Она несла знакомый фибровый чемодан. Вероятно, Софранская подумала, что я не могу вырваться, и послала мне форму СС вместе с вещами Вегнера. Это была серьезная ошибка, потому что у меня оставалось всего несколько минут, пока Эвелина говорит по телефону.
— Ваши вещи, господин офицер! — Запыхавшаяся девушка поставила передо мной чемодан, а в конце перрона появился комендант станции, который безусловно знал Бальдура в лицо.
Вместе с ним шел начальник штаба Раухенберга.
Я пошел в обратную сторону и снова столкнулся с адъютантом, устроившим мне свидание с Эвелиной. Он хитро подмигнул мне:
— Почему она покинула вас и унесла с собой букет?
— Узнала об одной интрижке. Потом расскажу.
— Непременно! За рюмкой коньяка. Эй, ты! — окликнул он солдата. — Отнеси чемодан оберштурмфюрера в четвертый вагон! — Услужливый адъютант вырвал чемодан у меня из рук и отдал его солдату: — Побыстрей! Мы скоро тронемся. Четвертый вагон.
Солдат унес чемодан, а мне пришлось идти за солдатом, вернее, за вещами и документами Вегнера, чтобы они не уехали на станцию Ворожба.
В купе я надел новенькую летнюю форму СС, достал из чемодана документы Вегнера и пошел по вагонам к хвосту поезда.
Легкий толчок. Это прицепили паровоз. Офицеры уже поднимались в вагоны. Я оттолкнул одного из них:
— Прошу извинить! — спрыгнул с подножки и неторопливо пошел.
Вслед за мной соскочил лейтенант из штаба:
— Герр оберштурмфюрер, вас вызывает командующий!
Пришлось идти в вагон Раухенберга. Времени уже не оставалось.
— Прошу разрешения войти, эксцеленц.
— Послушайте, — сказал генерал, — говорят, вы поссорились с вашей невестой.
Эшелон вздрогнул. Вагоны и платформы передали друг другу толчок. Два паровоза с трудом тронули с места тяжелый состав. Люди на перроне, столбы, станционные бараки поплыли за стеклами. Из дверей барака вышла на перрон Эвелина. Она увидела меня в окне вагона и в отчаянии махнула рукой. Букет упал на землю.
— Эксцеленц, смею вас заверить, что у нас наилучшие отношения. Просто она огорчена моим отъездом.
— А все-таки у вас какое-то недоразумение, — заметил Раухенберг. — Может быть, поэтому вы так стремитесь на фронт?
Я поклонился, отдавая дань его проницательности. Когда я выходил из купе, генерал крикнул вдогонку:
— Приходите ужинать, Шоммер, и захватите бутылку «мартеля».
Поезд набирал скорость. Скрылась за лесом верхушка башни — давние детские мечты и недавние бои в родном городе.

3
Час за часом, без остановок эшелон подминал под себя километры пути. А впереди и сзади шли такие же эшелоны, груженные тысячами тонн брони и надеждами немецкого командования на успешное наступление.
За сгоревшими полустанками, за разрушенными домами вставали июньские леса, разворачивались поля и луга. Скорее, скорее... Они спешат, и я спешу. Мне нужно как можно скорее отделаться от этого грохочущего потока немецкого железа.
В купе — звон рюмок, дым сигарет, разгоряченные зноем и вином чужие лица. Я тоже пью коньяк, рассказываю анекдот, швыряю бутылку в окно.
Полковник Траумер любезен, насколько это для него возможно. Но за этой любезностью — профессиональная цепкость. Покровительство генерала новому офицеру только усиливает эту цепкость. Траумер наблюдает за всеми, даже за генералом.
— Разрешите идти, герр оберст?
— Да, отдыхайте. На фронте будет много работы.
Солнце садится, а в поезде все равно душно. Паровозная копоть летит в окно. Леса темнеют. Бледнеет закат. Ночь. Задраены окна. Пыльный плафон освещает руки, ноги, серо-зеленые мундиры на вешалках. Все уже улеглись. Кто-то просит:
— Выключите свет!
— Что ты? С ума сошел? Пусть горит.
— Черт! Здесь есть клопы!
Медленнее речь, быстрее перестук колес. Раздетые до трусов, все засыпают, полуоткрыв рты, дышащие перегаром. Я один не сплю. Лежа на верхней полке, отодвигаю штору. За ней — мрак.
Неужели так и не будет остановки? Двери перекрыты. Выбить стекло в уборной? Скорость — не меньше семидесяти. А когда с плотником и Левоном прыгали через пролом в полу? Тогда я обязан был рисковать. Теперь — не могу. Какая длинная ночь...
На рассвете резкий толчок разбудил всех.
— Почему стоим?
— Это уже Ворожба?
— Какая, ко всем чертям, Ворожба! Мост взорван!
— Когда?
— Говорят, час назад.
Наш эшелон почти вплотную уперся в 2906-й, который шел впереди. Скоро подоспеет 2908-й. За окном — бледные пятна ручных фонарей. Голоса:
— Никому не вылезать! В вагоны!
Мы пошли в штабной вагон. Кто-то говорит, что будем разгружаться тут. До Ворожбы — восемь километров.
— Глупости! Куда вы будете спускать танки? Под откос?
— Все — по вагонам!
Вернулись в купе. Из-за дальней линии леса в розовом разливе показался край солнца. И тут внезапно хором загудели паровозы. С востока шли самолеты. Уже слышен был гул моторов. Застучали зенитки. Люди бросились вон из вагонов.
Самолеты! Мои самолеты! Мои бомбы!
Все немцы выбежали из купе. От близкого разрыва вагон качнуло, как на волнах. Еще разрыв! Я уже не слышал ничего. Ослепительно сверкнуло. Потолок обрушился на меня, дым застлал глаза.
«Сыпьте им, хлопцы! Сыпьте!!!»
Сколько времени я был без сознания? Минуты или секунды?
Резкий ожог заставил вскочить. Эсэсовская форма горела на мне. Срывая сапоги и брюки, почувствовал под ногами хруст стекла и понял: вагон лежит на боку, а я стою на окне. Диванная обшивка, шторы, краска — все горело. Я ощупал в кармане трусов бумажник с документами. А чемодан? Где он?
Чужие чемоданы лезли мне в руки. Моего не было. Уже отчаявшись найти его, хотел выбраться из купе и споткнулся о какой-то предмет. Задыхаясь в дыму и ничего не видя, попытался откинуть препятствие и ощупью узнал чемодан Вегнера по длинным, узким замкам.
Полки стояли вертикально. Добравшись до окна, которое оказалось теперь как бы на потолке, я высадил его чемоданом, в трусах и кителе выбрался наверх. Стоя на борту вагона, сквозь дым увидел наш разорванный, горящий эшелон. Два состава — впереди и сзади — тоже горели. Поодаль, на параллельном пути, стоял пассажирский поезд. Несколько трупов валялись среди сброшенных взрывной волной танков. И нигде — ни души!
Я не видел живых людей. Все они убежали подальше от поезда и прячутся в канавах и во ржи. Вдали опять слышался гул самолетов. Новая волна!
Я не стал больше испытывать на себе силу советского оружия. Обдирая кожу о крышу вагона, с чемоданом в руках, спустился на насыпь, потом в канаву. Снова захлопали зенитки. Я погрузился в густую траву луговины и только здесь увидел множество немцев, прижимающихся к земле, живых, и мертвых, и раненых. Из свежей воронки, которая еще дымилась, поднялась голова:
— Шоммер! Куда вы? Ложитесь! — Это мой «приятель»-адъютант.
Наверно, и Раухенберг рядом. То-то удивится, увидев, как храбрый Шоммер драпает в одних трусах да еще волочит чемодан. Теперь это не имеет никакого значения.
В ложбинке, среди острой густой осоки, я перевел дыхание. Вокруг — никого. Нужно добираться к тому пассажирскому поезду. Если только не погибну от наших бомб, сейчас начнется новая биография корветен-капитана Вегнера.
Я надел флотские брюки, рубашку и черную тужурку, зашнуровал блестящие ботинки. Потом поднялся из своего укрытия и увидел поезд в двадцати шагах. От него навстречу мне, пригнувшись, скакали по шпалам солдаты, железнодорожники, мешочники.
Гул моторов заполнил все пространство от рельсов до облаков. Самолеты шли низко, боевым курсом на этот поезд. Из головного самолета черными комочками вывалились, бомбы. Последнее, что я видел, были красные звезды на плоскостях...
Ураган подхватил меня, и в беззвучном мраке только красные звезды искрами проносились на шлемах кавалеристов. Жаркое дыхание вытянутых в струну коней обдало меня. Разрывов я уже не слышал.
Глава одиннадцатая
КАМЕННЫЙ ГОРОД ДРЕЗДЕН

1
— Кохер! Смените тампон!
Обрывки непонятных слов. Клочья фраз. Густая красная мгла, и сквозь нее — свет. Я лежал на дне красного моря. На поверхности скользили тени, то открывая, то заслоняя источник света. И звук — глухой, ритмичный стук.
Резкий, повелительный голос:
— Зажмите сосуд! Быстрее, черт вас возьми!
Говорили по-немецки. Сознание шло ко мне толчками вместе с болью. Чем острее боль, тем оформленнее мысль. Я услышал собственный стон, будто он донесся издалека.
— Держите его крепче! Он приходит в себя.
Отхлынула красная мгла из-под век. Надо мной — яркий рефлектор, а выше — полукруглый потолок вагона. Лицо под марлевой маской приблизилось ко мне. Видны одни глаза.
— Терпите! Будет больно!
Сейчас я уже мог терпеть. Но что я сказал раньше! Бой продолжался. И мучительнее боли был вопрос: «Что я сказал?»
Потом реальность начала уходить. Боль стала невыносимой. Я тонул в ней, и снова надвигалась красная мгла.
Когда сознание вернулось, я попытался пошевелить рукой — и не смог. Но мысли уже были связными. Санитарный поезд увозил меня в неизвестном направлении от станции Ворожба, где наши разбомбили три эшелона с танками. Плотная, пропитанная удушливыми испарениями жара стояла в вагоне. Теперь уже не было рефлектора. Желтые полки, белые бинты вокруг. Вибрирует, покачивается вагон, стонет раненый надо мной. Окно открыто, но все равно жарко. И надо работать!
Я работал. Сквозь жар и боль вспоминал все, что говорил мне Вегнер, потому что я Вегнер, и никто иной. И даже в бреду я должен видеть гавань в Триполи, а не Севастопольскую бухту.
Сколько дней прошло? Время от времени кто-то брал мою руку, и я чувствовал легкий укол. А потом я увидел небо, спину и руки человека, который держал ручки носилок. Рядом со мной положили мой пистолет и форму, свернутую узлом.
В госпитале под Гомелем я пробыл около месяца. Опять операционная, перевязки, во время которых от боли мутилось в глазах. В палате было почти так же тесно, как в вагоне, и еще более жарко. Я искал знакомые лица и не находил их. Потом понял из разговоров: в первую очередь подбирали раненых с эшелонов, а меня взяли только к вечеру, когда прибыл третий санитарный поезд. В него сносили раненых из того пассажирского состава, к которому я бежал во время бомбежки.
Однажды я услышал разговор над своей койкой:
— Этот — практически безнадежен, герр оберст. Осколочное ранение легкого. Удивительно, как он дотянул до сих пор.
— Значит, в барак? — спросила женщина.
— Нет, нет! — сказал оберст. Под небрежно наброшенным халатом виднелся пехотный мундир. — Вы меня слышите, герр Вегнер?
Я собрал все силы, чтобы ответить как можно четче:
— Вас слышу, герр оберст, и умирать не собираюсь. Мне нужно еще повоевать.
— Вы видите? — сказал оберст. — Вот ответ настоящего немца. Это заслуженный офицер кригсмарине, судя по его крестам и отметкам в офицерской книжке. Такие люди — наш золотой фонд. Эвакуировать в рейх! Где вы предпочитаете лечиться, мой друг? В Пруссии, в Баварии? Может быть, у вас есть пожелания?
Все немецкие города были для меня одинаковы. Я вспомнил рассказы Анни о Дрездене. Может быть, там разыщу ее друзей. На это мало надежды, но все же...
— Благодарю за заботу, — сказал я. — У меня нет родных, но я предпочел бы Дрезден.
Так я попал в Саксонию. Госпиталь размещался в большом загородном доме, километрах в пятидесяти от Дрездена. Здесь все было иначе. В просторной палате стены спокойного светло-бежевого цвета. Сквозь огромное, цельного стекла окно видна Эльба, причудливые скалы на берегу и сосны.
Германия! Немецкая река, немецкие сосны, немецкие врачи. Все — только немецкое. И я сам — заслуженный офицер кригсмарине, которого изо всех сил стараются поставить на ноги.
Снова сделали операцию. Профессор похвалил меня;
— Вы мужественный человек, герр Вегнер.
Жилистая монашка положила на койку Евангелие:
— Это вам поможет, сын мой!
— Бог да вознаградит вас, — ответил я смиренно, — но мне еще лучше помогла бы книга «Майн кампф».
Профессор посмотрел на меня не так дружелюбно, как раньше. Когда он отходил от койки, послышалось слово «фанатик».
Несколько раз мне переливали кровь. Я спросил монашку:
— Милостивая фрау, чья это кровь течет теперь в моих жилах?
Монашка смутилась:
— Видите ли, кровь обезличена. Мы не знаем доноров.
— Как жаль! Я продиктовал бы благодарственное письмо!
Она все-таки придумала ответ:
— Вы можете считать, что это кровь всего немецкого народа.
— Врет эта святая метла! — сказал сосед по палате. — Кровь берут у военнопленных и еще у детей в восточных областях. Так что в ваших жилах течет теперь русская кровь!
Все-таки монашке пришлось писать письмо. Под мою диктовку она выводила колючие готические буквы: «Дорогая сестра Гильда...» Письмо было адресовано в Королёвку, сестре Вегнера. Я просил ее во имя будущей победы нашего оружия прислать мне украинского сала, комплект обмундирования, оставленный в усадьбе, и ее сестринское благословение.
Двое соседей по палате — летчик-ас и штабист-подполковник, потерявший ногу на Ленинградском фронте, — улыбались, слушая это послание. Они не понимали, что мне нужно не благословение и даже не сало, а ответное письмо, которое еще раз подтвердит мою личность, как корветен-капитана Вегнера.
— Вам это сало, надеюсь, поможет, — сказал летчик, — а нашему оружию вряд ли.
Теперь даже в рейхе все чаще говорили о поражении. Ни для кого не был секретом разгром немцев на Курской дуге.
— Меня сбили над Прохоровкой, — рассказывал летчик, — с трудом дотянул до наших позиций. Вы не представляете, сколько танков у большевиков! Я видел их сверху! Лучше бы мне их не видеть!

2
В начале сентября безногого подполковника выписали.
— Поедет домой, — завидовал ему летчик, — а мне снова летать. Лучше бы отрезали ногу...
Спустя несколько дней выписали и его. Я остался один в палате. Но и наедине вел себя так, будто я Вегнер. Я вспоминал факты его биографии, имена его знакомых, повторял морские термины, команды, старался представить себе места, где бывал человек, уступивший мне имя. О связи со своими я сейчас не думал. Вот вылечат, приеду в Новороссийск, там выйду на связь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57