Не боксер его, однако, тревожил, а размолвка с Ксюшей... короткая, саднящая, из тех, что неволят долго. "На своей свадьбе я хочу быть в белом", - заявила ему однажды Ксюша. "Как в церкви, что ли?" - удивился он, свадьба между ними никогда не обсуждалась, свадьба от него была за тридевять земель. "В белом. Вся!" - Вскинув руки над головой, она плавно их опустила, заводя за спину и показывая, какой шлейф должен виться по ее следу. "Ты хочешь венчаться?" обмер Миша: летчик-комсомолец с невестой под фатой?!. "Я хочу быть как пушкинская невеста", - объяснила ему Ксюша тихо, так, что он не стал протестовать. И отговаривать ее - тоже. Не решаясь признаваться в этом вслух, презирая себя, он в душе ей уступил, а теперь, после нескольких месяцев фронта, уже не столь сурово, как прежде, судил себя за тайное потворство ее предрассудкам, ее мещанской прихоти. Ему хотелось поделиться этим с кем-то, приобщить другого к своей несмелой радости, но поймет ли его, например, Тертышный, он сомневался, не знал, заговорить с ним об этом или нет...
- У тебя сколько вылетов? - спросил его Тертышный.
- Сто, - нехотя отозвался Клюев.
- Боевых вылетов? - переспросил воентехник, делая ударение на первом слове.
- Сто.
Подозревая розыгрыш, желание подшутить над новеньким и одновременно понимая неуместность такой затеи, Тертышный потупился...
Летчики за столом были серьезны.
- С июля месяца - сто боевых вылетов?!
- Я в августе начал. Переучился на ИЛ и пошел, - пояснил Миша. Он не легко выговорил это "пошел", вновь поддался хлынувшим чувствам. - Первый вылет второго августа, как сейчас помню. Командир звена Федя Картовенко по плечу шлепнул... эх, мужик Федя Картовенко, в госпиталь попал, а то бы сами убедились, какой мужик. Рука у Феди... теплая. И второй, и третий вылет второго августа. А бывало, по пять раз в день вылетал, народу-то нет. Взлечу один, меня пара прикрывает, как аса, над целью уже табуном, гамузом, там не разберешь, кто персона, кто прикрывает, над целью все равны. Вчера разменял сотню. Погода - видишь? С утра сходил, вернулся.
- Давайте-ка за это делю, - предложил летчик, сосед Тертышного.
- За погоду, - уточнил Миша.
- И за нее. За вечный туман над Большой Лепетихой.
- Как подгадали, товарищ лейтенант, как раз под праздники, - вставил старшина, определявший воентехника на постой.
- Старался, Конон-Рыжий, старался.
- Да, это праздник. Вернее, подарок празднику. - Подняв кружку, старшина медлил, не позволял себе упредить в священнодействии молодых командиров, весьма за столом рассеянных.
- Каждому своя чаша, - сказал Клюев. - Кому эта досталась, кому заздравная, выбирать не приходится. Выпили.
- Товарищ лейтенант, далека вам кажется Заимка? - спросил Конон-Рыжий.
- Не ближний край.
- Старый Крым - дальше, - заявил старшина, взывая к жалости, к сочувствию с неприкрытой, выжидательной требовательностью.
Клюев отнесся к его словам с пониманием, в большем Конон-Рыжий не нуждался.
- Сто боевых вылетов на ИЛе такой факт! - отвлекся он от Старого Крыма. - Сто вылетов надо отмечать отдельно. Шутите? Сто!
- Товарищ лейтенант, мы вчетвером столько не сделали, - сказал сосед Тертышного. - Когда? Все пятимся. От Лепетихи к Федоровке, потом к Токмаку.
- За Пологами упремся, - повторил Клюев, склоняясь к столу.
- Миша, ты в себя веришь? - спросил один из летчиков, желая больше всего узнать: как он сумел столько, начав в августе? Больше, чем все они, вместе взятые?
- Работаю без предпосылок, - огласил он первое условие.
"Без предпосылок к летным происшествиям", - так следовало его понимать. Еще проще: летаю отлично, летаю как бог и без больших физических усилий.
У меня механик ювелир, ювелир-инструментальщик, самолет отрегулирован по науке, чуть трону - все. Двумя пальчиками. - Он улыбнулся, сложил два пальца щепоткой, осторожно подвигал, поводил ими из стороны в сторону: Тю-тю - все. А насчет того, чтобы смикитить в воздухе, сообразить, обдурить противника, тут лозунг старый: кто - кого. Меня на ИЛе не сбивали. Ни разу. Переучился и пошел... Слушая лейтенанта, Тертышный вспоминал маннергеймовские УРы, укрепрайоны под Выборгом, куда их посылали, вспоминал почему-то "аниски", емкости для мелких бомб, похожие на ведра, штурманы с "р-пятых" опорожняли их над целью вручную, дергая рычаг... бесконечные страдания и муки его шести боевых вылетов. А - сто?! Он слушал Клюева, и не было перед ним "разгильдяя, лопуха, тепы", да и себя Тертышный видел в ином свете, причастным к поразительной его судьбе, то есть не дежурным по лагерю, снисходительным к твердой просьбе начальства, а участливым, отзывчивым благодетелем Миши.
- Считаю, что пятьдесят на пятьдесят, - продолжал лейтенант. Пятьдесят процентов умения, пятьдесят - везения. Да чтобы под руку не вякали. Терпеть не могу, когда под руку вякают. Техник по оружию ошибся, не так поставил сбрасыватель, а мне взлетать. Почему, спрашиваю, "залп" поставил? Ведь по переправе бьем, нужна "серия", чтобы переправу накрыть? "Товарищ командир, чего вы кричите, все равно вас собьют..." А я в себя верю, - сказал Клюев. - Не сделан еще такой снаряд, чтобы меня убить.
Сказал о себе, полегчало всем; Миша и вовсе разошелся: сгреб под столом, подхватил двух хозяйских щенков спаниелей, на его широкой груди они сложились в странное двухголовое существо, и, глядя в их черные, влажные мордочки, по-матерински воркуя над ними и напевая вальс из "Петера", он осторожно закружил между столом и печкой.
Утром полк уходил дальше на восток, Тертышный месил сырую, вязкую землю вокруг одноместной клюевской машины, лейтенант прикидывал, соображал, как ему выбираться из этого киселя, да этой слякоти, как взлетать, грузить ли баллоны со сжатым воздухом для запуска мотора или уходить налегке. Положение Тертышного было аховое. К фронту, известное дело, домчат, доставят, без комфорта, но быстро, отход же планом не обеспечивается; не только паровоза, завалящей полуторки у них не было. Не возьмет, оставит его летчик, и вместо возможного - как мечталось на тендере, - желанного вступления в село Веселое, которое его отец отбивал у махновцев, придется ему топать пехом по раскисшей дороге до самых Полог - в куртке и шлеме.
Клюев принял такой вариант: взять Конон-Рыжего - он может и пушки зарядить, и бомбы подвесить, и за механика сработать, - взять один баллон со сжатым воздухом и Тертышного.
- Полезай, воентехник, отважный человек, - говорил он, помогая Виктору забраться в тесный вырез грузового отсека, прорубленный за кабиной летчика. - Полезай, Россия нынче на отважных держится.
Оба, Тертышный и Конон-Рыжий, могли только стоять в гнезде, как бы заклинивая друг дружку в узкой горловине и выставляясь наружу по грудь. Они напоминали хозяйских кутят, с которыми Миша накануне вальсировал, - он уносил их обоих от врага, сунув себе за пазуху.
Видимости не было, дождь со снегом сек лица, облачность укрывала их от "мессеров". "Отважный... Отважными держится", - повторял слова летчика Виктор, теснясь и ожидая близких Полог. - У меня медаль "За отвагу", у него и этого нет, ни одной награды не получил..."
Облачность вдруг кончилась, низкое осеннее солнце ударило в глаза, дождь и снег прекратились - Конон-Рыжий слабо улыбнулся. Свет, разливавшийся над землей, все покрывая длинными тенями, не грел. Уныние овладело Тертышным: у него не было под рукой даже стартовой ракетницы. В холодном, слепящем свете низкого солнца он различил пятно. Неподвижный сгусток, комок, "Пчелиный волк!" - окрестил его Виктор, не понимая, откуда он взялся и откуда всплыло имя лесной осы-бандитки, налетающей из засады на пчелиный рой. "Пчелиный волк" сходился с ними, обретая черты "ме - сто девятого". "Мессер" видел их, жал вдогон. "Пчелиный волк!" - выставляя руки перед собой, кричал Тертышный, как будто это могло его остановить, задержать, сбить с курса, стучал кованым каблуком в кабину Клюева, верещал, не слыша себя, сквозь рев мотора взывая оглянуться, увидеть, вильнуть... Под четырьмя укрупнявшимися, в него нацеленными стволами ноги его обмякли, но, поддержанный старшиной, он стоял в рост, бессвязный вопль рвался из его глотки, вопль ужаса и проклятья, проклятья беспомощности, на которую он обречен, стесненности, скованности соседом, мешавшим ему укрыться, потом он осел и не видел, как мелкой воробьиной стаей прянул "мессеру" в нос бортовой инструмент старшины, как дротиком с отчаянья метнул в него Конон-Рыжий свой гаечный ключ...
Расстрелянный в спину в упор, ИЛ все-таки не упал. Он был посажен, приземлен Мишей, вмазал на окраине Полог в траншею, взметнулся на спину, и в момент последнего курбета непостижимая, никем не угаданная великая сила, поднявшая Мишу к ноябрю сорок первого года на высоту ста боевых вылетов, позволила ему короткое движение, безошибочный нырок вправо, к полу кабины, к лапкам магнето - выключить зажигание; в двадцать два года он был летчиком до мозга костей.
И завалившийся ИЛ не взорвался, не загорелся. Когда Тертышный и Конон-Рыжий, подрыв сырую землю, выбрались наружу, Миша Клюев, безвестный летчик сорок первого года, был мертв.
Мгновения, потрясшие и разобщившие под черными стволами "мессера" двух очевидцев последних минут Миши Клюева, еще не раз сказались в дальнейшем; но вскоре за Пологами их пути разошлись: воентехник Тертышный оказался на востоке, в приволжском ЗАПе3, где стал летчиком, Конон-Рыжий, с узким гребнем седины, оставленном на его выпуклом затылке Пологами, попал через Туапсе в осажденный врагом Севастополь, - со смутной надеждой, согревавшей его при каждой встрече с крымской землей - увидать своих, жену и дочурку... Снявшись июльской ночью сорок второго года по тревоге из Россоши, штаб 8-й воздушной армии вместе с войсками Южного фронта откатывался к Сталинграду; командующий воздушной армией генерал-майор авиации Хрюкин кружил на "эмке" по задонской степи, пытаясь наладить взаимодействие между наземными частями и авиацией и повторяя одно: "Всему голова связь!" Сложившаяся фраза, как он замечал, воспринималась по-разному: одни слышали в ней указание, другие частичное объяснение происходящего.
Путь от Россоши с ним коротал подполковник, бывший командир полка бомбардировщиков, списанный на землю по ранению и получавший стажировку в оперативном отделе штаба армии. Полевой телеграф бездействовал, сведения о полках и дивизиях не поступали сутками. На скрещении дорог или в заторах, не пропускавших "эмку", подполковник наводил справки. "Авиация не проходила?" спрашивал он, имея в виду наземные эшелоны. "Вся вышла, - отвечали ему. - С Харькова не видать". Бойцы наспех выдвигавшихся заслонов "голосовали" вдоль проселков, узнавая, где немец. Подполковник, седовласый сыч, воевавший на Дону в гражданскую, был в пути за командора.
В ногах он держал автомат, на коленях - планшет с картой. Лексика его конармейской молодости, пополнившись с годами авиационными словечками, придавала речи своеобразный бомбардировочно-кавалерийский колорит. "Даю тебе, товарищ боец, курс, - обращался он к водителю. - Тем курсом выскочим на балочку. Где и заднюем. Скорость аллюр три креста". Вместо балочки пробка на дороге. Поворачивать назад?.. Идти в объезд?.. Ждать?.. Ждать, пока налетят, потом поворачивать?..
"В объезд!" - командовал Хрюкин.
"В объезд!" - эхом вторил ему командор.
Чем ближе Дон, тем сумрачнее становился подполковник.
Вспомнил сгинувшего с началом войны Птухина ("Мы с ним из одной роты аэропланщиков..."), потом своего первого эскадронного Горькавого, Косую Мечотку, где зацепила его когда-то казацкая пуля, как укрывался холодной осенью в стогах... а вокруг ничего не узнавал. Это его доканывало. Он мрачнел лицом, мрачнел...
- Конницу Мамонтова давили аэропланами, сколько их у нас было, слезы! взорвался подполковник. - А через двадцать лет... через двадцать два года, где того белобандита рубали, меня берет в шенкеля "юнкерс", гад такой. Еще "фонарь" откроет, кулак выставит... - угрюмо оглядывал он пустующий на востоке горизонт... Нет наших.
Но летят.
- Всему голова связь, - дал свое объяснение Хрюкин.
- Возможно... Прошлый год, под Киевом, если помните... Я в каком положении оказался? А вот в каком, Тимофей Тимофеевич: то демонтируй узел связи, то взрывай. Тол подвели, собрались машинку дернуть - "Отставить!". Слетали на отсечение налета, команда: "Отходим!" А баки-то пустые, вот какое положение. Горючего нет, подвоз кончился. Связь перебита, что с Киевом неизвестно. Одни болтают - сдали, другие - уличные бои. Короче: истребители, командую, - со мной на пятачке истребители остались, - занять круговую оборону! Коли "дугласы" обещаны, авиация не подведет. День держимся, другой. Боезапаса нет, фуража нет. Приказываю: ждать! Будут "дугласы"! Меня подзуживают отходить, пробиваться, дескать, тепленьким накроют... Цыц! пресекаю. Паникеры, упадочники, отставить!.. Не было такого, чтобы авиация подвела, я им челюскинцев привел... И что же? Мой верх!.. Не "Дуглас", "пешка", в единственном числе, хвостовой номер "девягь"... Явилась. Как мы красавицу встретили - другой разговор... рассвета дождались, в бомболюки погрузились, и таким-то манером девять человек летного состава вывезли... Теперь в Валуйках встречаю воентехника с "девятки". От Харькова цехом прет, злой. Волком смотрит. Сапоги на нем, Тимофей Тимофеевич, не описать. Подметки прикручены телефонным проводом, как ступает - непонятно. "Пока, говорит, - союзнички второй фронт не откроют, я их не сяиму". - "Никак их устыдить хочешь?" - "Потерплю, - отвечает. - Может, из Тобрука ударят..." "Да ведь Тобрук-то, - говорю, - англичане сдали..." - "Тобрук?!" - "Сдали. Было сообщено". - "Тогда я босый пойду". Внешне как будто не того... Здоров.
- Долго же ему босым шлепать... - отозвался Хрюкин.
- А нам?! - и смолк подполковник: нос к носу с "эмкой" - немецкие мотоциклисты...
Под автоматными очередями метнулись в степь, петляли по ней ночью, как зайцы... Все живое с нашей стороны двигалось к Дону, их же в потемках занесло на какую-то пустошь, они увязли в трясине, на рассвете собралась подмога, "эмку" вынесли на руках...
По воде, сколько хватало глаз, колыхались плотики, бревешки, резиновые скаты, а лодок не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33