Анфиногенов Артем Захарович
А внизу была земля
Артем Захарович Анфиногенов
А внизу была земля
Аннотация издательства: "А внизу была земля" - третья книга Артема Анфиногенова, в которой углубленно раскрывается главная тема писателя, наметившаяся в прежних его работах: "Земная вахта" и "Космики" - тема ратного подвига советских людей в годы Отечественной войны. Герои настоящей повести - фронтовые летчики, изображенные в момент высшего драматизма, продиктованного войной, их беззаветный труд во имя победы. Жизненный материал, как всегда у этого автора, документален, но взят он в данном случае не из вторых рук или чьих-то воспоминаний, овеянных дымкой времен, а собран, выношен, осмыслен бывшим летчиком-штурмовиком на боевых путях 8-й воздушной армии, шедшей от донских степей и Сталинграда к Севастополю...
Hoaxer: Незаурядная повесть. Один из главных героев - маршал (в повести еще генерал) Хрюкин. Так как автор сам воевал (штурмовик), в повести множество интереснейших деталей - фронтового быта, взаимоотношений между летчиками, между подчиненными и начальством; а также отношение боевых пилотов к разнообразным веяниям того времени. Советской пропаганды нет, только правда войны. Язык своеобразный, со сложным ритмом. Нужно вчитаться, и погрузишься в сороковые.
* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ВСПОЛОХИ *
Сухим безросным утром в августе сорок первого года летчик Комлев стал "безлошадным" и погорельцем; некрестьянская профессия свела его с мужицкой бедой ближе, короче, чем деревенское детство на волжском откосе, в Куделихе; с того случая, пожалуй, и начался путь Дмитрия Комлева к земле...
Свой первый командирский отпуск лейтенант Комлев проводил в родной Куделихе и понемногу - в гостях, на рыбалке, на пристани, где все новости обсуждаются как на базаре, - наслышался о Симе. Он не сразу сообразил, о ком речь, какая это Сима, потом вспомнил: после выпускного вечера они всем классом отправились на пароходе до Горького, и вместе с матерью-буфетчицей была в той поездке Сима, малявка-восьмиклассница. Смуглая среди светленьких подружек, в накинутой на плеча материнской хламиде до пят, она смахивала на цыганку; мелькала то в машинном отделении, то в судомойке, то на капитанском мостике, она и туда взбиралась, - везде своя. Подсаживалась к старшеклассникам, к взрослым, когда пели на палубе, - ей были рады, голос у Симы сильный...
Вот о ней и толковали, где бы летчик-отпускник ни появился: и расцвела-то она, и Певунья, и прославилась. "Чем же прославилась?" спрашивал Комлев. "Ее карточку в газете напечатали!" - "Да что она сделала?" - "Выпускное сочинение накатала!.. Первое место по области. Теперь учится на речного штурмана, вон куда пробилась. Еще в капитаны выйдет".
Весной Дмитрию Комлеву исполнилось двадцать два. С тем, что называют устройством личной жизни, он не спешил; здешние волжанки были Мите по душе, но скоро появятся у него новые, городские знакомства, ведь авиация может базироваться возле городов, выбор у авиаторов богатый.
Единственная перемена за время отпуска коснулась служебных дел летчика: его часть с Северного Кавказа была переброшена к западной границе. И в тот июньский день, когда Комлев уезжал из дома, - не на юг, а на запад, в Рава-Русскую, - в Куделиху на лето возвращалась Сима.
Был собран, уложен, вынесен на крыльцо лейтенантский чемодан, до автобуса оставалось меньше часа, а в дневной свежести реки, в сонном покое горбатеньких улиц, сбегавших к Волге, все еще таились какие-то ему обещания. Он решил пройтись до пристани. Туда-обратно. Последняя, прощальная прогулка. Жизнь - обязана чем-то человеку? Или только человек - ей?
Было пасмурно. Дальний берег Волги темнел, бросая ровную тень на тихую воду. Рыбацкие лодки стояли неподвижно. Одинокий катер тарахтел на середине реки раскатисто и зычно, как сухогруз.
Причалит, остановится в Куделихе "Дмитрий Фурманов", которым катила сверху Сима, или нет, было неизвестно. По расписанию стоянка не значилась, но практика с расписанием не всегда сходилась. Комлев слушал, что говорят. Первейшее значение получал тот факт, что зять капитана живет в Куделихе... Ждали почту, радио, промтоваров для сельпо; большинство сходилось на том, что причалит. "Ну и что? - спрашивал себя Комлев. - Увижу ее, знаменитость. Все?" Отвечал себе: "Знакомство будет. А без этого весь отпуск - пустышка".
Гулко ударяясь о причал, к пристани подгреб катерок: "Постоять-то можно?" - "Постойте, только двухпалубник идет, так что..." - "Понятно, понятно", - под командой двух парней навеселе катерок становился к месту непослушно, то отходил, то промазывал. Видя, как поводит их посудину и понимая причину, парни, его погодки, посмеивались над собой; закрепились, свели на пристань своих двух принаряженных, в модных туфельках попутчиц. Мужики расступались перед девахами неодобрительно. Комлев проследил за ними глазами до самых сходней на берег. "Митька, шею вывернешь... Идет!"
Сливаясь одним бортом с темным берегом и плавно, будто напоказ, разворачиваясь и выставляя другой, освещенный, выходил из-за речного поворота, долгожданный "Фурманов". "Фурманов" идет", - говорили рядом с Комлевым. Да, "Фурманов", "Фурманов"... Произнести вслух название двухпалубника было желанием каждого, пол-Куделихи имело в нем свой интерес. "Как скорость скинет, уберемся", - заверили парни с катерка; молодицы, что-то прикупив на берегу, погрузились в него снова. "Поживей бы", поторапливал их про себя Комлев, будто только что не любовался статью девиц и не завидовал находчивым парням, а теперь досадовал на этот не вовремя подплывший катерок, в нем усматривая причину того, что хлопково-пенистый бурун на остром носу "Фурманова" высок, держится, не спадает. Он следил за ним неослабно. Сверкали водяные, взвинченные форштевнем жгуты, с каждым метром приближая и ярко расцвечивая вдруг возникшую фантазию: он возвращается из отпуска - вдвоем! С ней, Симой. Шальная мысль, но и трезвость в ней, и подкупающий, всегда желанный для молодого летчика эффект. Вот так Комлев! - загудят в полку. Уезжал - ни слова, ни полслова, а сам-то, оказывается, все давно решил и подготовил. Хитер, Митя! Какую кралю отхватил... Глазаст, глазаст...
Отчетливей становились лица пассажиров, укрупнялась палуба, темные просветы между белых ведер с красными буквами, составлявшими название парохода.
Стиснутый толпой, Комлев ждал, не шелохнувшись, молча, надеясь, просил: "Остановись!"
В ответ прокатился по спокойной воде и над берегом протяжный гудок парохода.
"У-у-хо-жу-у", - понял Комлев.
Мимо...
Дальше, дальше, дальше... скрылся за изгибом реки "Фурманов", так и не показав ему гордость Куделяхи - Симу.
Глядя пароходу вслед, кто-то вслух утешился местной присловкой: "Воды-то сколь... сколь хочешь, столь пей". И Комлев, вздохнув, повторил: "Воды-то сколь... сколь хошь, столь пей..."
В полк, в селение под Равой-Русской, Комлев угадал как раз под войсковые учения. Зачета по штурманской службе, точнее, по знанию нового района, где они теперь стояли, у лейтенанта, естественно, не было, а на учения, на свое участие в них, он возлагал надежды, и немалые. Имел все к тому основания, да. Ибо с первого на летном поприще шага, с рулежки на бескрылой машине, сколько-нибудь серьезных замечаний в воздухе Комлев не получал. Согрешил "самоволкой", опаздывал из увольнений, под Первое мая был замечен навеселе и держал ответ перед комсомольской ячейкой. Но за работу в воздухе, за технику пилотирования - одни поощрения. В приказе, перед строем. Он гордился и дорожил этим, втайне сознавая преходящий характер, зыбкость достигнутого, да и невозможность в сроки, отведенные ему в училище и в полку, достигнуть большего; глухо, до последней пуговки - обязательно так, застегивая перед вылетом комбинезон, он вкладывал в свою манеру талисманный смысл. К полетам был жаден, как щука в зорьковый жор... И что же? "Мы на Комлева рассчитывали, - заявил политрук, - а он не получил зачета. Не освоил режим погранрайона. Подвел себя, и товарищей". Командир прямо отрубил: "К учениям не допускать!" Вместо штудирования карты, вместо облета района, тренировок в воздухе ему всучили деревяшку, макетик самолета. И с этой болванкой в руках, наклоном корпуса изображая развороты, виражи, "змейки", с откинутой в сторону рукой - крыло! - и мальчишеским гудением на губах он должен был проигрывать условный, воображаемый полет. "Победа в воздухе куется на земле", - ободрял его полковой командир, "батя"; тренаж назывался: "пешим - по-летному"...
Войну Комлев встретил на границе, откатился с полком к Умани, под Ятранью его сбили. Он выбросился с парашютом, приземлился неудачно, поясницу пронзила боль; сгоряча он вскочил, тут же сел, упал ничком... в себя пришел, расслышал чей-то выкрик: "Летчик!" Он понял, что это о нем. "Вцепился, не отпускает!" - слышал он торопливые голоса, топот. Его подхватили с земли и, спеша, бегом несли на руках к грузовику, положили на взбитый шелк парашюта: полуторка замыкала колонну, немцы двигались по пятам... тепло благодарности, и снова беспамятство.
Боль отпустила, он пришел в себя в тени садочка, укрывшего кузов, где он лежал с парашютом в головах. Тишина, прохлада, говор... опасность, видимо, рассеялась. С тем же благодарным чувством, какое испытал он к подобравшим его людям, вспомнил Комлев далекий день, когда с ребяческой решимостью - такой смешной, такой наивной и такой серьезной - выбрал, взял он себе в пример земляка-волжанина, ничуть не смущаясь его великой славы... Чкалов!.. Но подобрали-то на дороге Комлева-летчика...
Кто-то взобрался в кузов. "Как лейтенант за железку уцепился", услышал Комлев. "Кольцо это, - объяснил другой. - Вытяжное кольцо парашюта. У них закон: после прыжка кольцо не терять. Привезти на землю. Иначе позор". - "Пусть его держит... А парашютик - нам", - ловким сильным движением парашют был выхвачен, летчик брякнулся головой о дощатое днище кузова. "Куда?!" - закричал он, отбрасывая зажатой в правой руке вытяжное кольцо и хватаясь за пистолет.
Пистолета на ремне не было. Пистолет оборвался вместе с кобурой, когда раскрылся парашют. "Я летчик!" - кричал он, распластанный, пригвожденный к кузову болью. Собрав все силы, приподнялся, пытаясь кого-то схватить... и рухнул на спину, и разревелся от бессилия и боли...
Своих он повстречал в Каховке.
Как выразился полковой командир, "батя", бывший конармеец, Комлева "спешили", - за отсутствием в полку исправной боевой техники, а следом, по той же в основном причине, откомандировали в Крым, в разведывательную эскадрилью.
"Да вам на Берлин летать, на спецзадания! - польстили Комлеву в эскадрилье, знакомясь с его боевой аттестацией. - А не дроф в степи гонять..."
После разорения и пожарищ, полыхавших от Сана до Днепра, эскадрилья разведчиков действительно выглядела тихой заводью: подъем в семь утра, питание в столовой, вечерняя поверка...
Он принял бы их шутливое почтение, если бы не зарубка, появившаяся после Ятрани в его характеристике: "Проявил непонимание момента".
Короче, летать ему в эскадрилье было отказано.
Не на чем. Свои толпятся в очередь, как на бирже.
"Пешим - по-летному" - пожалуйста. Сколько угодно.
Украшение гардероба лейтенанта - выпускной кожаный реглан.
По части обмундировки Комлеву везло с первой курсантской гимнастерки: надел, перехватил ремнем, разогнал складки - какие сомнения, летчик. Как будто скроена гимнастерка на заказ! А получал в каптерке. Ворот с голубыми петличками, освеженный двухмиллиметровой ниткой подворотничка, был поставлен старшиной в пример. Шинелка серая, курсантская, а на нем - игрушка: пола лежит, спина как литая. И с техникой ему везло. Из боевых машин, имевших тонкие различия в сериях, ему досталась в полку не приземистая, тяжеловатая, а "щука" - летучий, легкий на руку бомбардировщик СБ...
Реглан у Комлева не черный, как у других, а черепичного отлива. На весь выпуск таких пришлось, может быть, с десяток.
В Крыму его Комлев сбросил. Сложил, упрятал подальше.
С подъема облачался в слинявший комбинезон, подбитый безрукавкой "самурайкой" ("самурайку" он по-своему перекроил, надставил, опустив мех на поясницу), строго, глухо, до верхней пуговки застегивался - педант, такое он взял себе правило. Так себя приструнивал. Осенние ночные ветры уже студили степь, к полудню ветер стихал, воздух теплел, смягчался, продлевая лето. Он, бывало, жмурился под солнцем, как выползший из потемок к свету. Распускал свою потертую хлопчатобумажную схиму, оголял плечи... осторожно пробовал спину. Сгибал, разгибал... боль совсем отошла, полная свобода движений.
Он блаженствовал, отдыхая от боли, вслушиваясь, как проникает в него тепло, как пульсируют жилочки.
"Пешим - по-летному" - осадили его разведчики. После всего, что пережито, что пытался сделать... Ни самолета, ни места в боевом расчете, ни твердого жилья. Один.
Несколько дней назад появился здесь экипаж "девятки", экипаж приданного эскадрилье скоростного бомбардировщика под хвостовым номером "9", с летчиком капитаном Крупениным во главе. Казалось, он для того появился, чтобы подчеркнуть сиротливое положение Комлева. Стрелок-радист с "девятки" в столовой предупреждал: "Дежурный, оставьте расход на моего командира!" Штурман с "девятки" ставил синоптиков в известность: "Летчик устал, отдыхает, я за него!.." Комлев - без экипажа, без штурмана и стрелка-радиста. Их отсутствие в самом деле было чувствительно. Заботы, которых он знать но знал, - от получения сухпайка, мыла в банный день, до знания ходов, какие необходимы в БАО, чтобы получить сносное жилье, то есть все, от чего летчика заведомо освобождают штурман и стрелок, лежало теперь на нем одном.
И куда бедному крестьянину податься?
В разведэскадрилье на близкое будущее - никаких надежд.
Парк бомбардировщиков СБ поизносился, последнее отняла Одесса, разведку выполняли истребители, и главным образом "девятка" капитана Крупенина; среди латаных, штукованных колымаг, доживавших свой век в степном Крыму, пришелица "девятка" возвышалась царственно, старший воентехник, работавший на ней, объяснения по новинке давал неохотно, опасаясь сболтнуть лишнее, цедил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33