по ближним и далеким деревням, особенно таких приметных людей, как этот веремейковец.
— Где же твоя Циля? — спросил Зазыба, как и задумал наперед спросить.
— Нету Цили, — хрипло, даже несколько равнодушно ответил Сыркин и отвел в сторону глаза, будто раньше провинился в чем-то перед Зазыбой или вообще чувствовал свою вину, о которой нельзя было догадаться. — Уже нету Цили, — повторил он, бросая слова в пустоту, и теперь Зазыба ясно уловил скорбь в его голосе, как громкий, хоть подавленный, стон.
По всему было видно, что Сыркин не нуждался в постороннем сочувствии, и, может быть, не потому, что не хотел его, — наверное, в его нынешнем состоянии было даже не до этого.
Пока Зазыба подыскивал следующие слова, за спиной раздался знакомый голос, — оказывается, та злыдня перелезла на улицу из своего огорода через забор, явилась следом.
— Не слушай его, Хонон, — завела она, и Зазыба понял по се голосу, что ярость свою женщина еще не растратила и ничего хорошего появление ее не обещает. — Это же он с тем хромым Шарейкой, что портным у нас в местечке, кукушку эту подсадил в твой дом. Откуда хоть он, Хонон? Знаешь его?
Услышав это, Сыркин встрепенулся, оборотился лицом к Зазыбе, однако не удивление блеснуло в прояснившихся его глазах, а откровенное недоверие, словно он до глубины души был поражен услышанным и теперь хотел убедиться своими глазами в обратном.
Зазыба не сказал Сыркину ни слова, только смотрел напряженно, словно боясь нечаянно выдать себя: в его расчеты не входило говорить о Марыле и о своей причастности к устройству ее в местечке.
— Так откуда этот человек, Хонон? — тормошила Сыркина въедливая соседка, наверное, ответ нужен был ей не столько для сочувствия, которое она выражала бездомному человеку, позоря его обидчиков, сколько из обыкновенного любопытства, взыгравшего в ней: вот ведь Сыркин небось знает этого деревенского, а тоже боится, молчит!
Поняв, что склочница-баба легко не отступится, будет долго молоть ерунду, пока не вырвет наконец у Хони ответа, Зазыба поторопился перевести разговор на себя.
— Не слушай ты ее, Хонон, — сказал он, поморщившись от досады. — Тебе тут теперь всякого наговорят! Ни я, ни Шарейка не виноваты, что так вышло. Да и никто не виноват. Тебя не было в местечке, а хата пустовала. Ну, девка и поселилась у тебя. Так что, видишь… Могла чью другую облюбовать, а выбрала твою. Не связываться же тебе из-за этого с немцами, она ведь небось у них служит? — И служит, и…
— Ну вот, — словно обрадовавшись, перебил женщину Зазыба. Значит, не надо и сидеть вам тут. Глаза мозолить. Раз твой дом занят, переходи жить с сыновьями в другой. Кажется, и местечке свободных домов хватает.
Сыркин согласно закивал.
— Ну, так и ступай сейчас же, — подбодрил его Зазыба, — занимай хоромы кого-нибудь из ваших беженцев, да и живи, а то и правда накличешь на себя беду какую.
Наверное, до сих пор Хонону даже в голову не приходило, что можно как-то обойтись в поселке без своего угла, найти приют в другом месте, благо опустевших домов действительно хватало, но, когда сказал об этом Зазыба, он сразу же словно бы повеселел — словно в непогоду, ночью получил приглашение на ночлег.
Но женщину, которая не только присутствовала здесь, а и активно участвовала в решении дела, казалось, не устраивал такой оборот, она даже порывисто шагнула вперед, ставши между Зазыбой и Сыркиным.
— Вот, сам натворил дел, лишил человека собственного крова, а я вдруг виноватая?
— Никто тебя не виноватит, — пожал плечами Зазыба, словно выказывая этим свое недоумение.
— Нет, не обманешь! — не сдавалась тем временем ехидная баба. — Не такая я копуша, чтобы ты меня вокруг пальца обвел! И ты, Хонон, не верь ему! Сама, своими глазами видела, как вы с Шарейкой курву эту привозили сюда! Даже могу сказать, когда это было! На спасов день, вот когда!
— Болтаешь черт те что, — пытаясь унять женщину, строго, но вместе с тем благожелательно сказал Зазыба. — Все-то ты видела, все-то ты слышала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45