«Господину Вилямцеку телеграмма». Известно, какая это телеграмма! Откуда в гестапо могли знать, что он идет именно к Францу, с которым столько не виделся? Сколько же он не встречался с Францем? Шесть лет. Даже больше, с марта тридцать третьего года. Он заходил к нему последний раз вскоре после того, как наци зажгли рейхстаг. Да, возможно, это простая случайность. Почему обязательно гестапо должно напасть на его след? Пусть ищут Эрвина! Интересно, что это за женщина, которая встретила его у Франца? Но, кроме вымышленного имени, она ничего не знает о нем.
Трезвые размышления успокоили Кюблера. Все не так уж плохо, но надо быть осторожнее. Подпольщик, как и сапер, может ошибиться только раз, тем более в Германии. Досадно все же, что не встретился с Францем! Когда-то Франц был порядочным парнем. Конечно, сейчас неизвестно, каковы его взгляды. Нацизм разложил многих людей, растлил их, сделал мерзавцами. Может, и Франц стал таким. Но ведь среди этих многих сохранились порядочные, честные немцы, которые пусть тайком, в душе, но ненавидят нацизм. Их надо искать. Но как тяжело это, как безумно трудно… Впрочем, разве русским товарищам, большевикам, было легче в подполье? Но они своего добились. Ничего, добьемся и мы…
Рудольф проехал несколько остановок, сошел с трамвая и пересел на другой. Ночевать он решил в Сименсштадте или в Шпандау – это все в одной стороне. Там еще остались кое-какие связи. Старые. Новые теперь заводить трудно.
Трамвай шел по Инвалиденштрассе, выскочил на мост через канал, миновал Ангальтский вокзал с высокой стеклянной крышей. Рудольф глядел в окно, но сам следил за тем, что происходит в вагоне. Стекло, затемненное снаружи, отражало, как зеркало. Не поворачивая головы, можно было видеть входную дверь. Черт побери! Все-таки как надоела такая жизнь затравленного зверя, без жилья, без друзей… Да, главное – без друзей. Их остается все меньше, а тех, кто есть, надо беречь, не встречаться, не заходить к ним. В родном городе он – как прокаженный.
– Альт Моабит! – объявил кондуктор следующую остановку.
Моабит? Это напоминает о многом. Кюблер приблизил лицо к стеклу. В свете уличных фонарей проползла обшарпанная кирпичная стена и широкие башни Моабитской тюрьмы. А вот переулок, где они ждали Тельмана! Рудольф приподнялся, стараясь получше разглядеть, не мешали отблески лампы над головой кондуктора.
Как быстро летит время! Будто бы это было только вчера.
Кюблер вспомнил ту холодную, дождливую ночь. То было через год после того, как Гитлер захватил власть. Поджог рейхстага для Кюблера был мрачной вехой, гранью, отделявшей не вполне разумное от кошмарно-средневекового. В веймарской Германии тоже жилось не сладко, но тогда хоть можно было говорить, опровергать, доказывать. И тогда сажали людей в тюрьмы, разгоняли рабочие демонстрации, но фашизм аккумулировал, сгустил произвол, сделал концлагерь, пытки, смерть единственной формой убеждения и доказательства. От той февральской ночи, озарившей заревом пожарища Бранденбургские ворота, Кюблер начинал исчислять время.
Да, то было спустя год после ареста Тельмана. Так же горели тогда фонари. Они отражались в сыром асфальте, будто в воде канала. А около фонарей мерцали нимбы светящейся измороси, фосфоресцирующей, как на циферблате часов.
В машине их было трое. Они сидели в полицейском автомобиле в форме гестаповцев и ждали Тельмана. С секунды на секунду он должен был появиться в сопровождении еще двух товарищей, тоже переодетых в форму эсэсовцев. Иногда секунды кажутся длиннее века. Когда стало невмоготу ждать, Гельмут сказал ему:
– Руди, приоткрой дверцу, чтобы Эрнст сразу мог сесть.
Он ответил:
– Разве не видишь, она давно открыта…
Кюблер сидел за рулем и глядел на циферблат. Непонятно, почему было холодно – от сырости или нервного озноба. Или оттого, что стрелка так медленно переваливалась с одной мерцающей цифры на другую… Они ждали, теряя терпение, но никто не сомневался в успехе.
План был простой и дерзкий – увезти Тельмана из тюрьмы будто бы на допрос к Гиммлеру, в управление гестапо на Принц-Альбрехтштрассе. В охране тюрьмы находился хорошо законспирированный, надежнейший человек. Он служил вахмистром. Но сколько месяцев пришлось ждать, чтобы вахмистр смог перейти на охрану тюремного блока, где содержали Тельмана!
А сколько пришлось затратить трудов, чтобы подготовить, проверить, по секундам рассчитать действия! Вытачивать ключи от камеры поручили ему, Кюблеру. Но сначала требовался слепок. Его добыли в тюрьме, сделали из хлебного мякиша. Никогда в своей жизни – ни раньше, ни позже – слесарь-лекальщик не работал с таким напряженным старанием. Рудольф сдавал пробу, от которой зависело так много. Это походило на работу брюссельского гранильщика алмазов. Во всяком случае, так казалось самому Кюблеру.
Но ведь это тоже было еще не все. А как добывали полицейскую машину, форму гестаповцев, как предупредили Тельмана! Многое взяла на себя Роза, его жена. Только ей одной разрешали свидания с Эрнстом, и она сумела шепнуть все, что нужно. Молодец Роза! Она сделала это на глазах охранников. Где-то она сейчас? Говорили, будто в Равенсбрюке, в концлагере.
Да, в том, что побег удастся, никто не сомневался. Беспокоило другое: как быть дальше, как потом сбить гестапо с толку? Но и это придумали. Тельмана укроют на конспиративной квартире здесь, в Берлине, а дня через три объявят, что руководитель Германской компартии Эрнст Тельман прибыл в Прагу. Он выступит даже по радио, все услышат его голос: конечно, выступит не он сам, в Берлине запишут на пленку его выступление и отправят чешским товарищам, в Прагу. Они обещали помочь организовать «выступление» Тельмана по радио. А потом, когда гестапо утихомирится, смирится с побегом, можно будет переправить Эрнста через границу.
И вот побег не удался. Рудольф до сих пор не знает, что произошло, что случилось в ту ночь за стеной Моабита. Он только отчетливо помнит, как сейчас видит дождливую улицу, стену тюрьмы и двоих людей в черных гестаповских плащах, на которых играют блики фонарей. Они подошли к машине, но не было третьего, которого ждали. Оба сели в кабину, и один сказал:
– Поехали. Побег не состоялся…
Только через час, на конспиративной квартире, Рудольф узнал скупые подробности. Те двое, что должны были сопровождать Тельмана, выдавая себя за гестаповцев, подошли к тюрьме в точно условленное время, но вахмистра не было. Они ждали его очень долго. Долго, – может, им тоже только казалось, что долго. Вахмистр вышел, взволнованный, отдал ключи, чтобы не оставлять улик. Еще он успел сказать, что за полчаса до побега вахмистр сам капнул в скважину несколько капель масла, чтобы не скрипел замок. Но, видимо, была какая-то лишняя капля, она просочилась из скважины и потекла по двери.
Перед сменой дежурный обходил камеры, он заметил эту злополучную каплю. В тюрьме не поднимали тревогу, но Тельмана сразу перевели в другой блок, в противоположное крыло тюрьмы. Вот и все, что сказал вахмистр, передавая уже ненужные ключи от камеры Тельмана.
Как могли знать рядовые подпольщики, что дело было совсем не в масляной капле. Провокатор, проникший в аппарат партийного центра, сообщил в гестапо о предстоящем побеге…
Вскоре Кюблера и других, кто готовил побег, переправили через границу. Он долго жил в Праге, работал в партийном центре, а вот сейчас уже несколько месяцев скитается по Берлину в поисках связей, растерянных явок и надежных людей.
Оккупировав Прагу, нацисты не только расправились с Чехословакией, они нанесли еще один, уже который по счету, удар по народу Германии. Кюблер совершенно в этом уверен. Для немецких коммунистов, укрывшихся в Праге, вторжение нацистских войск не было совсем неожиданным – многие заранее пытались покинуть Прагу, выехать в Лондон. Но британский консул, словно нарочно, задерживал визы. Поэтому многие так и остались в Праге. Их арестовали тотчас же, как только фашисты заняли город. Партийный центр фактически перестал существовать. Пусть временно, но это так. Едва успели запрятать секретные документы, а часть пришлось уничтожить.
Горше всего то, что многие немцы даже и не заметили удара, который им нанесли. Наци поднесли Прагу как подарок всему народу – богатым и бедным, аристократам с Курфюрстендамма и мастеровым из Веддинга. Многие на это клюнули. Взять хотя бы этих людей в трамвае. Они спокойненько едут, будто в мире ничего не случилось. А ведь происходит страшное – народ делают соучастником преступлений.
Кюблер проводил глазами супружескую пару, ехавшую от Инвалиденштрассе. Они всю дорогу восхищались покупкой – новыми туфлями с фабричной маркой Бати. Батя – чешский обувной Форд. Наплевать на Батю, но туфли-то делали обувщики в Злыне, они сами ходят в деревянных колодках. А супруги, что вышли на остановке, радовались: так дешево на талоны получили настоящую кожу! По виду это простые немцы, – он, вероятно, мелкий служащий, она добропорядочная домашняя хозяйка. Получили ворованную обувь и рады! А остальные? Кюблер перехватил завистливые взгляды. Женщина, сидевшая перед ним, вздохнула: везет же людям!
Становится страшно. Наци перессорят немцев со всем миром. Страшно, что не только Гитлер, но и рядовые немцы – Карлы, Гансы, Рудольфы, да, да, и он, Рудольф Кюблер, – становятся ненавистны чехам. А сейчас затевается что-то с Польшей. Что же будет дальше? Он тоже несет ответственность. Почему он, коммунист Кюблер, не смог вовремя остановить фашистское хулиганье, почему допустил их к власти? Конечно, воспитать низменные инстинкты куда легче, чем привить человеку благородные качества.
Но ведь это же атавизм, возвращение к пещерному веку! Что говорить, нацисты артистически умеют пробуждать низменные инстинкты, развращать подачками, обещаниями. Нужно быть объективным – они, немецкие коммунисты, что-то делали, но не все, они не смогли раскрыть глаза народу. Возможно, такой вывод слишком резок, но партия не научилась работать в массах, не смогла противопоставить атавистическим идеям нацистов свои идеи. Потом уже было поздно…
Работая в Праге, Кюблер не раз приезжал нелегально в Германию. С горькой болью, исходившей от собственного бессилия, он в каждый приезд наблюдал и убеждался все больше, как наци расширяют свое влияние. Они начали с ареста коммунистов в ту ночь, когда запылал рейхстаг. Потом разогнали профсоюзы и пересажали активистов, включая сборщиков членских взносов.
Дошла очередь и до социал-демократов, до тех, кто ратовал за социальный мир. Рудольф вспомнил разговор с отцом, он перешел в ссору. Старик говорил – не надо выдвигать чрезмерных требований, это отпугнет массы, не нужно обострять положение. А штурмовики в то время уже шатались по улицам Кепеника, разгоняли рабочие митинги, подкладывая слезоточивые, чихательные бомбы. Рудольф сам был на собрании в клубе, когда наци выпустили в зал десятки мышей. Они принесли их в специальных клетках, похожих на плоские фляги. Женщины подняли визг, вскакивая на стулья. Суматоха и крики, утробный хохот заглушили слова оратора. Собрание было сорвано. По этому поводу отец возразил: «В политике не обращают внимания на безобидные шутки. Конечно, наци поступают неправильно, но с коммунистами нам не по пути».
Шутки кончились плохо, они оказались не такими безобидными, как думал отец, – его тоже посадили. А социальный мир стал насаждать Роберт Лей, возглавивший нацистский трудовой фронт. Гитлер ввел принцип фюрерства на предприятиях – каждый владелец, любой хозяин завода и фабрики, стал промышленным фюрером и получил право решать за рабочих и от их имени.
Интересно, что бы сказал теперь отец о таком социальном мире? Где он сейчас – в Бухенвальде, в Дахау, в каком еще лагере? На воротах концлагеря в Бухенвальде нацисты вывели железными коваными буквами евангельское изречение: «Каждому свое!» Им нельзя отказать в остроумии. Отец тоже получил свое, оказалось, и ему по пути с коммунистами – в лагерь. Конечно, нацисты свое получат, но и он, Кюблер, тоже получил свое – затравленный и бездомный скитается по Берлину. Это за грехи многих.
Трамвай остановился на перекрестке, в вагон ворвался треск барабанов, резкие звуки фанфар, сначала еще невнятные слова песни. Через площадь с факелами шла колонна демонстрантов. Пассажиры приникли к стеклам. Демонстранты проходили по четыре в ряд. Факелы освещали молодые лица, багровые отсветы выхватывали из темноты раскрытые рты, блестящие зубы, глаза. А дальше и лица и факелы сливались в одно. Казалось, что в темноте ночи по улице ползет, извивается огненный змей. Отсветы факелов падали и на кроны деревьев. Это походило на далекое, едва уловимое, багрово-зеленое зарево. Медленно нарастая, в вагон ворвалась марш-песня. Рудольф разобрал слова.
Если весь мир будет лежать в развалинах,
К черту, нам на это наплевать!
Мы все равно будем маршировать дальше.
Потому что сегодня нам принадлежит Германия,
Завтра – весь мир!..
Завтра – весь мир!..
Завтра – весь мир!..
Демонстранты подчеркивали ударные слоги, а треск барабана сливался с топотом множества ног, печатающих шаг на асфальте.
Песня оборвалась, некоторое время, какие-то секунды, были слышны лишь топот ног и четкие удары барабанов, а потом голоса тоже в такт шагам начали скандировать:
– Дан-циг!.. Дан-циг!.. Дан-ци-г!..
Соседка повернулась к Рудольфу:
– Как это красиво, торжественно!
Кюблер сделал вид, что не слышит. Он подумал: «Это канун войны». Кюблер еще обратил внимание на пожилого человека, сидевшего на противоположной скамье. Узловатые, загорелые руки его – такие бывают у рабочих, имеющих дело с металлом, – лежали на коленях. Он хотел что-то ответить женщине, но только сердито пожевал губами. Рудольф встретил взгляд старика, и оба они тотчас же опустили глаза.
Трамвай задержался ненадолго – ему преграждал путь только хвост колонны. Покачиваясь, трамвай снова мягко загрохотал по улицам.
«Может быть, и мой сын будет скоро так же шагать по улицам…» Горькая мысль перенесла Кюблера в Кепеник, в район на противоположной окраине города.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109