Осенью Степовой исчез, а люди, оставленные им в селах и городах, действовали. От его имени продолжали руководить этими людьми.
— Есть данные, — сказал Веденеев, — что в некоторых местах от лица Степового пытаются действовать гитлеровские агенты. Вот и получается: немцы ищут его на воле, а мы стараемся найти его следы в тюрьмах и лагерях. Понимаете, насколько важно ваше сообщение? — Он помолчал с минуту. — Потеря огромная. Одному человеку не возместить. Для этого потребуются многие, и вы в том числе.
— Вы берете меня на работу к себе?
Он улыбнулся.
— Степовой уже принял вас на службу, товарищ Штурманок.
Много дней провел я в особом отряде Веденеева, который был замаскирован под один из многочисленных партизанских отрядов.
Веденееву нужно было знать обо мне решительно всё. Каждая моя встреча до начала войны, на флоте, в плену и на оккупированной территории представляла для него интерес.
В эти дни вся моя жизнь повторялась в ускоренном темпе. Я как бы смотрел на нее со стороны, заново терял друзей и встречал новых, таких, как старик потемкинец, Катя, Мишка — Мелешко...
Иногда Веденеев останавливал меня:
— Потише. Мне нужны все детали. Это не любопытство...
Только потом я понял, что Веденееву нужны люди для выполнения какого-то задания, и я показался ему подходящим.
Конечно, рассказал я Веденееву и о том, что был исключен из училища как «морально неустойчивый и проявивший недопустимую халатность в обращении со служебным документом».
— Об этом не беспокойтесь, — сказал полковник, — сейчас людей подбирают не по анкетам, а по делам. Взрыв коттеджа Шмальхаузена и рекомендация Степового убедительнее любых анкет.
Больше мы к этой теме не возвращались. В штабе Веденеева я нашел подшивку газет «Правда» и «Красная звезда», которые время от времени доставлялись сюда на самолетах. Только теперь я смог представить себе весь ход войны. Из газет и от самого Веденеева я узнал об обороне Ленинграда и Севастополя, о том, что в новогоднюю ночь Черноморский флот высадил десанты в Керчи и Феодосии. Но несколько дней назад нам пришлось оставить Керченский полуостров. Ожесточенные бои идут под Харьковом и в районе Изюма. Было ясно, что положение на фронте очень тяжелое.
— Противник готовит большое наступление, — говорил Веденеев. — Где? Когда? Чтобы установить это, существует разведка.
Мне хотелось узнать о судьбе группы Попенко. Оказалось, этой группе удалось выйти в расположение одного из партизанских отрядов, и оттуда поступила просьба разыскать меня в поселке Караваевы Дачи под Киевом.
Когда речь зашла о Киеве, я напомнил Веденееву о Кате:
— Это чудесная девушка, товарищ полковник! Она способна на многое. Если не дать ей дела, придумает себе сама. И погибнет, скорее всего...
Веденеев кивнул, записал что-то в своей тетрадке.
Выходя из его землянки, я столкнулся носом к носу с Головановым. Мы так обрадовались друг другу, будто только сейчас встретились после Констанцы.
Вася был в гражданском пиджаке, затянутом солдатским ремнем, и в лихо заломленной флотской мичманке. Пистолет, как положено у моряков, болтался сзади на длинных ремешках.
— Ты прямо как с корабля! — восхищенно сказал я.
— С корабля на бал! Вот, начальство вызывает. Пусть видят сразу, с кем имеют дело!
Оказалось, что отряды Денисенко и «За Родину!» влились в бригаду «Украина», а Голованова и еще нескольких людей откомандировали сюда, в распоряжение Веденеева.
— Что он за человек? — спросил Голованов. — Не люблю, знаешь, нового начальства.
— Начальство правильное! Сам убедишься. Интересно, где ты добыл в лесу морскую фуражку?
Он рассмеялся:
— На млину, на перевозi, в чорта лисого на розi!
— Эту поговорку я уже слышал. А если серьезно?
— На ловца и зверь! В бригаде «Украина». Могу подарить!
— Нет, Вася. Видно, не носить нам теперь форму. После войны пойдем с тобой на Примбуль в белых фуражечках.
— Да, Примбуль... Как там, в Севастополе? Не слыхал?
— Держатся! — сказал я. — Веденеев говорит: немцы на Мекензиевых, на Бельбеке, в Балаклаве. Нашим там труднее, чем нам.
Шутить больше не хотелось. Из землянки выглянула Паша:
— Есть тут Голованов? К полковнику!
Мы провели с Головановым только сутки. Это очень много на войне и очень мало. Разве знаешь, когда встретишься снова?
Наутро меня вызвали к полковнику. Его самого не было. Паша возилась с бумагами.
— Интересно, Пашенька, в какой отряд меня пошлют?
Она удивленно посмотрела на меня:
— А почему вы думаете, что в отряд?
Тут вошел Веденеев, еще со ступенек кивнул мне:
— Садитесь, Штурманок! Паша, документы на Пацько готовы?
Она протянула ему бумаги. Веденеев долго изучал их, рассматривал на свет через лупу.
— Недурственно! Держи, друг!
Я раскрыл паспорт на имя Пацько Федора Карповича, уроженца города Воронежа и жителя Львова. Моя фотография была прихлопнута на уголке фиолетовой печатью с орлом. Так вот для чего фотографировали три дня назад в рубашке с галстуком! Партизанам такие паспорта ни к чему. Как странно все складывается! Мечтал перейти линию фронта, воевать на флоте, а стал партизаном. Только привык к мысли о войне в лесах, а посылают совсем на другую работу.
— Поедете в свой родной город — Южнобугск! — сказал Веденеев. — Опираться будете на местную подпольную организацию. Главная задача — информация о силах противника, расположенных в городе и его окрестностях, и особенно о частях, проходящих по железной дороге. Город лежит на важной коммуникации. Дополнительно будут поставлены задачи в ходе работы.
— Понял вас, товарищ полковник.
— Вы не были в Южнобугске несколько лет и сильно изменились. Теперь появились и усики и бачки. Считаю, что узнать вас не смогут, если вы сами не выйдете на связь с теми, с кем найдете нужным. Город и окрестные села вы знаете хорошо. Сможете в случае надобности привлечь людей, заслуживающих доверия. Номер, который вам дал Степовой, сохраняется. Он будет передан тем, кто вас встретит. Пистолет получите у помпотеха отряда. Пользуйтесь им только в крайнем случае. Вот и все, Федор Карпович! Привыкайте к новому имени, пан Пацько.
Глубоко же запрятана теперь моя отцовская фамилия. Гитлеровцы и их приспешники будут считать меня каким-то Пацько, новые друзья — подпольщики узнают как Штурманка, но ведь есть на свете люди, которым жизненно необходимо знать, где находится Алеша Дорохов.
— Товарищ полковник, если есть возможность... я хотел сказать, может ли моя мать узнать, что я жив?
Он улыбнулся:
— Постараемся. Шифровка ушла еще вчера. Помимо служебных сообщений, там содержится просьба разыскать в Сухуми Марию Андреевну Дорохову, сын которой воюет в рядах украинских партизан. Есть еще просьбы?
— Есть. Если можно, сообщить то же самое Анни Розенвальд, в Москве.
Он вытащил пачку папирос, предложил мне, закурил сам.
— Понимаю. Но этого я вам не обещаю. — Бросил только что прикуренную папиросу в консервную банку и неожиданно сказал: — Если это действительно любовь, будет ждать!
Прощание было коротким. Веденеев обнял меня, круто повернул и хлопнул по плечу, совсем как отец, когда я принял решение поступить в военно-морское училище.
— Желаю успеха, Штурманок!
Когда-то отец говорил: «Важно знать, где проходит линия фронта». Сейчас она проходит по моему родному городу. Через несколько дней увижу знакомые улицы Южнобугска, излучину реки и старую башню на городском холме.
Долг разведчика посылал меня теперь в город детства, на линию невидимого фронта.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ


Глава первая
В РОДНОМ ГОРОДЕ

1
Башню я увидел еще из окна вагона. Потом башня скрылась, и вскоре должен был показаться вокзал. Но поезд остановился раньше, у бывшей заводской платформы. Вокзал сгорел.
Трамваи не ходили. Один из них, полузасыпанный мусором, лежал на боку. Из разбитого окна вырос чахлый подсолнух.
В эту июньскую пору акации цвели во всю мочь. Тополиный пух летел над городом. Как и в Киеве, людей на улицах было немного. Знакомые дома стали чужими от того, что на их стенах появились черные готические буквы. Памятник героям гражданской войны снесли. От него остался один цоколь — немой каменный пень.
В центре народа было больше. Попадались странные личности, словно выходцы с того, старорежимного, света — в котелках, с тросточками. У некоторых я заметил на лацкане маленький трезубец. Немецкие машины стояли у подъезда гостиницы «Червоне Подилля». Теперь она, как до революции, называлась «Риц». А на здании горсовета висела черная табличка: «Stadtkommissariat».
Мне вспомнилось, как мы шли с Головановым по улицам Констанцы — чужие в чужом городе. Зеленый город моего детства тоже стал чужим. И в этом чужом городе надо найти своих.
Первая явочная квартира — на слободке Дубовка. Вместо дома я увидел пепелище. Соседние хаты целы. Плохое начало. Похоже, хату спалили в отместку подпольщикам. Вечерело. Не дожидаясь комендантского часа, я пошел в сторону вокзала.
На улице, параллельной реке, почти все дома были мне знакомы. Я находился неподалеку от своего дома на Бахмутской. Множество известных с детства фамилий складывалось в уравнение со многими неизвестными. Я повернул к реке. У мостика через впадающую в Буг речушку Бужанку — хата кузнеца Юхима. Когда-то ее залило во время наводнения. Льдины тыкались в окна... И вот стоит же до сих пор — покосившаяся, черная.
Из кузницы к хате прошла кошка. Я видел, как жена кузнеца Мотря впустила ее через форточку. Решено! Иду.
Кузнец Юхим сидел на табуретке, а его тяжелые руки лежали на столе. От кистей вверх шли толстые, как провода, синие вены. Мотря согнула старую спину, доставая кастрюлю из печи. Она оглянулась, когда скрипнула дверь, а Юхим не шевельнулся, только поднял красные веки без ресниц.
— Пустите, люди добрые, переночевать!
Они с удивлением смотрели на паныча в чесучовом пиджачке.
— Вам, пане, лучше бы устроиться в гостинице «Риц», — сказал кузнец и закашлялся. Потом вытер вспотевшее лицо, все в черных крапинках от въевшегося угля. — Негде у нас. Видите?
— Ну, хоть поесть дайте. Я заплачу. С дороги не евши.
— М-да, — сказал кузнец, пристально меня рассматривая. — Це таке дiло... А отметку в полиции сделали?
— Нет, — признался я. Снял пиджак и открыл чемодан.
Мотря поставила на стол вареную картошку и кипяток. Я достал из чемодана хлеб, отрезал несколько толстых ломтей:
— Берите, пожалуйста! У меня, видите, сколько!
— На пекарне еще больше, — заметил кузнец, — а по карточкам полкило на неделю. Ну, а на базаре... — Он снова закашлялся.
Мотря зажгла каганец, налила в стаканы кипяток. Ужинали молча. Юхим не дотронулся до моего хлеба, а Мотря взяла ломтик и положила в шкаф.
— Ребятам? — догадался я. — Берите всю буханку! Очень прошу.
Тут кузнец решил, что пора кончать дипломатию:
— Вы прямо говорите, кто будете? А не то — вот бог, а вот порог. На бандита вы не похожи, да и брать у нас нечего, а если думаете узнать про партизанов, так мы ничего не знаем.
— Что ты, Юхим, так грубо! — впервые за все время заговорила Мотря. — Может, человеку и вправду негде переночевать?
Я показал аусвайс. Юхим взял его негнущимися пальцами.
— Подай-ка, Мотря, мои окуляры, — Он долго изучал документ, потом спросил: — А у нас в городе раньше не бывали?
— Бывал. Еще до войны.
Не снимая очков, он придвинулся, всмотрелся пристально:
— А не знали вы здесь таких Дороховых?
— Нет. А вода у вас близко, — сказал я, — наверно, заливало, когда наводнение?
— Бывало.
— Наверно, и льдины в окна бились, если у моста затор? Тогда надо взрывать лед. А оттуда, с пригорка, можно накидать досок на льдины. Если, конечно, есть смелые люди...
Он уже не пытался скрыть свое удивление:
— Вы почему вдруг про это? — и встал.
— Так. Представил себе. Наводнение — беда...
— Да, — сказал он, — беда. — Помолчав немного, вышел и принес из сарая раскладушку. Молча поставил ее посреди хаты, запер дверь, попил воды и лег спать.
Мотря положила на раскладушку одеяло в рубцах и латах, но чистое и красную подушку. Потом свет погас и наступила ночь. Первая ночь в родном городе.

2
На второй явочной квартире я спросил пани Карпецкую. Дверь без крылечка выходила прямо на тротуар. Ее чуть приоткрыли на цепочке, и кто-то невидимый сказал, что Карпецкая давно уехала к сыну в Тирасполь.
Дверь захлопнулась перед моим носом. И тут я впервые увидел на улице знакомое лицо. Рядом на тротуаре стоял точильщик со своим станком. Этого точильщика я помнил с детства. Косматый, с торчащими вперед усами, он вращал глазищами, как Бармалей, выкрикивая во дворах свою немудрую песенку: «Ножи-ножницы, топоры-инструмент. Заточим в любой момент!»
Точильщик равнодушно посмотрел на меня и согнулся над своим станком. Я отправился на последнюю явку, предчувствуя недоброе, а сзади доносилась песенка точильщика: «Ножи-ножницы, топоры-инструмент...» Он шел следом за мной.
Я прибавил шагу, чтобы оторваться от него. Жара спала, но горячая пыль висела над городом. Только отойдя от центра, я вздохнул свободнее. Под густыми кленами тихой Пушкинской, круто спускающейся с горы, я нашел особнячок из светло-серого силикатного кирпича. Номер 19. Девятка полустерта. Точно! Я позвонил: раз — сильно, второй — слабее.
Веселый толстячок в рубахе навыпуск и домашних туфлях подтвердил, что пани Галушко живет именно здесь и действительно она продает швейную машину:
— Знаете, какая сейчас жизнь? Приходится продавать вещи. А племянница скоро будет. Она вышла по хозяйству.
Он предложил подождать и вышел в другую комнату. Через несколько секунд я услышал стук калитки, выглянул в окно. Мой толстячок, как был, в домашних туфлях, и не подпоясавшись, спешил куда-то вверх по тротуару. Странная торопливость! Я заглянул в соседнюю комнату. Никого. Чисто прибрано, и действительно у стены швейная машина. В третьей комнате я увидел на вешалке немецкий мундир. Может быть, хозяин — портной? На столике у кровати — немецкая книжка. Пачка сигарет. Тоже немецкие.
Здесь живет немец! Вот его парадная фуражка на шкафу!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57