Штатный "махала" как-то приободрился, повеселел; с той встречи, с того вопроса началась в жизни Бориса новая, светлая полоса. Его новым инструктором был лейтенант Михаил Иванович Клюев...
Но как мелки, как смешны, ничтожны тыловые мытарства Силаева - в школе и ЗАПе - в сравнении с тем, что началось для него июльским рассветом на Миусс.
С первого дня, с первого вылета, когда не стало Жени Столярова, все зло земли сошлось для Силаева в холодном звуке "мессер". Все его страдания и боль - от немецкого "мессера", "худого", смертного врага его ИЛ-2, "горбатого". Когда он стал курсантом, его долго преследовал страшный сон школяра:
как будто выпускные экзамены, и он с треском проваливает химию. Ужас домашних, большой педсовет: выдавать ли Силаеву свидетельство... Теперь по ночам на него надвигались беззвучно мерцавшие пушки "ме - сто девятого", он кричал Конон-Рыжему: "Почему не стреляешь?! Стреляй!" Голос отказывал, летела сухая щепа вспоротого борта, отваливалось прошитое очередью крыло...
Так они сидели на свежих чехлах командирской машины, уточняя линию БС, боевого соприкосновения, и когда уже под вечер цель, наконец, определилась, худшее из опасений Силаева сбылось: Саур-Могила. Предчувствие, весь день жившее в нем,себя не оправдало.
Подошел синоптик, худенький младший лейтенант административной службы, в портупее, в фуражке с лакированным козырьком и "крабом".
- Облачность с "мессерами" или без? - громко обратился к нему Силаев, боясь выдать свою мгновенную, острую зависть к синоптику, которому не грозит Саур-Могила и который вечерком преспокойно отправится на танцы. Тоном голоса - с легким вызовом, чуть-чуть насмешливым - и замкнутым, холодным выражением лица Силаев постарался показать, сколь безразличны ему такие младшие лейтенанты административной службы, как он ни во что не ставит их, офицеров-сверстников, не умеющих находчиво ответить на шутку боевого летчика о "мессерах"...
- ИЛу "мессера" не догнать, - отчетливо проговорил Ком-лев, поднимаясь с чехлов и сдувая крошки со своей карты. "Он, кажется, меня осаживает, удивился Силаев. - Меня ставит на место". В сильно потертом, белесом на спине и в локтях реглане, в армейской, защитного цвета пилотке, сидевшей па крупной голове капитана несколько кургузо (его синюю, с авиационным кантом, "организовала какая-то разиня", как объясняет капитан Комлев), он приготовлялся надеть шлемофон. Капитан уважителен к тем, кто хорошо делает свое дело на своем месте. Синоптик, которого капитан знает по Сталинграду еще студентом-добровольцем, этому правилу отвечает, а он, Силаев, пока что нет. Задирать нос, заноситься всегда вредно, а перед вылетом - недопустимо. Перед вылетом, считает капитан, в человеке должна преобладать трезвость, - И от "мессера" ему не уйти, - закончил Комлев, натягивая шлемофон и делая привычный, беглый, моментальный снимок окрест себя, по головным уборам собравшихся, в надежде обнаружить свою пропажу, синюю пилотку.
Хлопнул стартовый пистолет: "По самолетам!"
"Отрекся, - подумал Силаев о командире, так истолковывая его озабоченный взгляд. - Комлев от меня отрекся".
Со вздохом, с заученной осмотрительностью, как бы чего не задеть, Силаев на руках опустился в бронированный короб своей кабины. Перед ним мотор, не пробиваемое пулей лобовое стекло; по бокам - шесть миллиметров, за спиной двенадцать миллиметров брони.
Отзываясь трубному реву мотора, хвост удерживаемой на тормозах "семнадцатой" подрагивал, бился о землю.
Стартуя в паре с Казновым, Борис знал, что в тот короткий отрезок времени, когда лидер группы Комлев пустит свой самолет в разбег, быть может, уже оторвется, повиснет над землей, набирая скорость, а они, Казнов и Силаев, изготовляясь, будут в последний раз пробовать моторы, "прожигать свечи", - в эти секунды стоящий впереди Братуха, как он ни занят, повернется к нему вполоборота. Повернется, будто бы проверяя, все ли в порядке у нерадивого Силаева. И будто бы убедившись, что - да, в порядке, удовлетворенно кивнет ему в открытом, свободном для взлета направлении, приглашая его и подстегивая: пошли!.. Он только это и сделает, Братуха. Жест сообщника, одному ему предназначенный.
Привычного знака на этот раз не последовало; Борис, ни на кого и ни на что не надеясь, из ритма не выбился, взлет их пары не исказился, все пошло как ни в один другой вылет, - и медлительный, долгий, с подпрыгиваниями разбег по кочковатой полосе, и одновременный с Казновым отрыв от земли, и легкий без нагона и подстраивания сбор на кругу... эти быстрые минуты, складываясь в единое, завершенное в надаэродромном пространстве движение, снова, как утром, вызвали в нем прилив уверенности, воскресили развеянное долгим ожиданием старта радостное предчувствие успеха.
"Казнов и Силаев - отличная пара", - могли сказать о них на земле.
Наверняка сказали.
Торбочка, подумал Силаев. Конон-Рыжий где-то прознал, будто вещи пропавшего, если взять их на борт, - хорошая примета, к добру, и приторочил внутри фюзеляжа "семнадцатой" парусиновый мешок, надписанный: "Столяров Е.". Личные вещи Жени отправлены родным, а в парусиновой торбочке летают на задание книги, взятые Женей из дома, письма, две общие тетради, заполнявшиеся торопливо и малоразборчиво...
Длинными тенями редких строений обозначился внизу Большой Должик степной, без заметной сверху границы, аэродром истребителей.
Будто закурился пылью тракт, образуя два бурунных следа, и вот пара ЯКов прикрытия, по-птичьи поджавши короткие лапки, кренится впереди в лихом развороте с тугим струйным следом за кромкой крыльев, но и этот коронный номер ЯКов не затмил в глазах Бориса слитности, с которой взлетали они, Казнов и Силаев. Неторопливо отваливая от Большого Должика и удерживая в виду резвых истребителей, Борис не отдавал им превосходства, считая себя с ними на равных. ЯКи растаяли где-то вверху.
"Маленькие", плохо вас вижу", - вслух, требовательно сказал Борис, как если бы на "семнадцатой" стоял передатчик.
Уж слишком они вознеслись, слишком. При таком прикрытии брюхо ИЛа оголено, беззащитно; на третьем вылете, под Кутайниково, "мессер" вынырнул как раз снизу и оттуда же, в упор ударил...
- Балуют, шельмы, - подал голос Степан, не одобряя ЯКов, быстро набиравших высоту.
Силаев сунул планшет под зад, плотней прижался к самолету Казнова.
Свежесть километровой высоты подсушила лицо, омытое при взлете потом, альпийский ветерок холодил мокрую между лопаток спину. Рация наведения глухо, отрывочно пробивалась сквозь писк и потрескивания, скрадывая расстояние, отделявшее их от заданного места, приоткрывая клокотавший над передовой котел. До цели оставалось восемь-девять минут, строй держался ровный, - еще не прошла по нему судорога последнего приготовления, когда, отвлекаясь от боевых интервалов и дистанций, летчики включают тумблеры оружия, и снова затем подтягиваются, ровняются, чтобы вскоре начать - до первого залпа наугад, вслепую, - импровизацию противозенитного маневра... "Пронесет", - сказал себе Силаев, забыв об удачном, обнадеживающем взлете, который, правда, был хорош, но все же не настолько, чтобы полностью унять, развеять страх перед надвигавшейся Саур-Могилой, где двадцать седьмого числа, прикованный инерцией и плечевыми ремнями к своему креслу, он отвесно, теменем сыпался в бездну Миуса, помня - за его спиной Степан - и не понимая, что с ним... вывалился кулем, рванул кольцо парашюта...
Сейчас, держась в строю, он, быть может, и дальше шел под гипнозом устрашающей цели, если бы не отвлек его мальчишеский соблазн взведенного курка: как бабахнет внизу, подумал он, глянув на клюквенного цвета пусковую кнопку, освобождавшую компактно размещенный в люках ИЛа убойный груз, - как бабахнет!.. До сего дня не сжился он с опасным могуществом, которым наделялся, которым обладал, поднимаясь на боевое задание.
"Комлева небось это не отвлекает", - подумал Борис.
Курясь слабыми дымами, какие обычно подолгу стоят над выжженным местом, мерцая разорванным полукольцом орудийных вспышек, открывалась по курсу Саур-Могила.
Он не разглядывал ее, видел и не видел сглаженный ветрами холм, с которым вновь сводила его судьба, - тогдашнее несчастье началось с того, что он отстал, - теперь он не сводил глаз с Казнова, следил за командиром, ждал, когда, нацелив тулова своих машин как нужно, они освободят держатели, и "сотки", стокилограммовые фугасные бомбы, вначале плашмя, потом медленно заваливаясь на нос, под тупым углом повалятся вниз. Но Комлев пустил не бомбы, а "эрэсы", реактивные снаряды; Борис последовал его примеру: легкий, не различимый, примусный шип, разновременный противотолчок в оба крыла... и предвкушение переполоха, страхов на земле.
Видеть, толком разглядеть, как боевые "эрэсы" сокрушают цель, ему пока не приходилось. Не мог дождаться - некогда.
И нынче...
Показывая ему закопченное брюхо, самолет Комлева выходил с вражеской стороны на нашу, где огонь не так плотен... капитан вытягивал, уводил их из-под опасных трасс, подальше от беззвучно и неожиданно вспухающих на разных высотах зенитных разрывов, то ли чутьем, то ли опытом увертываясь от пристрелявшихся "эрликонов" и облегчая тем, кого вел, возможность не отстать, не оторваться, не потерять друг друга. Комлев над целью не забывал, помнил о них, - вот что передавалось Борису, вызывая его ответное старание. Он пожалел, что идет не рядом, далек от капитана; крепче, крепче прижимал он нос своей "семнадцатой" к Казнову, резал круг, поддерживая, сохраняя боевой порядок...
И снова струились внизу дымки пепелища и прочерчивали небо трассы, тяготея к параболам, сгущая и как бы убыстряя свое движение в точках перекрещивания, и сильный ветер на высоте клонил в одну сторону облачка зенитных разрывов. Вдруг, в такой близи, что крылья "семнадцатой" дрогнули, ударил крупный калибр... мелькнули к хвосту три шаровидных образования цвета сажи с лимонной жилкой. Он поспешил от них в сторону, но "семнадцатая", его новенькая, его умница, его пушинка отзывалась на эти усилия дремотно, тяжело... бомбы! Бомбы наружной подвески и в люках съедали скорость, затрудняли маневр. Ахнуло с другого бока, еще ближе. Он понял, что - в клещах, что "семнадцатая" вот-вот будет накрыта... ничего другого не умея, он рванул рукоять аварийного сброса, единым махом освобождая ИЛ от поднятого груза бомб. Самолет облегченно вспух, взрыв зенитного снаряда поддал его волной, запах пироксилина, смешавшись с горным воздухом кабины, перехватил глотку, он закашлялся, на глазах навернулись слезы... но гул мотора был ровный, ручка сохраняла упругость, и главным его желанием было убраться отсюда как можно скорее. "Только бы Комлев не задержался!" - думал вн, снова заворачивая на Саур-Могилу. В ногах была вялость, он старался, как мог, поддерживать образованный шестеркой ИЛов круг, не допускать в нем разрыва. Невесомая, вновь покорная ему, как на взлете, "семнадцатая" словно бы намекала, что миг, так грозно сверкнувший, не повторится, сейчас не повторится...
"Силаев - грамотный летчик", - скажет о нем Комлев, когда они сядут. Именно в таких словах, не совпадающих, казалось бы, со всем, к чему понудила и как представила его в глазах других миусская баталия, вплоть до последних минут, когда он сбросил бомбы на цель аварийно, - именно в таких словах выразит командир свое изменившееся к нему отношение.
Он заметил внизу два танка, уступом шедшие на бруствер.
"Шугану-ка я их, - без злобы, без азарта подумал он. - Все не попусту болтаться..." - и отвалил от Казнова; впервые после взлета связь их пары разрушилась. Танк, шедший впереди, не сбавляя хода, начал задирать ему навстречу длинный ствол. Держа его на примете, Борис круче, круче заваливал "семнадцатую", и была в его довороте какая-то неохота, в которой он себе не признавался, неуместное раздумье, сомнение, что ли: все кончить, не начав... Все-таки ("я его полосну, он меня, разойдемся...") - пошел в атаку. Ввод получился резким, его подхватило с сиденья, он завис на пристяжных ремнях, уперся головой в "фонарь", чуть не сел верхом на ручку, но опоры не потерял, приноровился и в этом странном, несуразном положении, почти стоя, валился с самолетом на далекий танк. Пушки ИЛа немецкую броню не брали, он бил по ней, по защитного цвета коробке, по яйцевидной башне, в надежде на ничейный исход... но с каждым мгновением своего крутого, под гул пушечной пальбы, падения, остервеняясь на себя, на этот подвернувшийся танк, он уверялся в мысли, что ошибся, поддался соблазну... ничьей не будет, скоротечная стычка эта - насмерть...
И тут в мотор ударил снаряд, из-под ног фонтаном брызнуло масло...
Сон не шел. Силаев ворочался на топчане.
Звучали в ушах голоса, команды, крики. Светящиеся трассы воскрешались с такой явью, что, казалось, воздух вокруг него густеет и накаляется.
Боль в руке исчезла, надежды, которыми он жил весь день и вдохновлялся, пошли прахом.
Как они зыбки, предчувствия,
Грош им цена.
"А завтра? - спрашивал он себя. - Завтра - все снова?"
За окном начинало светать.
"Нужны умение и сила. Сила не дается взаймы. Силу надо накапливать, собирать по крупице".
В тишине забулькали выхлопные патрубки.
Он ткнулся отяжелевшей от бессонницы головой в подушку, слыша, как металлический шелест переходит в многозвучный гул; моторы, заботливо прогреваемые, торопили .летчиков к кабинам, звали на бой...
А когда Силаев проснулся, солнце стояло высоко, и над крышей прокатывался гром: истребители возвращались на "пяточок" с задания.
На табурете, придвинутом к топчану, стоял остывший завтрак, валялись какие-то открытки. Открытки были цветными;
румяные пулеметчики под заснеженной елкой, припав к "максиму", косили немецких парашютистов. На оборотной стороне - столь же красочное обращение: "Боевой новогодний привет с фронта всем родным и знакомым!"
Одна открытка была надписана: "Гор. Ачинск... Контанистовой Наташе..." - прочел Силаев.
Химическим карандашом, крупно, в расчете на ребенка, нацарапан текст:
"Здравствуй крошечка Натуся!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33