А что? Собрать всех пауков в одну банку – и пусть себе грызутся. Но так, пожалуй, даже лучше. Недалекий Канас не подозревает, чем закончится попытка взятия императора под стражу и всего прочего, что он там задумал, этот хитрец. А Тэмма заранее знает исход. И он его устраивает.
Император Саора снова скучал. То есть нет, не совсем так. Скучал он, собственно, вчера. Или сегодня? Уже ведь ночь была, так? Что-то он такое, кажется, учудил, чтобы развлечься. Вот. И пришлось потом принять это новое снадобье, особо забористое. Чтобы успокоиться. С какой такой радости ему понадобилось успокаиваться, он и представления сейчас не имел. Пустота в голове, и все тут. Саора бережно ощупал голову. Она болела. Вот здесь и еще здесь немножко. И была какой-то липкой. Чудеса.
Териса он услал. Недавно, полуочнувшись, хватился своей послушной подружки, той, рыжей с сиськами, имя, конечно, не вспомнить. Но Терис понял. И промолчал. Саора потребовал притащить вздорную девку. Шляться вздумала. Немедленно отыскать и доставить. Терис все смотрел, смотрел на него своими собачьими глазами, грустно так смотрел, непонятно. Наказать бы его, да жаль дурака. Пришлось услать с глаз долой. Чтоб не смотрел. В общем, Терису было строго приказано отыскать и доставить сучку, и он ушел. А теперь он, Саора, совсем один. Ни Териса, ни сучки. Вообще никого.
Почему это, кстати? Обычно лезут ведь отовсюду то с одним, то с другим, теребят, проходу не дают. А тут как повымерли все.
И тихо как-то.
Странно? Интересно?
Саора слез с кровати. Все вокруг, как водится, зашаталось, но постепенно улеглось. Зацепил краем глаза и, повернувшись, долго рассматривал ногу, торчащую из-за кушетки в углу. На алом ковре она казалась очень-очень белой. Саора внимательно изучил находку и счел, что щиколотка довольно изящна. После этого потерял к зрелищу интерес и вышел из спальни в гардеробную. Там тоже было пусто. Подвернулся таз для умывания, Саора долго умывался необычной, темно-бурой водой. Зеркал в гардеробной не было. Саора терпеть не мог своего вида и старался без надобности ни в чем не отражаться. Одернув для порядка одежду, мятую после сна, продолжил исследование опустелых покоев.
Вернее, продолжил было. Потому что уже в следующий зал, довольно большой, служивший для мелких аудиенций, он вошел одновременно с группой энергичных, подтянутых господ, распахнувших двустворчатую дверь в противоположной стене. Саора и вошедшие с разгону сделали несколько шагов навстречу друг другу и разом остановились. Пришлецы выглядели занятно – как сорвиголовы, сунувшиеся в драконью пещеру и вдруг убедившиеся, что в ней и правда живет дракон. Как выглядит он сам, Саора не знал и узнать не стремился. В конце концов, если гости хотят найти хозяина в презентабельном виде, пусть удосужатся заранее договориться о визите. Кстати, и поклониться бы не мешало. Он с любопытством оглядел стоявших противоестественно прямо, будто дрын проглотили, аристократов во главе с генералом Канасом. Генерал, как водится, важничал.
– Доброе утро, генерал Канас, – первым поздоровался воспитанный Саора. – У вас ко мне, наверное, важное дело?
Тот кашлянул, малость обескураженный, но удержался на взятой высокой ноте.
– Имею честь сообщить вам, Ваше Величество, что вы низложены.
Саора приподнял бровь.
– Сопротивляться бессмысленно. Давайте обойдемся без ненужных жертв. Проявим благоразумие, как здравомыслящие люди…
Он сбился, почувствовав, что съезжает куда-то не туда. Император сосредоточенно слушал.
– Поверьте, вам не на кого опереться. Вы слишком многих успели обидеть. Армия, дворянство, маги, даже Орден – все против вас. Кстати, не пытайтесь применять Силу, вас нейтрализуют. Вы один, поймите же…
Рука Саоры сама собой потянулась к волосам, ухватила жесткую слипшуюся прядь и принялась вертеть, накручивать на указательный палец. Скверная, жалкая привычка, проявление слабости, отец опять шкуру спустит, если увидит… Впрочем, что это я? Отец умер, отца больше нет. Он умер. Совсем. Его больше нет…
– …по доброй воле стать женой истинно достойного человека. – Тут Канас чуть заметно поклонился, попутно оглядывая, не без содрогания, лицо и фигуру невесты в брызгах засохшей крови.
– Вольной жизни вам, конечно, не видать, но даже формальная власть и свобода лучше позорной смерти. Дайте стране настоящего правителя, а затем – и наследника…
Канас все продолжал урезонивать, как вдруг в нехорошей, нервозной толпе, жавшейся за его спиной, прорезался чей-то крик:
– Хватайте проклятую девку!
Толпа заколыхалась, прихлынула было сквозь слишком узкий дверной проем. Но волна, едва родившись, сбилась, рассыпалась, и, расшвыривая дворян, как щенков, в зал ворвался Терис. Огромный, встрепанный, шумный, гневный.
Терис. Верный слуга. Верный пес. Верный – кто?.. Саоре стало очень трудно думать и совсем невозможно двигаться. Резко, будто забившись именно сейчас, в эту самую минуту, заныло сердце. И оставалось лишь смотреть, как медленно, очень медленно Терис приближается к генералу, как тот разворачивается и вытягивает руку ему навстречу – странно длинную руку, отливающую металлом.
Терис рухнул сразу, на бегу, не успев даже затормозить. Ни слова, ни взгляда. И тогда Саора, вывалившись из спасительного оцепенения, подхватил первое, что подвернулось под руку, и с воплем ринулся вперед. Канас погиб не первым, но все-таки погиб и он. И многие другие. Только теперь все было не так. Эти гибли по-настоящему, Саора ощущал это кожей. Он чувствовал себя очень живым, очень одиноким, очень реальным. Все это было слишком реально. Он к этому не привык. Он не умел так жить. И, должно быть, поэтому, напоровшись невзначай на чей-то клинок, умер.
Дан запер чужую квартиру, уронил в почтовый ящик ключ. Догнал Мирона уже в подъезде, вышел следом за ним на улицу. Ночь в этом районе начиналась рано. Должно быть, крепко пьющая половина жителей сразу после работы приступала к любимому делу – крепко пила, – а другая половина населения запиралась по домам в страхе перед пьяными хулиганами.
– Удивительно мирный неблагополучный район, – профессионально отметил Мирон.
Дан, поразмыслив, кивнул.
Помолчали.
Должно быть, в эту минуту и посыпался снег. Удивительно ранний, прямо посреди осени, вдруг выстудившейся, подернувшейся корочкой. Он сыпал мерно и сухо, с отчетливым механическим шелестом, и асфальт тоже оставался сухим. Как будто сдвинулось что-то в сердцевине мира, проснулось и пошло, и забегали в недрах мировой машины невидимые шестеренки, торопясь нагнать упущенное время, а снег, припасенный для ноября, взял да и вывалился из опрокинувшегося сосуда. Двое людей, застывших под падающей сверху крупкой, скоро очнулись тоже. Задвигались, заторопились сказать… Что сказать? Знать бы…
– Сигизмунд-то, а? – усмехнулся Мирон.
Дан только хмыкнул, вспомнив лицо уходящего навсегда бога, его прощальное: «Нет, не понимаю!» И снова – растерянно, почти удрученно: «Не по-ни-ма-ю…»
– Странный он какой-то. Столько лет среди нас прожил, и ничего.
– Да, бедолага.
Дан попытался поймать снежинку, крупную, как муха, но она исчезла, не успев коснуться его ладони.
– Ты-то куда сейчас?
Лишний это был вопрос, беспомощный. Главное и так понятно – куда бы оба, молчащие бок о бок под нереальным, сценическим снегом, ни повернули от этого крыльца, они расставались навечно. Но Мирон упрямо насупился – точь-в-точь ребенок, который заранее знает, что упрямится зря. И Дану стало ясно: в Третий мир, искать сестру. А его, Дана, ждала обожаемая берлога почти в центре, ждала-дожидалась любимая работа (она же выгодный бизнес), и необременительные увлечения, и приятели, от которых, стоит отвернуться, остаются лишь имена… В этот миг он принял решение.
– Слушай, помоги. Мне бы обратно попасть…
– Домой?
Дан запнулся – совсем ненадолго, – вспомнив Тейю, которая никогда не войдет под его кров, вспомнив и ту, другую, которой не под силу было сделать домом место, где он когда-то жил. Вспомнил было поджарого, как хорошая собака-следопыт, жесткого и с такой же жесткой умной улыбкой старика – он казался очень-очень высоким ребенку и оставался великаном в его глазах, даже когда ребенок вырос, – но это воспоминание было совсем уж лишнее, и выходило по всему, что незачем, незачем, незачем ему соваться снова в Первый мир.
– Нет, не домой. Туда, откуда я пришел.
– Разобраться хочешь? – понимающе кивнул бывший присяжный дознаватель. – Правильно.
Дан вовсе не был уверен, что это так уж правильно. Не был он отродясь ни правдоискателем, ни даже слугой закона. Делал, что мастер прикажет, вот и вся гражданская позиция. Но спорить не стал. Потому что сейчас был прав Мирон.
– Ладно, пошли.
Дан шагнул с крыльца, не глядя поставил ногу в темноту, на пусть и близкий совсем, но невидимый асфальт. Боль куснула через мягкую подошву, нога поехала, он едва не упал. Присмотрелся – камешек, серенький такой, неказистый. Мирон хмыкнул:
– Добрый знак! Сестра говорила.
Дан не переспросил: добрый знак – где? В этом мире (что-то не слышал он о такой примете) или в том невероятном, непредставимом Третьем, куда рвался сейчас его друг? Насчет Первого знал точно: нет там ничего такого, про камешек. Нет и быть не может, потому что большие, могущественные дяди не спотыкаются о случайные помехи, идя навстречу великим своим свершениям. И Дан перешагнул, не стал отшвыривать в сторону маленького нахала, впившегося ему в ногу. Может, потому что и сам давно ощущал себя таким вот камешком, о который спотыкаются чужие серьезные планы.
Сразу, без перехода, сухая, застывшая ночь заплескалась, зашевелилась, задышала в лицо влажной прохладой. Пасть пещеры вкусно пахла пресловутой «свежестью настоящей родниковой воды», борьба за которую, если верить телевидению, составляла смысл жизни обитателей Второго мира. Дан с непонятным трепетом вступил в водную завесу и, почему-то нисколько не промокнув, оказался в преддверии Прохода. Здесь, по эту сторону водопада, пахло не только безмятежностью. Отчетливо проступали другие запахи – бешенства, беспомощности, пота. Дюжина рослых мужчин повскакали с камней, сразу перестав напоминать живописных разбойников. Сейчас они больше всего походили на свору порядком запуганных, но все еще опасных псов, нервно принюхивающихся. Кто вошел, жертва или все-таки новый хозяин? Соображали они быстро. Кто-то из новичков еще доругивался, когда в руках у опытных ловчих уже замерцало готовое к бою оружие.
– Хорош, парни, – негромко скомандовал Дан. – Разговор есть. Важный.
– Ай-яй, вот и некого стало свергать.
Поредевшая, будто прореженная бестрепетной рукой, толпа вельмож и магов дернулась от этой насмешки как одно большое испуганное животное. Голос, намеренно тихий, равнодушный, доносился с галереи, обегавшей зал на уровне второго яруса окон. Доносился отчетливо, как звук капель, неумолимо отсчитывающих время в тишине, – то ли и впрямь висела она, эта обморочная, пещерная тишина, то ли просто акустика здесь была особая, августейшая. Множество пар глаз одинаково вскинулись к балюстраде, висящей над строем тонких колонок, нащупали, стиснули серую фигуру. Знакомую, очень знакомую. Смутно знакомую.
– Куратор? – недоуменно шепнул кто-то.
– Ну что, интересно? – продолжал голос с отчетливой издевкой. – Как же так вышло, а? В самом-то деле…
Молчание, полное мучительной растерянности, жадного ожидания. Гордые аристократы и всевластные маги словно не замечали всей немыслимости происходящего. Сбитые с толку, сбившиеся в кучу, они внимали этому невозможному голосу – поистине голосу свыше. Многоглавое животное на глазах превращалось в скотину.
– Начать придется издалека, не обессудьте, господа. Что это? Как будто шум снаружи? Впрочем, успеется… Так вот. Всем вам известный Властитель Юго-Восточной земли, достославный Ротлум, был злобным и тупым уродом. И, как и положено злобному тупому уроду чистейших кровей, больше всего на свете любил три вещи – оружие, власть и родовое имя. А имя, как все вы; господа аристократы, прекрасно понимаете, надо кому-то передать. Это уж обязательно! Но, увы, чрезмерная… э-э… жадность до плотских утех еще в молодые годы жестоко аукнулась нашему гордецу. Ну не получались у него дети, хоть ты тресни. Чего только не перепробовал, по слухам… Но однажды случилось чудо. Молодая жена – конечно, прекрасная и родовитая – наконец-то понесла. Бедняжка, очень короткой и очень несчастной оказалась ее жизнь в замке достославного мерзавца Ротлума, но нам с вами это, конечно, неинтересно. Родами долгожданного наследника она и умерла. Вообразите же себе, господа, что испытал наш фанатик, узнав, что ребенок – его единственный, первый и последний ребенок – девочка! Он просто не мог этого принять. И действительности пришлось прогнуться под напором чудовищной воли. Все, кто знал тайну рождения дочери, умерли вслед за хозяйкой. Ротлум спрятал ребенка, препоручив заботам сумасшедшей няньки, которую затем тоже убил, и, едва дочь вышла из младенчества, стал воспитывать сам. Как сына.
Ни один голос не прерывал куратора, и он, словно забыв, где находится, облокотился на перила и вел рассказ, обращенный в никуда. Те, кто слушал его, никогда прежде не видели его таким. Чуть расслабившимся, приотпустившим себя из тисков жесткой, прямой осанки. Пожалуй, увлеченным. Пожалуй, даже взволнованным. Впрочем, если продолжать эти «пожалуй», пожалуй, многие из зачарованных слушателей вообще видели его сейчас впервые. Нет, встречали, конечно, и прежде, но равнодушно соскальзывали взглядом на что-нибудь более приметное – да вон хоть на новые росписи на стенах. Даже став формальным главой могущественной третьей силы, Ордена ловчих, он оставался для них, вершителей судеб, серой тенью из архива.
Серая тень, подзаправившаяся чужой жизнью, уже не блеклая, а все более выпуклая и властная, шевельнулась над балюстрадой галереи, устремив взгляд на тело правителя.
– Да, впору пожалеть ее. Да не хочется. Ни минуты не сомневаюсь, что безвременная кончина тирана-отца – ее рук дело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32