Мы с тобой побеседуем. Объяснимся.
Счастливый Урпалов, с выражением растроганности, даже умиленности на озабоченном лице, охаживал Братуху, боевого комсорга эскадрильи. И Братуха, только теперь сообразив, как непредвиденно, как прихотливо и жутко сработал осколок, вынесший из кабины зеркальца приборов, собранных руками Оли, во всеуслышанье, так истолковал происшедшее:
- Не иначе как, братцы, к письму...
Бориса Силаева тоже поздравляли.
Кто помашет мимоходом, кто подморгнет, кто шлепнет по спине: с возвращением, Боря, да и с продвижением, как же, поставлен в ряд лучших летчиков полка, не шутка!
Принужденно улыбаясь и не понимая, что с ним, собственно, произошло, как удалось ему ускользнуть от "мессера", он ждал какой-то подсказки со стороны...
В его капонир входил Тертышный.
Носки сапог по-утиному развернуты, в руках плоский, не складной планшет, размером со стиральную доску. "Планшет ему мешал, не куртка", вспомнил Борис, как долго приноравливался лейтенант к кабине.
Тертышный был мрачен.
Борис подобрался.
Потеря ведущего над целью безнаказанно не проходит.
- Проявляем ненужную инициативу? - начал Тертышный. - Ты эти хода брось! - Рубцы, надавленные шлемофоном на щеках, алели, от широкой груди лейтенанта веяло жаром... - "Эрликоны" замолчали, ты и рад, думаешь, у него снаряды кончились.., или немец устал. Черта! Прекратил стрельбу, жди "мессеров"...
- Я не думал... ждал...
- Чего ты ждал? Чего?
- "Мессеров"...
- "Мессеров"... Почему ногу-то не подобрал, голова?
- Какую?
- Ты что? Ослеп? Правую!.. Вывалил правую ногу, весь маршрут шкандыбает с культей, над целью поддержать ведущего по-настоящему не может, в результате ведущий... Конечно, когда колесо торчит, скорости-то не хватает. Не видел, что ли?
- Не видел, - выдавил из себя Силаев, поняв, наконец, почему так непослушна, трудна была "семнадцатая" в полете, почему бесновался лейтенант.
- Нельзя, Силаев. Надо видеть. Надо... Теперь. - Тертышный запнулся, посмотрел в планшет. - Ты какой курс взял от Гуляй-поля?
- В Гуляй-поле не был, - напряженно ответил Силаев.
- А где ты был? - Ведущий смягчил тон.
- В Пологах.
- В Пологах!
- Пологах, - твердо повторил Силаев.
Тертышный, с сомнением качая кудлатой головой, уставился в планшет, его нижняя губа, спекшаяся в жару кабины, недоверчиво отваливалась, а подсказка Силаева - "Пологи!" - делала свое дело. "Пологи, - с горькой пристыженностью думал он о себе, задним числом и потому легко, свободно восстанавливая ход событий. - Страшился их как черт ладана, готов был огибать за сотню верст, и не узнал. Населенный пункт Пологи принял за Гуляй-поле..." Короче, потерял ориентировку и упал бы где-нибудь без горючего, если бы не мелькнул, не попался ему на глаза странный, с выпавшей ногой ИЛ - свой, из восьмерки, Силаев! Ухватился за него как слепой, да так оно и было, - слепой от мандража и растерянности, - и колесо силаевской машины обернулось для него удачей, вывело на свой аэродром...
Он восстанавливал картину запоздало, легко и безрадостно: не открывшись, не поддавшись распознанию с воздуха, Пологи как бы продлевали свою темную власть над ним, обрекая и впредь перемогаться от вылета к вылету, когда волнения и страхи над целью не приглушаются, не скрашиваются надеждой, какую дают летчику признание, растущая самостоятельность, уверенность в своих силах.
Впервые за долгие месяцы, пожалуй, впервые после Сталинграда мрачные предчувствия Тертышного не подтвердились, - явился домой как следует быть, сел вместе со всеми, а гнет непосильного бремени иссушает его и точит; не дает ему авиация радости, одни страдания и муки, и нет впереди просвета.
- Что, гудут ноженьки? - переменил Тертышный гнев на милость, понимая, что он может оставаться на высоте в глазах других, но не Силаева. - Гудут, родимые?..
К вечеру того же дня из клубов пыли и копоти, поднятых влетевшей в шахтерский поселок "Т-тридцатьчетверкой", выросла возле штабного домика фигура в пятнистом маскировочном халате. Танк после короткой остановки прогромыхал дальше, пыль за ним осела. Разминая под накидкой затекшие члены, десантник-одиночка неуверенно, нетвердой поступью направился к штабу.
Его остановил дежурный.
- Не знаю, - улыбнулся незнакомец на вопрос дежурного, обнажая влажные белые зубы с темной промоиной посередине. - Не знаю, верно ли я направлен, туда ли попал...
Диалог между ними не завязывался.
- Кто вам нужен? - спрашивал дежурный.
- Но других-то штурмовиков на этом тракте нет? - отвечал вопросом незнакомец. - У вашего командира, к примеру, какой позывной?
Дежурный потребовал документы.
- Первый раз у летчиков, - говорил словоохотливый заезжий, обнаруживая под балдахином немецкую, фабричного изготовления финку с готическим вензелем на ножнах: "Solingen". - До этого приходилось восхищаться ИЛами с земли. Пожалуйста, - показал он свое удостоверение. "Капитан Епифанцев... Командир батальона..." Вздув огонек от кресала, напоминавшего кастет, он затянулся, оглядывая простор, изрытый ячейками зениток и оживленный скифскими навалами шихты. Со стороны огорода вплотную к изгороди штабного домика был подтянут ИЛ. В такой доступной близи от самолета капитан, должно быть, находился впервые. Мог его потрогать, подняться на крыло, сесть, с позволения хозяев, в кабину.
- Шоколад-то вам дают? - спросил комбат, попыхивая самокруткой. - Или так, болтают?
Сакраментальный вопрос солдатского веча.
- Килограммами, - отозвался Тертышный. - Махнем на цацку? Даю пять плиток.
Крыльцо оживилось - летчикам трофеи достаются редко. Силаев, слыша предприимчивого лейтенанта, пожал плечами. Дело в том, что шоколада у Тертышного не было и быть не могло. БАО не выдавал экипажам шоколад. В бортпаек (на случай вынужденной посадки) входила сгущенка, и пехота на переднем крае это знала. Однажды Силаев сам видел, как средь бела дня, под огнем два солдата вымахнули из траншеи на нейтральную, чтобы вытащить из упавшего ИЛа сгущенку.
Но легенда о шоколаде, которым вскармливают авиацию, не увядает.
- Ну, как? - лейтенант положил глаз на финку комбата.
Круто к нему оборотившись, отчего балдахин, стянутый у горла, внизу раздулся, пехотинец поднес к уху ладонь: ась? Что вы сказали?..
Он был контужен.
Батальон, которым командовал капитан Епифанцев, трое суток удерживал предполье высоты 43,1, терпя дробящие удары немецкой артиллерии и "юнкерсов". Уцелел при этом неполный взвод; комбату, по его словам, "помяли котелок", - он осторожно трогал голову, - "грунтом попортило ухо"...
- Поправляюсь! - громко заверял Епифанцев, с улыбкой входя в штабной домик. - Хочу вас благодарить, - говорил он, безошибочно признавая в сидящем за столом бритоголовом офицере командира полка. - Никому так не рады, как ИЛам и гвардии "катюшам". ИЛы подходят, сейчас по траншеям, знаете, шумок, их по моторам знают. Как бы, значит, побратимы, ради пехоты себя не пожалеют... Всегда над землей, чуть не на брюхе по окопам лазят!..
Скулы его светились - комбат представил командиру полка бумагу, рукописный документ, несколько часов назад отдиктованный по вдохновению на передовом НП без запятых и точек, и, не утерпев, улыбаясь щербатым ртом, сам его огласил: "Невзирая на ураганный заградительный огонь ЗА МЗА и противодействие ИА противника, - с чувством декламировал Епифанцев, выставив вперед ногу, - проявляя мужество и личный героизм на поле боя, восьмерка ИЛ-2 исключительно своевременно прицельно атаковала высоту 43,1, в результате чего изнуренные войска воспряли и слаженным ударом выбили с насиженных позиций хваленые батальоны битого Манштейна... За отвагу и мужество на фронте борьбы с немецко-фашистскими захватчиками от имени Президиума Верховного Совета СССР награждаю орденом боевого Красного Знамени летчиков-штурмовиков..."
Для фамилий было оставлено место. Картонные коробки с орденами Епифанцев вытряхнул из сумки для противогаза, терявшейся в складках его маскировочной накидки. Слюнявя карандашик, присел к столу, чтобы со слов командира полка внести в документ имена отличившихся.
Домик быстро наполнялся, разговор шел возбужденный.
- Что такого, мне под Москвой комиссар медальку в госпиталь привез, за двадцать вылетов. Между прочим, все на Р-5 и все днем...
- То свой комиссар, а то - пехота.
- Комбат-то орел: два боевых и Невского!
- Чапаю замухрышку не пришлют.
- Еще кавкорпус Кириченко, говорят, раскошелится. Говорят, тоже своих представителей выслал...
- Славяне, треба тачанку!
- Для орденов?
- Для брехунов. Всех собрать и зараз вывезти, спасу нет...
Командир авиационного полка, слегка от сюрприза опешив, затем в достойных выражениях благодарил посланника за оперативность и дальнейшие события планировал и направлял уверенно: товарищеский ужин, подключить БАО, кое-что использовать из командирского НЗ...
Церемонию награждения он, главный виновник торжества, всецело доверил Потокину.
Тут бы армейский фотограф развернулся!..
Увы! Не зная собственного счастья, фотограф укатил к саперам на "тридцатьчетверке", доставившей капитана Епифанцева.
Первым подучил награду командир полка Крупенин, за ним Комлев, Казнов, Тертышный...
Как утром на аэродроме, была оглашена фамилия Силаева.
Худой, в отличие от многих - неулыбчивый, он откликнулся на вызов спешным шагом, как утром. Седеющий бобрик поджидал Бориса благосклонно. Полковнику, однако, недоставало изящества в исполнении ритуала. Закрепленных навыков. Заветную коробочку он протянул Силаеву не левой, а правой рукой, и лучше бы не поправлялся, потому что, промахнувшись, Борис вторично ухватил руками воздух. Раздался смешок.
Тертышный нашептывал комбату: "Мы все с вечера наметили... Подобрали людей, лучшие экипажи..." В другое ухо Епифавцева пел начальник штаба: "Опыт богатый... впредь будем опираться на "кадры"..."
У победы много отцов, поражение всегда сирота.
Пустым делом было бы продолжать Комлеву вчерашний спор с командиром.
Шаблон потому живуч, что он - верняк, благодетельный верняк, он снимает с нашего брата бремя ответственности, избавляет от необходимости рисковать, расставание с шаблоном - тягостно... пока не понято, как быстро ведет он под залпы зениток, в волчью пасть "худого". Комлев-то это усвоил...
Командир полка сохранял подобающую моменту серьезность, был торжествен и строг. В таких подношениях судьбы, как ни редки они, как ни случайны, Крупенин усматривал некую обязательность, нечто вроде всплеска зеленого луча, который, говорят, показывается из океанской пучины на радость морякам, преданным морю. Командир глядел прямо перед собой не мигая. Ему такой час выпал, и он был счастлив.
Он же произнес краткую речь от имени награжденных.
Когда утихли аплодисменты и Потокин, скупо улыбнувшись, объявил гонец, с узла связи подоспела телеграмма от командующего и члена Военного совета воздушной армии.
Замалчивать подобный знак внимания не годилось, с другой стороны, все как будто было сказано, в настроении создался перелом, обычный после официальной процедуры, стало видно, например, как рассеян полковник Потокин, досадуя по удаче, его обошедшей.
Нашелся Тертышный.
Продвинувшись к столу, он заявил:
- Меня поздравляет командующий! - и повел вокруг себя успокоенным, не лишенным торжества взглядом. Он так пожелал истолковать приветствие генералов. Алексей Казнов переглянулся с Комлевым... Не только летчики-сталинградцы поняли Тертышного.
- Персонально! Точно, Витя!
- Толкай дальше!
- Что ордена подбросили с нарочным товарищем капитаном, - продолжал лейтенант, - отблагодарили без волокиты, - приятно, но всегда у нас так бывает. Ну, так и ордена не каждый день дают... Товарищу капитану, конечно, спасибо, постарался... Праздник для нас... От лица товарищей и от себя лично скажу: служим Советскому Союзу...
Шумно перебрались через улочку наискосок - в столовую.
Деревянный пол столовой был наспех вымыт и просыхал, па затемненных окнах белели подсиненные занавески, аромат свежести смешивался с запахом выставленных солений, раскрытых плавленых сырков.
Дожидаясь слова тамады, рассматривали ордена, не открепляя их от гимнастерок. Оценивали качество, выделку с лицевой и оборотной стороны. Сопоставляли порядковые номера, надежность подвесок, пружинистость булавок. С первым тостом ордена пришлось все-таки отцепить и - "чтобы оно не заржавело" - окунуть в наполненные кружки. Награда располагает к воспоминаниям.
- Братуха на заводе беседовал с конструктором, лично, - рассказывал Кузя под впечатлением месячной поездки в тыл. - Обещали поставить защелку, чтобы откинутый "фонарь" не наезжал...
- Я Клименту Ефремовичу так представился: "Из рабочих, говорю, рабочий..." - не первый раз, но кстати воскрешал неповторимое майор Крупенин. - Были приглашены к столу. Закуска, скажу, побогаче... да уж... причем разрешалось уносить, Прямо подсказывали: "Берите с собой..." Я, знаете, постеснялся...
Подвыпивший Казнов лез в спор с Потокиным:
- Вы с Чкаловым в парикмахерской сиживали, а я с Алелюхиным на станцию Самбек ходил!..
- Так выпьем за удачу, за успех! - пересилил себя полковник Потокин.
Комлев, сидевший рядом, тоста полковника как будто не слышал. Помалкивал. К своей кружке не прикоснулся.
- Сейчас Алеха запоет, - предсказал он, в упор глядя на Казнова. Понюхает корочку, и понеслась... Давай, Алеха. "Разметался пожар голубой..." Давай, - ровным голосом подбадривал он Казнова.
- У нас дуэт! - напомнил Алеха. - Товарищ старший техник, ко мне! скомандовал он Урпалову. Урпалов отозвался с деланной неторопливостью: он любил в подпитии вторить баском голосистому Братухе, знатоку "авиационного фольклора" - от вещих строк: "Весна! Механик, торжествуя, сливает с стоек антифриз...", до исполненной эпической мощи "Отходной": "Планшет и шлем мой загоните, купите летчикам вина..." Но в полку-то известно, что, хотя Урпалов первую скрипку на себя не берет, держится в тени, он еще лучший, чем Братуха, знаток авиационных саг, и такие гвоздевые номера, как "Если бы не Мишка, Мишка Водопьянов" или "Хозяин дядя Сема", - за ним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33