- Теперь пойти на "сто девятом" к немцам в тыл, на свободную охоту!..
- Срубят!..
Опытность командира дивизии как воздушного бойца, его превосходство над Аликиным принимались за должное, но призыв к выучке, к находчивости получал в действиях Потокина по ходу "боя" такую наглядность, что трудно было оставаться безучастным.
- Вираж - королевский. Всем виражам вираж.
- Раз - и в хвосте! Плевое дело, правда?
- Медведь, Аликин, медведь!..
- Идея!.. Потокин затешется в строй "юнкерсов"! Они подумают, что свой, подпустят, он и пойдет их валить. Уж он на них отоспится!
Трудно сказать, как обошлись бы немецкие бомбардировщики с Потокиным, подпустили бы они его или нет, но что летчики истребительного полка за жаркой учебно-показательной схваткой проглядели появление заместителя командующего - было фактом.
Подъехав сзади и не выдавая себя, генерал Хрюкин наблюдал за "боем".
- Дает дрозда товарищ подполковник! - слышал он справа.
- С нашим атаманом не приходится тужить... - раздавалось слева.
- Нет, не приходится!..
- Послать "мессера" с Потокиным на свободную охоту, а в прикрытие дать звено Аликина! Чтобы Аликин его и прикрыл!
- Будет работать на разведку! - положил Хрюкин конец спорам относительно использования трофея.
Дежурный, проморгавший генерала, растерянно тянулся перед ним.
Хрюкин дежурного не замечал.
Мастерство, с таким блеском проявленное командиром дивизии по ходу эксперимента, его личный триумф как летчика вызывали у Хрюкина тайную зависть. Генерал это чувствовал, не мог себя пересилить и раздражался.
Выслушав рапорт, Хрюкин поставил перед Потокиным задачу: используя трофейный самолет, вскрыть аэродромную сеть противника.
- Рейд под кодовым названием "троянский конь", - шутливо отозвался Василий Павлович, испытывая прилив уверенности и свободы оттого, что трофей - не полностью, но ощутимо, как того им и хотелось, - морально обезврежен. Потокин чувствовал это по себе, по тому, как воспринят поединок летчиками на земле. - Немцы нас учат воевать, ну а мы их отучим.
Какой он конь! - тут же возразил командиру дивизии Хрюкин, - "Мессер" в одиночку если на то пошло, стригунок... Не надо чересчур захваливать врага, вражескую технику. Не надо. Лучше обдумайте маршрут разведки. Чтобы не переживать сюрпризов наподобие последнего. - Генерал готов был взяться за виновников боевого провала "девятки".
Разгоряченный Аликин заявил категорично, как он умел:
- Сшибать их можно, товарищ генерал, это как пить дать!
- Здравое суждение, - сказал Хрюкин.
И отбыл, не изъявив желания обсуждать вопрос о служебном положении подполковника Потокина, - к вящему удовольствию самого Василия Павловича.
* ЧАСТЬ ВТОРАЯ. МУЖЕСТВО *
Осенью сорок первого года, когда на душе Виктора Тертышного было безрадостно и постыло, жизнь неожиданно ему улыбнулась. Во-первых, он наконец-то получил командирское звание воентехника. Во-вторых, ему удалось добиться откомандирования из тыла, из летной школы, где он служил техником по вооружению, на фронт.
На тормозных кондукторских площадках, в толчее продпунктов, между амбразурами воинских касс воентехник Виктор Тертышный, - в темной куртке с "молнией" наискосок, в длинноухом шлеме на меху, - сходил за летчика. "Эй, летчик, давай сюда, без тебя пропадаем!" - обращались к нему. Это ему льстило. Во время финской кампании Тертышпый летал стрелком-радистом на СБ. Тепло, жарко одетый, припускал он через сугробы к самолету, загребая снег развернутыми носками собачьих унтов; триста-четыреста метров тяжелого бега по сигналу ракеты сменялись долгим, медленным остыванием в дюралевом, без обогрева, хвостовом отсеке бомбардировщика, откуда, в остальном доверившись летчику, он наблюдал за воздухом. Под конец вылета, ничем другим не занятый, стрелок-радист в промороженном фюзеляже взмокал, как в парилке, вываливался оттуда без задних ног, распластывался на снегу - животом вверх, устало раскинув руки. На шестом вылете под Выборгом их зацепила зенитка. Раненый командир тянул горящий самолет, боролся с огнем и сел дома, на льду, получил Героя. Виктора Тертышного отметили медалью "За отвагу". Слушая речи и музыку, наблюдая фотографов и женщин в окружном ДКА на вечере по случаю награждения, он посетовал на судьбу: авиация, не скупая на почести, могла быть к нему щедрее. Побывал в летном училище... летчиком не стал. Пошел по технической части, по авиавооружению; потребность предстать перед другими летчиком в нем, однако, не угасала. Вдруг, например, выряжался в парашют. Защелкивал все замки и, расхаживая по крылу, под которым трудились девушки-тихони первых месяцев службы, отдавал громкие указания насчет регулировки тросов.
Сейчас по дороге к фронту подбитая цигейкой куртка и длинноухий шлем служили ему добрую службу. Поезда от станции Пологи на запад уже не шли. Он собрал горстку бойцов - попутчиков, вырвал у коменданта из глотки паровоз ("Ну, летчик, протаранил, шут с тобой - гони!") и на тендере, под дождем и снегом, гордый собственной изворотливостью и удачей, помчал разыскивать предписанный ему полк. Мелькали переезды, указатели: на Фодоровку, на Большой Токмак, на Конские Раздоры. Он вспомнил отца, его рассказы о скитаниях и погонях за махновцами где-то в этих местах, на юге. Однажды отец описал свой въезд в освобожденное от махновцев село Веселое, вернее, как он был при этом одет: одна нога обута в ботинок, другая - в лапоть, подпоясан бечевой, на голове котелок с красным бантом... "Так ты шляпу все-таки носил?!" - "Носил", - смеялся отец.
Часа через три паровоз устало попыхивал в тупике.
Распустив свою команду, Тертышный тут же наткнулся на пяток "ил-вторых", лепившихся к огородам в мазанкам:
это был его полк. "Все? Вся наличность?" - спросил он о самолетах старшину, определявшего его на постой. "Вся, вся", - ответил быстрый на ногу старшина Конон-Рыжий, раздражаясь вопросом и удерживаясь от желания высказаться на этот счет, как ему хотелось: полк, неся потери, короткими прыжками смещался на восток. Тертышный прикусил язык.
Дело было под праздники, под седьмое ноября сорок первого года.
В хатке, ему указанной, готовилось или уже шло застолье, он не сразу разобрал; хотя и витал по жилью горьковатый дымок из плохо тянущей трубы, но было сухо, тепло, под ногами путались, повизгивая, щенки хозяйской собаки, а главное: на месте тамады, бочком, вполоборота к выходу восседал лейтенант Миша Клюев, бывший инструктор летной школы, только что оставленной воентехником. Кого-кого, а Клюева он знал. Питомцам школы запрещалось пользоваться личными, из дома взятыми вещами, и старшина при первом же осмотре обнаружил в тумбочке курсанта Клюева чистенькую, заботливо проглаженную майку. "Чья?" - спросил старшина. "Мамина", - ответил Клюев. Трикотажная маечка еще хранила запах бельевого комода, его среднего ящика, отданного Мише по старшинству, она была как бы маминым напутствием на службу, на полеты. "Два наряда вне очереди". В следующий обход майка была найдена под матрацем. "Чья?" - "Мамина". Потом старшина вынюхал ее в матраце. Голубенький трикотаж действовал на блюстителя казарменного порядка как красный цвет на быка, кроме внеочередных нарядов Клюев схлопотал еща трое суток "губы", но "мамина майка", сбереженная в курсантском тайнике, осталась при нем...
Тертышного свел с Мишей случай: курсант, уволенный в город до двенадцати, явился в часть под утро. Воентехник, Тертышный, дежуривший по лагерю, накрыл его возле дыры в колючей проволоке за уборной. "Фамилия?" "Курсант Клюев!" Он не врал, не запирался; возбужденный, он нетерпеливо и пристыженно посвящал дежурного, старшего по возрасту я званию, в конфуз, приключившийся с ним и его знакомой, девчонкой-школьницей: две рюмки водки подсекли девицу, свалили с ног. "Ну?" - насторожился Тертышный. "Ну и тащил ее на руках до Заимки, аж вон куда", - ответил Клюев. "Была возможность?" не удержался, вставил Тертышный. "Была... Какая возможность? Вы что? осадил его курсант. - Товарищ воентехник, вот такая девчонка, вот! - Он выставил большой палец. - Сама играет, абсолютный слух, ребенком возили в Москву. Папа - закройщик... ее же весь город знает! Такой чертенок, такой Иванушка-дурачок, она в самодеятельности его исполняет, Иванушку". Прыщеватое лицо умаявшегося Клюева сияло. Он стоял перед Тертышным, ограждая рослой, сутуловатой фигурой и сиянием растерянных и счастливых глаз привалившее ему сокровище, чертенка с далекой загородной Заимки, до смешной никчемности низводя все мыслимые против него кары: наряды, "губу". "Опять за прежнее, Клюев?" - спросил Тертышный, "мамина майка" снискала тому скандальную славу. "Разгильдяй! - отчеканил Тертышный, знавший службу. Разгильдяй и пентюх. Тепа. Свою клизму получишь". Но рапорт, им поданный, был оставлен без последствий: Клюев летал отлично, его метили по выпуску перевести в группу инструкторов, и Тертышного попросили обстановку не осложнять: "Шанс у Клюева есть, посмотрим. Может, что и получится..." Тертышный просьбе внял, забрал свой рапорт. Не без осложнений, но инструктором Клюев стал. А распрощались они в июле, когда был поднят по тревоге и ушел под Смоленск первый отряд инструкторов-добровольцев. Ушел на рассвете, без речей в проводов.
Одна заминка случилась на старте, непредвиденная, странная, Тертышный ее помнил: перед самым взлетом на крыло клюевской машины вскочил откуда-то примчавшийся курсант, самолеты ревут на разбеге, отрываются, уходят, а Клюев мешкает, стоит, как прикованный, слушает курсанта. Вести из отряда были краткие, невеселые: кто-то врезался под Казанью в тригонометрический сруб, кто-то сгорел над целью. Потом из школы ушел второй отряд, более удачливый, он отличился, попал в сводку Совинформбюро, а первый рассеялся, не оставив ни памяти о себе, ни следа...
И вот в полку, где Тертышному служить - живой осколок безвестного отряда - Миша Клюев.
Не опасаясь сглаза, Виктор сказал себе, что ему везет, определенно везет.
Правда, большого оживления их встреча в хату не внесла.
Клюев, узнавая воентехника, глянул на него пристально. Тертышный, в свой черед, удивленно рассматривал знакомое, но другое, посмуглевшее лицо; угреватость, малиновые жировики с него сошли, ничто не затеняло привлекательного выражения открытости и силы. Клюев, продолжая говорить, привстал, здороваясь с ним; как определил Тортышный, за столом сидели летчики, в большинстве, видимо, подчиненные Клюева; скромное торжество отдавало тризной - Миша поминал ребят, своих товарищей. Поминал выборочно. Не вообще сбитых, а тех, кто падал на его глазах, кого смерть брала рядом. Колю Чижова, чьего крыла он уже не увидел, "а - табачного цвета дымок, наподобие облачка, когда лопается гриб-пороховик, но гуще, конечно. Да щепа осыпалась. Мелкая, как труха, ее ветром несло..." - прямое попадание зенитки, "эрэс" взорвался под крылом.
Серегу Заенкова. За ночь исхлестанный зениткой самолет Сереги кое-как восстановили, а немец снова поднапер, подошел вплотную, стоит под носом, в двух километрах, - ни времени для размышлений, ни места для старта. Против немца взлетать - под убой, по ветру взлетать - полоса коротка, не разбежишься, вообще не оторвешься. Серега хватил сто грамм, чтобы не сомневаться, и - будь что будет, - газанул против ветра, на немца. Увернулся. А по дороге к дому - "мессера". Одного шуганул, двое сзади... думали все, ан нет, пришел Серега...
Чижов, Заенков - инструкторы, однокашники Клюева, из его выпуска. Тертышный их знал.
Миша был старше своих подчиненных на год-два.
Их почтительное молчание означало, что, не будучи опытными, как Клюев, летчики мотают все это на ус. Где остановимся? - хотели они знать. Ни больше, ни меньше.
- За Пологами - встанем, - сказал Миша. - Упремся. Не все в это верили, но ему никто ве возразил: за лейтенантом признавалось всегда редкое среди молодых достоинство проницательности.
- Да, погодка, - повернул разговор Клюев, глядя на сброшенные в угол одежки Тертышного.
Обратившись к нему, стал вспоминать, как прошлой зимой, в ненастье, в стужу бегали они, несколько инструкторов, из школы в город, на дополнительные занятия, чтобы подготовиться в академию. Дорогу заносило, автобус не ходил, в оба конца на своих двоих... не унывали: жили планами, Москвой, командирским будущим "академиков". Занятия проходили в классах местного аэроклуба.
- На переменке курсанты-школяры высыпят, обступят, в рот глядят, как вы сейчас... А домой, в общежитие, ночью завалимся, поставим чайник...
- ...и давай красоток обсуждать...
- Нет, - вздохнул Миша. - О женщинах скупо говорили. Очень скупо. Это здесь пошло. Дома таились. Почти не говорили...
- Добра-а...
- Без женщин трудно, с ними не легче, - сказал Миша. - Правда. Я, например, так ее и не понял: сама мне свиданку назначила и с другим пришла. "Мальчики, не надо драться, я боюсь". Драться... Он боксер, чемпион какой-то, в Первомай на грузовике приемы показывал. Я никогда в подобном положении ве был, даже растерялся...
- Миша, ты про свою знакомую с Заимки? - спросил Тертышный, с удовольствием говоря "ты" летчику, окруженному таким почтением, и показывая всем, сколь доверительны их отношения.
- Про нее, про Ксюшу... "Я хотела тебя проверить..." - "Проверила?" "Да! Не совсем... У тебя в волосах какие-то зеленые мурашки. Ой, и у меня! Я их боюсь..." Привезла с моря камушки: "Красивые, согласись?" Красивые, да не броские, говорю, ты их водой смочи, заиграют... "Как догадался? Молодец! Ты не знаешь своей силы!" Я - не знаю, она - знает.
- Я говорю - добра...
- Батя мой городошник - страсть. Как выходной, он за чурки. Мама ворчит, пилит, дескать, по хозяйству бы помог, знай баклуши бьешь. А как отцу соревноваться, выступать за свой завод, она ему: "Иди, иди, да смотри, выигрывай, не то на порог не пущу..." Вот и у нас с Ксюшей. Был рядом - все непонятно, на фронт улетел - вое по-другому. В каком отношении? Вроде как ради нее стараешься. Пытаешься что-то доказать...
- Чтобы на порог пустила?
- Вроде того.
- Боксер, наверно, давно через порог перебрался... Выражение спокойствия на лице Клюева сохранялось с некоторым усилием, всегда более заметном при желании продемонстрировать другим собственную невозмутимость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33