В палату пришли двое писарей. Битый час заполняли с моих слов анкеты, сверяли с документами, которые были при мне в момент ранения. А еще через день фельдфебель вручил мне жалованье за два месяца — пачку обандероленных рейхсмарок.
Под вечер в палату вошел бледный, человек лет тридцати, в пижаме, накинутой прямо на голые плечи. Левая его рука покоилась в гипсовой повязке. За ним шел санитар с чемоданчиком и пачкой книг.
— Готфрид фон Динглингер, — представился новый сосед, движением плеч скинул пижаму, и я увидел под мышкой высоко подтянутой руки обозначение группы крови. Такую татуировку непременно делали всем эсэсовцам.
В тот вечер Динглингер не произнес ни слова. Лежа на койке, он перелистывал книжку с картинками, непрерывно курил, хотя это не разрешалось. Потом вынул из чемоданчика шприц и одной рукой очень ловко сделал себе укол в бедро. После этого он задремал, но когда я проснулся среди ночи, то увидел, что Динглингер пристально рассматривает меня.
Против ожидания, он оказался общительным и веселым парнем. Вид из окна восхитил его:
— Вот она, Саксония! Вы бывали здесь раньше?
— Нет, никогда.
Он много рассказывал об этой стране, о ее искусстве, архитектуре, истории и охотно дал мне свои книги — монографии по живописи. Фон Динглингер знал несколько языков. Он поинтересовался, говорю ли я по-итальянски. Я ответил, что, кроме родного, знаю только слегка английский и еще русский, которому научился на Украине. По временам Готфрид мрачнел, жаловался на боль в руке и впрыскивал себе очередную порцию наркотика.
Мы быстро подружились, но и через неделю я знал о Готфриде только то, что он родом из Дрездена и больше всего на свете любит живопись.
В середине сентября я чувствовал себя совсем здоровым. Динглингеру сняли гипс. Мы гуляли в парке, любовались закатами над Эльбой и осенними цветами. Однажды он попросил у меня денег взаймы. Я дал ему пятьсот марок. После этого Динглингер исчез на двое суток и вернулся в черной форме СС с тремя квадратиками на петличке. Кресты и медали говорили о значительных заслугах перед рейхом или о высоких связях.
— Герр хауптштурмфюрер! — сказал я. — Не знал, что имею честь дружить с таким заслуженным офицером.
— Бросьте, Макс! Кого интересуют эти побрякушки? У вас, наверно, не меньше. Кстати, что вы думаете делать после госпиталя?
— Вероятно, отправлюсь по назначению, в Новороссийск.
— В Новороссийск? Сомневаюсь. — И я снова заметил пристальный взгляд из-под полуопущенных век.
На следующий день в госпиталь приехал полковник, и меня пригласили к нему. Сначала разговор шел о моей службе на Средиземном море, потом — о пребывании в Южнобугске. В паузах я слышал легкий шорох. Может быть, беседу записывает магнитофон? Уже попрощавшись, полковник неожиданно спросил:
— Какие задания давал вам майор Лемп?
Я понял, что дело Вегнера и письмо Лемпа находятся здесь, в рейхе. Неужели Лемп выдал меня? Маловероятно. Побоится.
— Герр оберст, о моей связи с Лемпом я могу доложить только в абвере.
— Прекрасно! — сказал он. — Вы знаете, что Новороссийск оставлен нашими войсками?
— Не знал. Весьма огорчительно, герр оберст.
Если Новороссийск освобожден, связь потеряна. А может быть, ловушка? Знает, что меня ждут в Новороссийске?
— Где вы думаете провести отпуск после госпиталя?
Сказать, что хотел бы повидать сестру? Только в Южнобугске можно восстановить связь. А если и тут ловушка?
— У меня нет родных, — кроме сестры на Украине, но я уже сыт по горло партизанскими налетами.
— Так куда же? Может быть, все-таки навестите сестру?
Раз он настаивает, надо отказаться:
— Мы виделись недавно. Полагаю, сейчас не время для отпусков. Получу назначение и поеду прямо к месту службы.
— Весьма патриотично! — сказал он. — Желаю успеха. В палате ждала посылка от сестры.
— Нет ли там партизанской бомбы? — пошутил Готфрид.
Бомбы не оказалось, сала тоже. Поверх отглаженного морского мундира лежало письмо. Его уже прочли, не позаботившись снова заклеить. «Сестра» была очень огорчена моим ранением, просила беречь себя, вспоминала, как отважно я вступил в схватку с партизанами. Усадьбу они продали после того, как «эти бандиты» сожгли господский дом. Поэтому сала сейчас нет, но вместе с сестринским благословением она посылает мне коньяк.
Готфрид обрадовался:
— Вот это кстати! Сегодня у меня встреча с друзьями. Прошу вас тоже, вместе с коньяком. Сколько он стоит?
— Какие могут быть счеты между друзьями?
В госпитале были комнаты для приезжающих, обставленные со старомодной добротностью. Вечером я застал там Готфрида и его гостей. Одним из них оказался полковник, мой утренний собеседник. Второй — в гражданском костюме, плотный и лысый — назвался советником магистратуры. Об утреннем разговоре никто не вспоминал, но было ясно: этот разговор продолжается.
Пили много. Беседа легко перескакивала с одной темы на другую и всякий раз оборачивалась вопросом ко мне. Тобрук и Триполи, Южнобугск и родина Вегнера, Вильгельмсхафен, упоминались вперемешку. Приходилось до боли в висках напрягать память, чтобы назвать фамилию директора училища, которое закончил Вегнер, или описать морской бой у мыса Бон. Лишь только подводный риф оставался позади, как тотчас возникал следующий.
Готфрид подливал в бокалы, рассказывал забавные истории. С гостями он держал себя почтительно, но без подобострастия. Лысый прилично говорил по-русски. Я тоже произнес несколько русских фраз, подражая акценту Велле — бывшего моего шефа.
Когда нервы напряжены, алкоголь валит с ног либо не действует. Я был почти трезв, но старался казаться пьяным, чтобы пригасить осторожность допрашивающих, потому что это был самый настоящий допрос, несмотря на дружеские тосты.
Распахнув окно, Готфрид восхищался саксонской природой:
— Признайтесь, Макс, у вас на севере нет ничего подобного!
Я сказал, что для моряка прекраснее всего море, поэтому дождливый Вильгельмсхафен для меня милее здешних красот.
Готфрид продолжал ораторствовать:
— Вам везет, Макс. Вы не потонули в море, уцелели на Украине, остались живы, когда разбомбили ваш поезд, и скоро вы увидите самый прелестный город... — Он неожиданно закончил: — Поэтому я предлагаю выпить на брудершафт!
Мы выпили и облобызались. Гости встали из-за стола.
В госпитале все уже спали. По темным коридорам мы с Готфридом добрались до своей палаты. Он спросил:
— Как тебе понравились мои друзья?
— Достойные люди! — На правах пьяного я спросил напрямик: — Они, вероятно, служат в разведке, так же как и ты?
Готфрид фамильярно хлопнул меня по спине:
— Все мы служим фюреру, старина, и себя не забываем. По-моему, тебе тоже приходилось иметь дело с разведкой?
— Какой из меня разведчик? Я моряк и моряком помру.
— Ну, это мы еще посмотрим, — засмеялся Готфрид. — Кстати, как фамилия начальника абвергруппы в Южнобугске?
— Дорогой и уважаемый друг, — сказал я ему, хватаясь за спинку кровати, — фамилии офицеров разведки — тайна! Поэтому даже если бы я знал...
— Ты — дитя, — ответил он, — а твой Лемп арестован. Его вчера привезли в Берлин.

3
По просторной набережной летел ветер с Эльбы, взлохмаченной во всю ширь мелкой косой волной. Легкий и стройный, врезался в низкие облака одноглавый собор, весь в колоннах, украшениях и статуях. А чуть подалее, на противоположной стороне Театральной площади, протянулись в два яруса сводчатые окна. Я узнал это здание сразу — Земперовская картинная галерея.
Город серого, причудливого камня; его статуи и площади туманным видением представлялись мне, подростку, в восторженных рассказах Анни. Теперь я снова слышал ее голос: «Если бы ты видел Брюльскую террасу!..» Тогда я подумал, что Дрезден так же недоступен для меня, как планета Марс. Сейчас я шел по Брюльской террасе в узеньких плетеных погончиках на офицерском пальто, и этот город был уже не фантастическим видением, а вполне реальным полем боя. Конные статуи саксонских курфюрстов надвигались сквозь мелкий дождь, как танки. Влажные фасады дворцов и церквей окружали подобно тюремным стенам. И ни одной пары знакомых глаз, ни одной пары дружеских рук. Только германское оружие, наведенное на меня из окон, из-под огромных арок Георгентор, из-за облетевших деревьев Гроссер гартена. Даже если бы я обошел весь город, не нашел бы в нем человека, которому можно сказать: «А помнишь?..» Впрочем... одно имя я знал: Эрих Бауэр. Коммунист, рабочий на заводе «Заксенверк». Друг Анни. Наверно, он давно за решеткой, если не погиб где-нибудь на Восточном фронте.
И все-таки в этом городе должны быть еще такие люди, как Бауэр. Но как их найти? И сколько у меня времени?
После того как Готфрид внезапно обрушил на меня сообщение об аресте Лемпа, мы больше не возвращались к этой теме. Я считал, что могу «забыть» о пьяном разговоре. Готфрид через два дня выписался, взяв с меня клятвенное обещание позвонить ему в Дрездене, когда приеду за назначением.
В конце октября я приехал на автобусе в Дрезден и явился в военную комендатуру. Дежурный помощник коменданта долго вертел круглый шкаф со множеством ящичков. Выяснилось, что моих документов здесь нет. Мне выдали жалованье за месяц, продовольственные карточки, ордер на комнату в отеле и предложили подождать несколько дней.
Звонить или не звонить Готфриду? Если ведется негласная слежка, эта встреча ничего не испортит. Я не чувствовал себя загнанным зайцем, прижавшим уши в ожидании выстрела. Когда уйти от опасности невозможно, надо идти ей навстречу.
Белая монетка скрылась в щелке уличного телефона. Готфрида не было. Попросили позвонить через два часа.
Возвращайся в отель не хотелось. Лучше побродить по городу. Может быть, обнаружится мой «хвост»? Я пошел в Земперовскую галерею. Имею же я право посмотреть сокровища искусства, накопленные и награбленные саксонскими курфюрстами?!
Музей был закрыт. Шуцман рассказал, что картины вывезены, так как на город уже налетали «томми».
Хронометр показывал шестнадцать часов. Немецкое время!.. И у нас, в Южнобугске и в Киеве, тоже немецкое время, а вот в Новороссийске, где мне полагалось быть, время уже советское!
Скромно одетые дрезденцы спешили мимо, сгибаясь под дождем. В зеркально-черном асфальте отражались машины и пешеходы. Я вышел на центральную площадь — Альтмаркт. Здесь народу было побольше. Сжавшись под карнизами зданий, люди часами выстаивали в очередях у продовольственных магазинов. Конечно, это не тот голод, что принесла Германия в другие страны, но и в Германии не жирно. И молодых мужчин мало. Много только пестрых плакатов и воззваний — на стенах домов, на тумбах, на фонарных столбах. Даже у входа в Земперовскую галерею я видел остановившиеся глаза фюрера и его слипшуюся челку.
Под холодным дождем, загаженный этими плакатами, город все-таки был прекрасен, и я вовсе не хотел, чтобы «томми» разбомбили его. Может быть, потому, что Анни любит этот город? «...Фашизм — это болезнь, — говорила она, — а разве близкого человека любят меньше оттого, что он болен?»
Как странно все получается! Анни жила здесь, ходила по этой самой Прагерштрассе, а я находился на другой планете. Военные дороги привели меня в родной город, и я вспомнил, что она жила там, ходила по моим улицам, похожим на зеленые туннели. И вот я — на ее родине. Но сейчас на другой планете — она.
Я снова позвонил Готфриду. Мы встретились на Мюнхенерплац. Выскочив из кремовой машины, он так бурно приветствовал меня, будто мы просидели десять лет на одной школьной парте.
Я рассказал о разговоре в комендатуре.
— Великолепно! — воскликнул он. — Пока они будут там возиться с бумажками, ты посмотришь Дрезден.
Он непременно хотел сам показать мне город. Пришлось сесть в машину. Часа два мы колесили по центру. Как заправский гид, Готфрид расхваливал здание магистратуры, увенчанное статуей Геракла, Японский дворец и средневековую кордегардию.
Мы пообедали в кафе «Прага» на Альтмаркте. Я вытащил свои продовольственные карточки. Готфрид запротестовал:
— Нет, нет. Карточки не нужны. Я угощаю, и не спорь!
Он заплатил официанту и тут же вернул мне долг:
— Ты крепко тогда выручил меня, Макс!
В программе Готфрида была еще встреча с девушками:
— Все — по классу «люкс».
Я отказался, сославшись на то, что еще не вполне здоров.
Через два дня мы встретились снова.
— Как дела в комендатуре?
— Все то же. Видно, мне сидеть тут до конца войны.
— Ты думаешь, нас так скоро разобьют? — спросил Готфрид.
— Если офицеры будут околачиваться в тылу, а не воевать.
Я снова поймал его внимательный взгляд.
— Можно воевать и в тылу. Иногда это довольно опасно...
Что это? Намек? Угроза? Скрытое предложение? Попытка переманить разведчика, но какого — английского или советского?
По своей привычке он тут же оборвал острый разговор, словно показал и спрятал отточенное лезвие:
— Ты должен посмотреть музей «Грюнес Гевёльбе»! В этом музее действительно было много интересного.
Готфрид подвел меня к одной из витрин. Там хранился золотой кофейный прибор тончайшей работы. Он возвышался на инкрустированной, украшенной статуэтками подставке, как маленький храм.
— Ну, что ты скажешь?
— Готфрид, это изумительно! Работа большого художника.
— А ты посмотри, кто этот художник: И. М. Динглингер — мой предок! Теперь понимаешь, откуда у меня тяга к искусству?
Предки Готфрида Динглингера меня не интересовали. В зале было пусто. Только старик смотритель в синем мундирчике дремал на стуле в углу.
— Вероятно, ты не меньший художник в своем деле, — сказал я. — Чего тебе от меня нужно?
Он рассмеялся:
— Если бы ты был девушкой, я понял бы твои опасения.
На следующий день Готфрид повез меня не в музей, а в бассейн. Мы прыгали с вышки, стреляли в тире из пистолета. Готфрид стрелял великолепно, Я тоже, кажется, не опозорился. Но к чему эти экзамены? Вероятно, закончив проверку на благонадежность, перешли к проверке моей пригодности для какого-то дела. Я, со своей стороны, старался укрепить отношения с Готфридом, не задавая ему никаких вопросов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57