"Налет за прошлый год?" - коротко, без неприязни, однако, уточнил генерал, давая понять, что попытка неуместна. "В облаках? Прошлый год, товарищ генерал, весь получился на колесах. Как повело с января, так без остановки... Перевозил семью, к дочурке хвороба привязалась... Хоронил мать..." - В нем теплилась надежда задеть в душе инспектора отзывчивую струнку. "Зуб еще этот..." - "Болит?" - "Болел!" - поспешил успокоить генерала старший лейтенант и раскрыл в подтверждение рот... смутился, демонстрировать зиявшую в десне промоину не стал. "Фельдшерица-пигалица мутузила меня щипцами, аж искры из глаз. Короче, потерял сознание в кресла, такой дикий случай. Сомкнув рот, он удрученно потрогал языком злосчастное место. - После этого комиссия, перекомиссия, еще два месяца из летной практики коту под хвост... Как будто так и надо..." - "Особенности аэродрома?" - "Отработаны. Как следует быть". - "В этом году в облаках летали?" - "В этом? - переспросил старший лейтенант медля, с той же слабой улыбкой. - Если округлить, так часов шесть наскребу..." - "А если вкачу "двойку"?" - приподняв подбородок, прервал его откровения проверяющий. И Потокин ждал, что сейчас генерал, по своему обыкновению, круто развернется, навсегда оставив за спиной незадачливого старшего лейтенанта.
Ошибся.
Назревшего, казалось бы, демарша Хрюкин не предпринял.
Глава подразделения московской инспекции всматривался в летчика с терпением и озабоченностью. Тут и Потокин пригляделся к старшему лейтенанту. Что-то крылось за его неприкаянностью, за желанием вверить себя в руки инспектора. Что-то настораживало. "Быт, - подумал Потокин. - Быт, о котором летчики не говорят, о котором вообще у нас говорить не принято... Быт и "дрова". В полку пошли "дрова", то есть поломка за поломкой. Бьют технику, хвосты, такая полоса. Старший лейтенант не уверен в себе, в своих силах, боится, что полоса его захватит, тогда ему шабаш. Не выбраться".
"Двойку" мне нельзя, - горестно покачал головой старший лейтенант. Никак нельзя", - повторил он с каким-то загнанным выражением.
То ли ветер посвежел, то ли предвзлетное возбуждение - старшего лейтенанта познабливало.
Фамилия старшего лейтенанта была Крупенин.
Хрюкин проверил его выучку по всем статьям, в том числе на взлете и посадке (согласно местным, доморощенным установлениям Крупенин взлетал и приземлялся с полуопущенным хвостом), разъяснил промахи методики ("Хвост на покатой полосе поднимают повыше не в конце, а в начале пробега, понятно?"), причины поломок.
На этом они с Хрюкиным расстались, а через день открылось, что командир бригады, прознав по собственным каналам о приближении инспекции из Москвы, заблаговременно поднял и расставил людей, настропалив их демонстрировать высокую боеготовность.
Отзвук громового ЧП не утихал долго - и после приказа командующего ВВС, и после смещения полковника.
Дольше всех не мог успокоиться Хрюкин.
"Липач", да к тому же еще и фокстротчик!" - негодовал он. Поминал "липача" на совещаниях: "Бесконтрольно поощрять таких нельзя. Не-ет... Таким необходима бускарона, как говорят испанцы: одной рукой - подарок, премия, другой - подзатыльник. Тут же, тут же, не мешкая, не стесняясь... и покрепче!" Возвращался к этой теме в домашних разговорах, усматривая связь между слабой летной выучкой бывшего командира бригады и тем, что показали во время инспекции контрольные полеты с командирами экипажей. "Конечно, говорил Хрюкин, - когда каждый самолет своим появлением обязан крохам, взятым у колхозника, труду рабочего, который ради обороны отказывает себе в необходимом, - в такой обстановке спрос за аварийность должен быть суровым. Очень суровым. И с командира бригады, и с рядового летчика. Без снисхождения, иначе нельзя. Отсюда нервотрепка... Сейчас в авиации перестройка, освоение скоростной техники, по существу - новый этап. Такие моменты показательны, сразу видно, кто с запасом, с багажом, а кто - пирожок с пустом. И вот наш полковник, командир бригады, ему бы тон во всем задавать, а он, видишь, попал в случай и боится расстаться со своим везением. И заметь: эта пагуба передается по воздуху - поделился с Потокиным Хрюкин. - Внизу всегда чувствуют, как с них спросят. Не в смысле жестокости. Управление должно быть жестким. Но при этом можно семь шкур спустить и ничего не добиться, если нет морального права на спрос... В нашей армии без классовых различий командир обязан возвышаться как нравственный авторитет, это в глазах подчиненных справедливо. Когда право командовать другими подкреплено морально, подчиненный в лепешку расшибается, факт!"
Эта внутренняя работа, неостановочно шедшая на глазах Потокина, прошлой весной пришла к завершению.
Мартовским днем, ярким и ветреным, они - он с генералом и их жены - не спеша проходили по скрипучим деревянным мосткам в тихом районе Москвы. Торопливые шажки прохожих, зябкие лица студенточек и военных напомнили Василию Павловичу его знакомство с Надей, их первое свидание в этих переулках; ее деловые интересы были в центре, на Рождественке, она кончала архитектурный, куда Потокин напросился в то же первое их знакомство: пройтись по бывшему Строгановскому училищу, обозреть его залы и стены. "Должна подумать", - ответила Надя, и не скоро было ему позволено явиться на кафедру рисунка. Что-то удерживало Надю афишировать свое с ним знакомство. Потом она так объяснила: летчик, военный - слишком яркая фигура. Он умолчал о том, каким маленьким, потерянным почувствовал он себя, оказавшись на кафедре в молчаливом окружении гипсовых фигур, живущих столетия.
На углу Большой Пироговской и Зубовской Надя и Полина Хрюкина остановились, озабоченно между собой шушукались. Слепил подтаявший, схваченный корочкой снег, ветер задувал леденящий. Покорно ожидая исхода важных обсуждений, занимавших женщин, Тимофей Тимофеевич развивал ему свои идеи - все об одном: "Есть другая крайность, от нее тоже вред порядочный: летать!.. Глаза продрал, на небо глянул: брезжит, - сейчас командует: летать! Выложить старт, открыть полеты! Без подготовки, без методики, без учета метеоусловий... Абы дать налет, выгнать цифру..." - "Мы идем!" объявила Полина Хрюкина решение женщин отправиться на прием в посольство с мужьями, хотя обеим, по мнению мужчин, лучше было бы от такого похода воздержаться...
Между тостами играла музыка. Он кружил с Надей, с киноактрисой, имени которой, как ни старался, не мог вспомнить, с Полиной. Застолье, ритмичное кружение под оркестр оживили румянец на несходящем кубанском загаре лица Полины, она подтрунивала над своими дневными страхами, хвалила Надину решительность, ставила ее себе в пример... Тимофей Тимофеевич не танцевал. В их конце стола он был единственный летчик, Герой, - он раскланивался, отвечал, выслушивал... вряд ли кто-нибудь, кроме Потокина, догадывался, что на душе у молодого, привлекавшего общее внимание генерала. Между тем, известный военный летчик, никем со стороны не побуждаемый, добровольно, по собственному разумению расстался с пилотской кабиной бомбардировщика, казалось бы, все ему принесшей. Поставил на своей летной карьере крест. "Или роль играть, или дело делать", - делился с ним Хрюкин, именно в таких словах пытаясь передать, как претит ему показное благополучие, фальшь положения, мишура и как страшит, какие внушает опасения все, отвлекающее их, военных, от использования благодатной паузы, отодвинувшей, отдалившей момент неизбежного военного конфликта с державами оси. "Я - не Чкалов, не Анисимов. Мой конек - организация, руководство, планирование. На нем мне и скакать..."
Не многие могли понять генерала, и он, Потокин, тоже. Но в пересудах на эту тему Василий Павлович не участвовал. Был снисходителен к Тимофею, помалкивал.
В апреле прошлого, сорокового, года они разъехались, и вот сейчас война свела их вновь - зам. командующего ВВС фронта и командира смешанной авиационной дивизии.
Взаимопонимания, содружества, которых вправе был ожидать Потокин, не складывалось, и, как ни печально, возложить вину за это на Хрюкина Василий Павлович не мог. Невольно и часто, часто возвращался он в мыслях к дням своей довоенной славы, укреплявшейся трудом. Тихие рассветы под многозвучный гул, громыхавший над сонными, без печных еще дымков, деревушками, пыль степных аэродромов на зубах, огни ночных стартов в тени вечерних городов... Все это виделось ему как одно личное напряженное усилие во имя "спокойствия наших границ". Он вообще полагался во всем на себя, не умел, как другие, снискать в загранкомандировке расположения военного советника, заручиться его влиятельной поддержкой... Не протекция, не выслуга, не ловкость в обхождении принесли Василию Потокину высокое положение, но координация, глазомер, расчет. И, может быть, еще нечто, коренящееся в мужских началах человеческой натуры. Может быть, дух, свобода, воля, высшая, земная насквозь, смелость. Его воспоминания отяжеляла горечь: своим довоенным трудом он обещал больше, чем дал. Больше, чем сумел в конце июня и мог теперь, осенью. Он уходил в бой в составе "девятки", чаще всего становясь в пару к капитану Брусенцову, сметливому командиру эскадрильи, умевшему брать инициативу на себя. Строй в сражении дробился, под рукой оставалось звено, четверка, потом он ловил кого-то в прицел, оставаясь с противником один на один... а ведь на его плечах - дивизия. Превосходство немцев в числе было одной из причин - одной, не единственной, - не позволявшей Потокину из участника стать руководителем боя, направлять его уверенно и результативно. Замыслы рушились, едва сложившись, в решениях случались просчеты.
По праву, казалось бы, возглавив авиадивизию, слывя в ней "летчиком номер один", он не находил своей особой командирской тропки, бросался в крайности. То как рядовой вылетал на задание по три раза в день, убеждая себя и других, что его место - в бою, где уловит он, схватит последнее слово тактики и соответственно нацелит подчиненных. То возлагал надежды на штаб, на обобщение опыта, на схемки, заранее проработанные, - их. знание защитит от немецкого засилья в небе; привлекал к чертежикам всех способных водить карандашом.
В первый список представленных к наградам, где Потокин и Брусенцов шли на орден Красной Звезды, Хрюкин собственноручно внес такое исправление: командира эскадрильи капитана Брусенцова поднял на орден Красного Знамени, а командира дивизии подполковника Потокина сдвинул на медаль "За боевые заслуги". "Василий Павлович, согласись, - на словах добавил Хрюкин, большего ты не заслужил". Горчайшую преподнес ему пилюлю генерал, не сразу совладал с собой Василий Павлович, покрутил бессонными ночами "бочки" на постели, осознавая меткость слов о том, что горечь - лечит...
После случая с медалью каждая встреча с генералом была для Василия Павловича трудна. В довершение всего - сегодняшний разгром "девятки".
Зная, как легок Тимофей Тимофеевич на подъем и как язвительно песочит опоздавших, когда сам он, ранняя птаха, пребывает в лучшей поре своего неугомонного бдения и свежей утренней волей побуждает окружающих к трудам, дневным заботам, Потокин тем же вечером, как поступила от генерала телефонограмма, выбрался в деревушку, где стоял штаб ВВС. "Что генерал?" спросил он знакомого оперативщика. "Никого не принимает. Затребовал всю отчетность по потерям в САД, с нею закопался..."
Потокин понял, что дела его плохи.
В шесть ноль-ноль он входил в горницу небольшой избы, облюбованной Хрюкиным.
- Здравствуй, - приветствовал его генерал, протягивая руку и не вставая из-за стола. Сон ли не сошел с его лица, отяжелив маленькие веки, примяла ли их усталость? - Здравствуй... Как решаешь вопрос с рассредоточением техники? - Разговор сразу пошел по деловому руслу.
Вместо подробного рассказа о капонирах, вырытых летно-техническим составом между боями, - краткая справка, информация. Хрюкин, впрочем, выслушал ее с интересом. Информация ему понравилась, он оживился и - без всякого перехода:
- Слушай, как он его завалил? Твой Аликин?
"Мой Аликин!"
- На вираже...
- Понимаю, не на вертикали... Сильный летчик? - Пламя лампы, отразившись, блеснуло в глазах генерала. - Сколько сбитых?
- Один.
- Давно воюет?
- С июня.
- Техника пилотирования?
- В норме...
- А стрельба, воздушная стрельба?
Потокин знал эту слабость сошедших с летной работы кадровых военных: продолжая службу в новом качестве, они с неслабеющим вниманием следят за успехами в воздухе, особенно в пилотаже, знакомых и не знакомых им летчиков, терзаясь порой скрытой, затаенной и потому особенно жгучей ревностью.
- У немца мотор сдал, что ли? - осторожно, боясь разочароваться в парне, спросил Хрюкин.
"Аликин - восходящая звезда!" - вот чего он ждал. "Фронт со времеяем получит в нам фигуру!" - вот что он хотел услышать.
- Насчет мотора, будто отказал, байки, Тимофей Тимофеевич, - Потокину пришлось вступиться за Аликина. - Аликинская пуля прошила капот, срезала бензопровод, причем перед помпой. Как бритвой срезала, осмотр произведен мною лично. Мотор сдох, немец сел. Вторая победа Аликина.
- Хорошо! - вроде как оставил летчика в покое Хрюкин. - Обслуживание?.. Связь? - быстро подбирался он к больному месту, к вчерашнему поражению "девятки". - Крупенина помнишь? - неожиданно спросил генерал. - Как я его проверял в бригаде? Во время инспекции?
- Крупенина?.. Постой... Да-да! Лысоватенький такой, старший лейтенант?
- Честно сказать, я в нем сомневался. А в Крыму Крупенин себя проявил. И под Киевом отличился, слыхал? Короче, одиночным экипажем Крупенин работал как надо, людей нехватка, я капитана на полк выдвинул...
- А ведь его Аликин проморгал, Тимофей Тимофеевич. Аликин.
- Этот?
- Он самый.
- Кто взял на себя "девятку"?
- Лейтенант из новеньких, тоже в Крыму работал. Находчивый, но плохо воспитанный. На место его надо ставить, лейтенанта.
- В данном-то случае лейтенант, кажется, из тех, кто сам свое место находит... к счастью. Видишь, как получается: твой Аликин прошляпил Крупенина, мой Крупенин - "девятку"... если не полк. Значит, плохо мы их учим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33