— Ты не в духе? Но мне кажется, я сумею тебе поднять настроение. Мне попалась одна уникальная вещица, и я бы себе не простил, если бы не купил ее для тебя. В то, что ты когда-нибудь бросишь курить, я не поверю. Прятать от тебя сигареты бесполезно. Я подумал, что и в курение можно вложить некоторую эстетику.
Он достал из портфеля замшевую коробку и открыл ее. На голубом шелке лежал элегантный дамский портсигар. Кажется, мужу удалось угодить ненаглядной супруге. Глаза Ирины вспыхнули, она заулыбалась.
— Какая прелесть! Чудо!
— Немного тяжеловат, несмотря на свои небольшие размеры. Но ты столько всего таскаешь в своей сумочке, что, я думаю, от лишней безделушки она руку тебе не оттянет.
— Самсон и Далила.
— Что?
— Я говорю о рельефе, сюжет «Самсон и Далила». Он серебряный?
— Понятное дело, не оловянный. Черненое серебро. Там стоит клеймо Фаберже.
— Быть не может!
На задней крышке действительно стояло клеймо великого мастера.
— Глазам своим не верю! Но такая игрушка стоит сумасшедших денег. Где ты мог взять такую сумму?
— Мне она обошлась не так дорого, масик. Пусть это останется моей тайной. Не дави на меня. Могу я сделать своей жене приятное и не отчитываться при этом?!
— Ладно, договорились. Пусть и у тебя будут свои маленькие «женские» тайны. Скажи, Лешенька, а у нас нет в доме водки?
— Есть, я купил на воскресенье, но можем открыть сейчас.
— Мне хочется выпить.
— Сейчас организуем.
Муж отправился на кухню.
Какое счастье, что он не читает газет и не смотрит телевизор. Вся Москва говорит о театре мертвецов, а он ни о чем не догадывается. Счастливый человек, лучшая в мире кухарка и любитель фантастических романов. Была бы жена под боком, книги и продукты в холодильнике — вот и все человеческое счастье.
Стол был накрыт в течение десяти минут. Они сели и выпили. Она смотрела на него так, будто впервые увидела и вынуждена проститься.
— У тебя странный взгляд, масик. Что-нибудь не так?
— Все так. Скажи мне, Лешка, а ты еще раз женишься, если я умру?
— Что за глупости! Если тебя знобит, то это еще не причина для смерти.
— Ответь мне на вопрос.
— Где же я найду такую женщину?! Ты только одна такая, а с другими я себя не представляю.
На ее синих глазах появились слезы.
— Ты прости меня. Я виновата перед тобой. Очень виновата.
— Бог мой, так в чем же? Что за хандра на тебя напала?
— Не знаю. Налей еще выпить.
Он разлил водку по рюмкам.
— Мы сейчас выпьем и пойдем заниматься любовью. Согласен?
У Алексея бутылка застыла в воздухе, и водка начала литься на скатерть.
— Что с тобой?
Она взяла из его рук бутылку и поставила на стол.
— Только не на кровати, а на полу.
За время совместной жизни он ничего подобного от жены не слышал.
***
Они больше часа сидели за шахматной доской и не сделали ни одного хода. Куда делось искрометное остроумие Птицына! Он выглядел чернее тучи. Костенко уже успел забыть, что сам играет в «Тройном капкане», и всячески пытался отвлечь приятеля от мрачных мыслей.
— Мне утром звонили из клуба, Сережа, — бойко докладывал Костенко, — предложили уникальный орден Белого орла. Не то чтобы я поклонялся орденам Восточной Европы, но этот мне очень нравится, красивый до безобразия, и всего-то за пятьсот долларов. Чистое серебро, перламутр и белая эмаль. К сожалению, без нашейной ленты. Уже уценка. Но я знаю, где можно достать к нему ленту. Мне обещали.
Птицын не слышал, о чем говорит приятель. Он думал о своем и вдруг произнес вслух:
— Я уйду из театра.
— Ты сумасшедший?!
— Нет, но могут признать, если я в нем останусь.
— А ты подумал, кто тебя возьмет в сорок лет без громкого имени? Ты что о себе возомнил? Янковский что ли? Ты всего лишь Птицын!
— Лучше оставаться Птицыным по паспорту, чем на могильной плите. Неужели ты не видишь, что за проклятие принесла с собой эта пьеса! Все, кто в ней играет, должны умереть. Это самый настоящий заговор.
— Кому нужно убивать безвредных артистов? Дело не в нас.
— Не успокаивай меня. Ты сам сегодня высказался на эту тему. Как это Грановский тебя не выгнал! Меня другое удивляет — он абсолютно спокоен. Будто все происходящее не имеет ни малейшего отношения к его театру. Так, мелочи.
— Ему на сцену не выходить, вот он и спокоен, а мы для него пешки. Он нас за людей не считает.
— Но почему же он не дорожит престижем театра?
Костенко сам начал заводиться.
— А ты газеты читаешь? Он же стал героем дня! Рассуждает о завистниках, бандитах от искусства. Его главный лозунг: «Мафия и криминалитет стреляет из автоматов, а не изгаляется над людьми старомодными способами из романов Агаты Кристи. На такое способны только извращенцы и непонятые гении от искусства». Грановский даже смерть превращает в рекламу. Ты вспомни, сколько он сегодня утром говорил о рейтинге театра. Я готов был его убить.
— Не исключено, что кто-то еще хочет его убить, Кирилл Константинович. Я вот думаю, ну что толку убийце истреблять артистов! Они тут при чем? Не будет нас, Грановский наймет новых, но спектакль не снимет. Убейте его, и дело с концами.
— А если дело не в театре, а в авторе? Может, убийца хочет отомстить Колодяжному за его популярность. Все эти ухищрения скорее похожи на писательские штучки, а не на актерские. Мы исполнители, а не фантазеры. А тут нашла коса на камень. На одного фантазера нашелся другой, не менее способный, если не сказать больше.
— Какая разница, Кирилл? Через два дня занавес откроется, и я выйду на сцену. Уйду я с нее или меня вынесут, никто не знает, кроме убийцы. Кого он на этот раз выбрал своей жертвой? Тебя, меня или Хмельницкую? А может, Анну Железняк или Ольшанского?
— Скорее всего, об этом узнает только зритель. Раньше я ценил зрительный зал, прислушивался к его дыханию, радовался аплодисментам, трепетал перед ним. А сейчас я ненавижу их! Сытые рожи сидят и ждут, когда тебе на голову что-нибудь свалится.
— Ты не прав, приятель. За последние две тысячи лет зритель не изменился. Древние римляне устраивали гладиаторские бои, где убийство являлось апогеем представления. Смерть на костре во времена инквизиции считалась лучшим зрелищем. Показательные казни всегда были в почете. На потребу публике, этому быдлу с кровавыми глазками. Сегодня ничего не изменилось — коррида, где тореадорам рогатые монстры вспарывают животы, авто— и мотогонки по формуле: «Кто жив остался, тот и победитель». Нет, мир не меняется. Народ продолжает скандировать: «Хлеба и зрелищ»!
Сергей Птицын вскочил на ноги и опрокинул доску с шахматами.
***
Четырехкомнатная квартира Антона Грановского вызывала восхищение у всех, кто в ней побывал. Тут даже зимний сад имелся, а самая маленькая комната составляла тридцать два метра. Анна Железняк уже давно привыкла к хоромам главного режиссера и воспринимала их без эмоций. Она была одной из любовниц диктатора, который терпел ее несколько лет.
Обычно Грановский влюблялся, причем пылко, в какую-нибудь двадцатилетнюю модель, не отпускал ее от себя пару месяцев и с той же пылкостью забывал о ней. Но Анна всегда находилась под боком, и, когда на режиссера нападала хандра, она умела его утешить. Сама девушка называла такие эпизоды пересменкой, проблемами, в которые ей удавалось втиснуться на короткий период перед очередным увлечением стареющего самца. Сейчас наступило ее время, и грех не воспользоваться своим положением. Они сидели в гостиной у камина, пили коктейли, ставили пластинки и разговаривали ни о чем.
В дверях сидела огромная овчарка с головой, как у теленка, и снисходительно поглядывала на ерзавшую по ковру охмелевшую парочку. Анна побаивалась собаки не меньше, чем ее хозяина. Один раз зубами щелкнет — и ноги не станет. Зато Антон не кусался. Он сжирал людей целиком, безболезненно. Раз — и нет хорошего человека. И вот такие сволочи правят миром и имеют безграничную власть!
Она терпеть не могла Грановского, но что делать женщине в двадцать семь лет, если она полна творческих сил, энергии и таланта?! Где еще она могла получить роль Клеопатры? А в кино ее приглашали играть только стервозных подружек главных героинь. Однажды она такую сыграла, и очень удачно, после чего ей на лбу поставили штамп. Все в этой жизни Анне уже надоело, одно и то же, ни удивляться, ни радоваться нечему. Так, бесполезное времяпровождение и взгляд на жизнь с запыленным взором. Оставалось лишь показывать себя другим и демонстрировать свою сексапильность. Так могло длиться до бесконечности, если бы не резкая встряска.
Анна очнулась от дремы и почувствовала холодок смерти на нежной, чувствительной коже. Смертоносный смерч пролетевший за кулисами «Триумфа», многих заставил проснуться. Кто-то думал о смерти, а кто-то вспомнил о жизни. Не такая уж она плохая и безнадежная, чтобы с ней прощаться в расцвете лет.
— Антоша, дорогой, зачем ты впихнул меня в эту ужасную пьесу?! Это же не моя роль! Ну кто поверит, что я прожила двадцать лет с мужем и он нашел любовницу, чтобы меня бросить? Сколько же этой любовнице лет? Девять?
— Какая разница? — промычал Грановский, делая глоток из фужера.
— Но там есть текст, где он говорит, что его новая подруга в два раза моложе.
— Мы выбросим этот текст. Глядя на тебя из зрительного зала, можно поверить, что ты водишь внуков в школу…, в десятый класс.
Он засмеялся, довольный своим остроумием. Глупец! С его-то опытом он мог знать, что можно говорить женщине, а что нельзя. И не просто женщине, а актрисе. Можно считать, что он нажил себе кровного врага. Анна проглотила этот кусок. С трудом, но проглотила.
— А если я не стану играть в этом спектакле?
Грановский едва не поперхнулся своим коктейлем. Он попытался сделать серьезное лицо.
— С дерьмом смешаю и голой в Африку пущу. Ты это кому условия диктуешь? Что думаешь, тебя во МХАТе ждут на роли всех трех сестер сразу? Каракатица! Пока я жив, ты будешь делать то, что я велю.
Аня взяла бутылку с коньяком и, налив себе полфужера, выпила залпом.
— Ты-то жив, а меня не станет.
— Чушь собачья! Ишь, замандражировали! Какой-то козел переборщил со своими хохмами, а вы уже обосрались все!
— Четыре покойника, по-твоему, похоже на козлиные хохмы? Сам-то понял, что сказал?
— Хватит меня учить! — вдруг он улыбнулся, и эта улыбка смахивала на обезьянью гримасу. — Ладно, подруга, тебя я в обиду не дам. Грудью за тебя лягу!
Над этим можно было посмеяться. Грановский в одних трусах без своих шейных платков и клетчатых пиджаков выглядел жалким подобием, эдакой пародией на то, что принято считать мужчиной. Вздыбленная бахрома вокруг лысины, слюнявые губы, трясущийся второй подбородок, покатые, узкие плечики, выпуклый животик и розовая тонкая кожица с синими прожилочками. О какой груди шла речь, понять трудно, особенно если ею собираются защищать. Аня почувствовала себя совершенно беззащитной.
— Неужели в театре баб мало! Роль-то плевая. Тоже мне, драматург нашелся! Бред пятиклассника! Где там психология, образы, мышление? Словоблудие сплошное! Примитив полнейший!
— Не буянь, коза! — визжал пьяным фальцетом Грановский. — Люди идут на эту туфту, смотрят ее и хлопают. Билеты проданы, а значит, публике нравится. Сейчас времена такие, чем примитивнее и глупее, тем больше нравится. Люди не хотят думать, им твои высокие материи триста раз приболели. Останови парня или девчонку на улице моложе двадцати лет и спроси, кто такой Тургенев. Они тебе скажут, что он депутат от ЛДПР, если вообще сумеют понять твой вопрос. Кроме «продвинутого» пива, они ни о чем не слышали. Этикетки легче читаются, там только одно слово написано, да еще большими буквами. По слогам можно прочесть, а потом выучить наизусть. Глубину захотела, образы ей подавай! Знай верти жопой на сцене, и большего от тебя не требуется. Тоже мне Сара Бернар выискалась!
Анна едва не заплакала.
— Ну, Антошенька, ну миленький, я боюсь!
— Сказал же тебе, ничего с тобой не случится. Не могу я никого другого взять на эту роль. Ты из выездной бригады, а этот хренов спектакль мы повезем с собой в Германию.
— С кем? Из выездной бригады нас пятеро осталось из девяти. Четверо уже на том свете.
— Других найму, а в нашей конюшне один хлам остался. Ни рожи ни кожи! Гнать всех в шею пора! Сезон отыграем, всех заменю. Хватит! Контракт на год, и катись. А то слишком много выступать стали, деятели!
Он взмахнул рукой и сбил бутылки, стоявшие на пушистом ковре. Пес гавкнул, Анна всхлипнула, а Грановский продолжил свой монолог.
Главa III
Этого спектакля ждали все, кроме исполнителей. Театр оцепил ОМОН, и не от сумасшедшего маньяка, а от наплыва публики, желавшей попасть на зрелище. Перекупщики продавали билеты на задние ряды по двести долларов, и тех не хватало. Ажиотаж начался еще днем, задолго до начала спектакля. В самом театре тоже времени не теряли. Перед началом действия заменили весь реквизит. Световые отбивки отменили. Свет не должен гаснуть ни на секунду. За кулисами выставили охрану в штатском. На третьем этаже, где располагались гримуборные актеров, дежурили оперативники. Каждая лазейка в театре контролировалась. Зрителей предупредили, что, если на сцене что-то произойдет, все должны оставаться на своих местах и ни один человек не будет выпущен, пока не установят его личность.
Идея мало кому нравилась. Не все люди ходят в театр с паспортом. С кино— и фотоаппаратурой входить в зал запрещалось. Но даже такое строгое предупреждение не могло заставить человека отказаться от предстоящего зрелища. Складывалось впечатление, будто зритель очень разочаруется, если все артисты останутся живы. Такое даже не предполагалось. Опытные лотерейщики тут же почуяли запах наживы и подпольным путем выпустили билеты на госзнаковской бумаге, где были проставлены имена шести актеров, задействованных в спектакле. Принимались ставки. Рулетка закрутилась не только в районе театра, но и по всей Москве. Ставки росли с каждый часом. Куда там Мавроди со его «МММ»! Тут доходило до драки. Народ, толпившийся в переулке, требовал вывести громкую связь со сцены на улицу.
И Грановский чуть было не клюнул на эту удочку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40