Голос его звучал безжалостно, резко. В глазах была холодная пустота. Он смотрел сквозь людей. Не обращая внимания на меня и сигнальщика Косотруба, Арсеньев сказал главмеху:
— Не ждите трибунала, если в бою подведет техника. Расстреляю.
— Идите, идите, — как-то не по-военному выпроводил нас с Косотрубом старпом, взяв у меня карту.
У военных людей есть огромное преимущество перед всеми остальными — они живут во власти приказа. Но где же он, этот приказ? Мы делали то, что всегда, и это казалось недостаточным. Может быть, поэтому все стали другими? Только Валерка Косотруб, с которым мы вместе спустились с ходового мостика на полубак, встретил меня, как всегда, шуткой:
— А я думал, ты поедешь прямо в Берлин, Гитлера топить в помойном обрезе!
— Ладно тебе травить!
— А ты, может, не слышал? У нас тут война...
Мичман Бодров оборвал его:
— Нашел над чем шутить!
Мой старшина Батыр Каримов рассказал, как все произошло. Я не ошибся. Действительно, позавчера «Ростов» с другими кораблями находился в восточной части моря. Вчера возвратились в базу, но на берег никого не отпустили. В субботу сыграли боевую, потом отбой, а на рассвете, — только серело, разорвались первые бомбы. Сначала говорили — румыны, а оказалось — Германия. Корабль заступил в боевое ядро.
— Заступишь вторая вахта. Отдыхай, — заключил Каримов.
Было уже темно, но никаких огней не включали. Иллюминаторы задраены. В кубрике — духота.
Утром я узнал, что наши войска на западной границе отошли на новые рубежи. Это было неприятно, хотя и объяснимо. Но день шел за днем, ночь за ночью, а сводки не говорили о наступлении. И уже обозначились направления немецкого наступления: Минское, Львовское, Барановичское... В сводках появилась наводящая тоску формула: «После ожесточенных боев наши войска оставили город...»

2
Прошел июнь. Мы не выходили в море. Тревоги бывали часто. К ним привыкли. Несколько раз налетали самолеты. Когда начинался перестук зенитных автоматов и разноцветные трассы устремлялись в ночное небо, я жалел, что не стал зенитчиком. Только раз я видел, как горящий «юнкерс» врезался в воду. Его сбили комендоры «Красного Крыма». Они открыли свой боевой счет.
Потом налеты прекратились. Долгое время в Севастополе не раздавался ни один выстрел. Только время от времени рвались мины в бухте. Маленькие базовые тральщики день-деньской утюжили рейд. Они воевали. И я жалел, что не служу на тральщике.
Однажды рядом с нами стал на бочки лидер «Харьков». В грязи и иле, с почерневшими бортами и надстройками. Он пришел из-под Констанцы. Он был в бою. Мы ждали. А война шла. Совинформбюро сообщило о зверствах в Бресте и Минске. В том самом Бресте. Ничего не говорилось о сдаче Южнобугска, но бои уже шли восточнее. Немцы в моем городе — невероятно!
Чего же мы стоим на якорях? Неужели будем ждать врагов здесь, в Севастополе? Они уже под Одессой.
Валерка Косотруб знал все на свете. Он рассказал, что формируют часть морской пехоты для высадки в тылу противника под Одессой. Валерка попросился в эту часть, но Шелагуров не отпустил с корабля лучшего сигнальщика. Я решил попытать счастья. Без меня-то корабль обойдется.
Шелагуров только что вернулся с берега и тут же занялся какими-то картами. Войдя в его каюту, я с первого взгляда узнал на карте район Одессы. Шелагуров указал на стул:
— Садись! — и, не отрываясь от карты, протянул мне руку.
Это означало, что я могу вести себя неофициально, как у него в гостях. Я спросил:
— Как Марья Степановна? Не горюет, что редко видитесь? Все-таки жена!
— Жена... Если бы ты знал, какая у меня жена, Алешка! Дай тебе бог Саваоф — не хуже. Под Одессой сейчас моя жена.
Он расхаживал по каюте, возмущаясь и восхищаясь, ероша волосы и кидая грозные взгляды:
— Надумала! Девчонка, кукла, карманный доктор — и туда же, воевать!
— А вы бы попросились в морскую пехоту, может, встретитесь, — осторожно вставил я.
— А ты откуда знаешь? — Шелагуров резко остановился, сунул руки в карманы.
— И я пойду с вами. Вот принес рапорт.
— Ты? Ну, это, брат, мимо! Рулевой, да еще без пяти минут штурман. И не мысли! — Шелагуров вытащил из бачка умывальника черную бутылку и запер дверь на ключ. — Деда производство, докмейстера. За Марью Степановну!
Он налил по стакану. Чокнулись. В дверь постучали. Шелагуров, как школьник, залпом выпил свое вино, сунул под подушку пустую бутылку. Его вызывал командир корабля.
Возвратившись, он сказал:
— Арсеньев не отпускает. Уже составлен список. Отправляют мичмана Бодрова и шесть матросов. Тебя в списке нет.
— Тогда обращусь к комиссару. Этого вы не запретите.
Батурина в каюте не оказалось. Но его окающий голос раздавался за дверью каюты командира.
— Правильно поступил адмирал, что не пустил тебя в десант, — сказал комиссар, выходя из каюты. Он обернулся и уже из коридора добавил: — Лидер в строю — твое место здесь!
Арсеньев увидел меня через полуоткрытую дверь:
— Ко мне?
Перешагнув через комингс, я оробел под взглядом Арсеньева. Его глаза напоминали промерзшие до дна ледяные озера.
— В чем дело? Разучились говорить?
Я протянул рапорт. Командир корабля взглянул на листок, потом снова на меня:
— Война не отменила дисциплину. Почему не обратились к командиру боевой части?
— Он отказал, но я прошу вас...
— И я отказываю! — отрезал Арсеньев. — Можете идти.
— Товарищ капитан-лейтенант, мой брат погиб в бою.
— Мой город заняли немцы.
Арсеньев отвел глаза, и, следя за его взглядом, я увидел, что под стеклом стола уже нет той фотографии.
Арсеньев медленно провел рукой по лицу ото лба к подбородку, словно сдирая выражение отчужденной сухости. Когда он отнял руку, глаза его уже не были ледяными. Настоящее человеческое горе просвечивала в них, как тяжелые черные глыбы в прозрачной глубине воды.
— Добро. Передайте мичману Бодрову, идете с ним.

3
Нас формировали в учебном отряде. Здесь было много знакомых. Мичмана Бодрова назначили командиром взвода десантников с лидеров «Ростов» и «Киев», а командиром роты оказался Вася Голованов. Его выпустили досрочно вместе со всем курсом.
Сияя новеньким крабом и нарукавными нашивками лейтенанта, Голованов командовал своими бойцами с такой уверенностью, будто всю жизнь занимался этим. Мне он обрадовался чрезвычайно. Женька Костюков тоже был здесь. Его назначили помощником начальника штаба одного из батальона.
С утра начинались тренировки. Поднимая повыше винтовки, мы прыгали с барказов в воду и в мокрой одежде штурмовали балки и косогоры. От бросков и форсированных маршей с полной выкладкой за несколько дней мы измотались и почернели.
— Вот она, матушка-пехота! — говорил Бодров. — Работенка — и пыльна и не денежна! А ну подтянись! Тверже ножку! Выше голову! Не к теще в гости!
Во время двухдневного отдыха пришла почта. Мать писала, что работает в госпитале медицинской сестрой. Письмо было спокойным и бодрым. Вчера вот сварила варенье из слив... Когда вернусь с войны — попробую. От этого письма мне самому стало спокойнее и веселее. А может, и вправду скоро начнется общее наступление? Может быть, с нашего удара под Одессой?
Перед погрузкой на корабли нам выдали сухой паек, дополнительные пачки патронов, гранаты и ножи. Голованов показывал, как пользоваться ножом.
— Бери его, как молоток, а большим пальцем упирайся вот сюда. Коли резко! Нет, не так! Снизу вверх! Подходи вплотную и коротким ударом — раз!
Боевую тревогу сыграли, как всегда, неожиданно. За несколько минут кубрики опустели. Свободным, широким шагом колонна шла к кораблям. Августовский вечер был теплым. Бушлат, затянутый ремнем с подсумками и гранатами, жарил, как печка. Но такова уж доля солдата: летом ему жарко, зимой пробирает мороз.
Кирзовые сапоги глухо стучали по брусчатке. Над холмом Матросского бульвара плыла каменная ладья. В первый день в Севастополе меня поразил ее гордый, недвижный полет и короткая подпись: «Потомству в пример»... Теперь — наш черед...
Батальон погрузился на эсминец уже в сумерках. Кто-то хлопнул меня сзади по плечу.
— Задорожный!
— А я ж говорил: гора с горой... — засмеялся старшина. — Помнишь, в первый день, когда гэпнула мина? Ну, сегодня дадим!
За разговором я не заметил, как миновали боновые ворота. Было уже совсем темно.
Ночь прошла спокойно. Еще не рассвело, когда загрохотали в клюзах якорьцепи. Только теперь стало тревожно. На корабле, что ни говори, было привычно, хоть и знали, куда идем.
В большом моторном барказе сидели впритирку. Мой сосед комендор Клычков ворчал:
— Набили, как сельдей, повернуться негде!
— А тебе отдельную каюту? — спросил Бодров. — С пружинной койкой и умывальником?
Барказы отошли от корабля. Скоро мы потеряли его из виду. Ровно стучал мотор. Теперь никто не говорил ни слова. Со стороны берега плоско скользнул по воде прожектор. Его луч не дошел до нас и погас. Берега мы не видели, но чувствовали: он притаился с правого борта. Все напряженно ждали. Чего? Выстрела или света? Меня познабливало. Хотелось курить.
Ветерок с берега разогнал облака, и показались звезды. Голованов, сидевший на корме рядом с рулевым, сказал;
— Сейчас — огневой налет.
Первый залп рванул воздух, будто лопнул гигантский брезент, натянутый между морем и небом. В мгновенных артиллерийских вспышках возникли силуэты кораблей. Снаряды шелестели над нами, уносясь к берегу, который уже можно было различить в рассветной полумгле.
— Право на борт! Самый полный!
Барказ резко повернул и пошел прямо к берегу. Впереди и позади, справа и слева шли такие же барказы и катера. Несколько бледных лучей метались по светлеющей поверхности моря, и со всех сторон подымались всплески снарядов. Один из них закрыл от меня соседний барказ. Кто-то сказал:
— Прямое попадание!
И тут я увидел, что того барказа нет. Крики тонущих донеслись до меня.
Мичман Бодров наклонился к мотористу:
— Еще прибавь обороты!
Но движок и так работал во всю мочь. Близкие разрывы подкидывали то нос, то корму. Мы валились друг на друга. Со всех сторон раздавались свист и фырканье — летели осколки. Матрос впереди меня схватился за шею и застонал. Рядом сильно стукнуло в борт. Барказ отяжелел, вода плескалась под ногами — пробоина! Голованов поднялся на корме:
— В воду!
Бодров прыгнул первым, подняв над головой автомат. Я видел, как выпрыгнул Клычков, и тут же сам оказался по пояс в воде. Совсем как на тренировках. Но на тренировках не было этих черно-желтых деревьев, мгновенно выраставших из воды. Потом вода исчезла. Мы бежали уже по отлогому берегу.
То и дело впереди меня кто-то падал, но я не останавливался, пока видел перед собой черные бушлаты. На фоне белесого неба появились какие-то сараи, а перед ними проволока на кольях. Посмотрел налево. Ко мне бежали люди, но не в бушлатах, а в серых куртках и в касках.
Немцы! Те самые немцы! Тысячу раз представлял себе встречу с ними, но тут не пришло в голову, что сию минуту меня могут застрелить. Сзади часто-густо затрещал пулемет, и все немцы сразу упали. Кто-то крикнул над ухом:
— Ложись! — и тут же сильным толчком сбил меня с ног.
Я выронил винтовку, вспомнил о ноже на поясе, схватился за рукоятку и увидел моего командира роты — Голованова.
Лежа рядом со мной, он строчил из автомата, а серые куртки снова вскочили и, пригибаясь, побежали к нам.
— Гранаты, — закричал Голованов.
Поднявшись, как учили, на одно колено, я швырнул гранату. Она упала в нескольких шагах от нас, но, к счастью, не разорвалась. Я забыл вложить запал.
Потом мы снова бежали вперед, повернули направо, а колючая проволока каким-то образом осталась позади.
Бой в траншее запомнился отдельными вспышками сознания.
Чья-то каска перед глазами. С размаху бью по ней прикладом. Очень тесно. Негде размахнуться... Багровое лицо Клычкова... Граната разорвалась! Звон в ушах, дым... Матрос с нашего корабля — все лицо в крови, дикие глаза...
На Голованова накинулись трое. В руках у него нож. Коротким ударом снизу бьет немца, второго — ногой в живот. Третий — рядом со мной, направляет пистолет на Голованова...
— Вася! — слышу свой истошный вопль и выстрел. Чувствую, как мой штык уходит в мягкое тело...
И уже нет немца с пистолетом, нет Голованова. Падаю лицом вниз... Душно. Больно. Я умираю... Неужели я умираю?!
...Мичман Бодров льет мне на лицо воду из фляжки.
— Что это?
— Вон — смотри!
Сначала вижу толстенные подошвы коротких сапог, брюки и куртку в крови и нечистотах, потом уже — белое и пухлое, как рыбий живот, лицо, а выше — сгусток крови, волос и земли.
— Вот этот душил тебя! Здоровый!
Понимаю, что траншея наша. От взвода осталась едва половина. Меня тошнит от вони, от грязи, набившейся в рот, от вида развороченных тел и чужой крови на моем лице и руках.
Матросы перевязывают друг друга. Военфельдшер убит. Постепенно прихожу в себя. Даже не ранен! Только слегка оцарапана пулей левая рука выше локтя и все еще болит шея от пальцев вон того, белесого, которому Бодров раскроил башку.
Солнце еще не взошло. Сколько же продолжался этот бой? Кажется, прошло много часов, а все еще раннее утро.
Бодров посылает меня и Клычкова к командиру батальона. Мы вылезаем из траншеи, ползем по смятой, изрытой воронками кукурузе. Комбат — дальше, в домике под бугром.
Крыши нет, двери тоже. В углу на никелированной кровати — рация. Радист кричит в трубку:
— «Мостик», «Мостик»! Я — «Выстрел»! Принимайте...
Рядом с радистом, спиной ко мне, — командир в изодранном кителе, без фуражки. Обращаюсь к нему:
— Товарищ командир батальона...
— Подожди! — обернулся Голованов. Лоб у него перевязан кровавой тряпкой от темени до бровей. — Передавай! Занял рубеж — высота 96,4. Выхожу к сахарному заводу...
Продиктовав донесение, он повернулся ко мне:
— Вот, друг, какие дела. И командир батальона убит, и начальник штаба. Пришлось взять на себя. А ты, между прочим, меня спас. Раскроил бы мне черепушку, сукин сын!
Голованов послал меня назад к Бодрову с приказанием продвигаться по сигналу: две красных ракеты. Оказалось, наш батальон наносил вспомогательный удар.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57