– Ну а у меня довольно бросающееся в глаза отсутствие грации, – произнесла Илена с на редкость комичным английским акцентом.
Когда они все четверо впервые за вечер рассмеялись, Айтел почувствовал, что она расцвела.
После этого атмосфера изменилась. Бида пошел танцевать с Зенлией, потом с Иленой, потом пустил по кругу закрутку «чая», то есть марихуаны.
– Отличная мексиканская травка, – сообщил он, взмахнув рукой.
Один лишь Айтел отказался от курева. Закрутка совершила еще один круг, и Бида произнес своим тенором:
– Ну, слава Богу, теперь все настроены тусоваться, – клали конец предварительным приготовлениям.
В ту ночь Айтел стал рогоносцем. Он ничего не мог с этим поделать и был в панике. Через какое-то время все бросили его, он плюнул и уселся в кресло, стал курить, потягивая виски и пытаясь утишить биение сердца. Казалось, шли не минуты, а часы.
Наконец все окончилось. Илена, увидев, что он сидит один, подошла, пошатываясь, к нему и спросила:
– Хочешь домой?
– Нет, пока ты не захочешь.
– Ну так я хочу уехать.
Они распростились с хозяевами у дверей, словно провели вечер за игрой в бридж, но прежде чем отъехать, Айтел услышал смех за оградой, окружавшей внутренний дворик Биды.
По дороге он молчал, и когда Илена несмело положила руку на его ногу, он не шевельнулся – не придвинулся к ней даже на волосок и не отстранился. Так же вел он себя и когда они легли в постель. Айтел лежал на спине, так пристально глядя в потолок, что под конец ему показалось, будто он может видеть в темноте. Илена все время ворочалась. Раза два она вздохнула. Айтел чувствовал, что она старается заговорить, складывает в уме слова и молчит. Наконец ее рука коснулась его руки, пальцы попытались сжать ему кисть, а он словно весь окаменел.
– Не трогай меня, – сказал он ей в темноте.
– Чарли… – начала было она.
– Я пытаюсь заснуть.
– Ты же хотел уехать оттуда, – мягко произнесла она.
– Я не знал, что ты такая вонючая необузданная сука, – услышал он свой шепот.
– Чарли, я же люблю тебя, – сказала она.
– Любишь меня? Да ты любишь кого угодно, – сказал он. – Гориллу, гиену, четырехглазую лошадь. – Но это было лишь начало. – Ты любишь меня, – повторил он, – да, ты, безусловно, любишь, особенно когда ахаешь и вскрикиваешь под любым дешевым псом. – Его трясло.
– Чарли, это же совсем другое, – сказала она тоненьким голоском. – Я их не люблю. Просто мой глаз косит в другую сторону. – Она заплакала. – Чарли, не отворачивайся от меня, – сказала она. – Я же люблю тебя. Я единственная, кто тебя любит.
– Любишь, Илена? – сказал он. – Любовь – это просто громкое слово.
А невыносима ему была мысль, что она не любит его безраздельно – не думая ни о чем другом и не интересуясь никем другим.
– Ох какой же ты жестокий, – сказала она.
– Жестокий? – воскликнул он. – Что ж, я учусь у тебя.
– Ладно, Чарли, – сказала Илена и села в постели, лицо ее стало жестким, на нем читалась ненависть к нему; она казалась Айтелу такой красивой и одновременно немного пугающей. – Теперь послушай меня, – сказала она. – Сегодняшний вечер устроил ты, и однако же ты называешь меня свиньей. Если бы все сложилось более удачно для тебя, ты бы снова любил меня, ты говорил бы мне, какое я чудо.
А он устал, он был без сил – человек, потерпевший поражение, не может обладать моральной храбростью победителя. И Айтел, повернувшись к Илене, своим самым красивым голосом произнес:
– Неужели ты должна поклоняться глупости как своему святому?
Тут она разрыдалась. Он слышал, как она пытается справиться с горем, а в темноте всякий производимый ею звук – она никогда не плакала громко – грохотом отдавался в его ушах. Он услышал, как она выскользнула из постели, прошла на ощупь в ванную, яркий свет из ванной кнутом полоснул его по глазам, прежде чем она закрыла дверь и он остался один со своей яростью, своей холодной враждебностью и сознанием, что Илена там плачет, стоя замерзшими ногами на каменном полу. Айтел старался выбросить ее из головы, тем временем его собственные ноги коченели, а тело дрожало, покрываясь холодным потом. «Я никогда больше не дотронусь до нее», – поклялся он себе и тем не менее знал, что не сможет оставить ее одну в ванной плакать перед холодным отражением в зеркале, среди плиток и хрома. «На самом-то деле ведь это моя вина», – подумал он, вылез из постели и пошел к ней. Она дрожала в его объятиях, тело ее было ледяное, и, успокаивая ее, пытаясь прекратить ее слезы, забыв о своей злости из нежности, какой он считал нужным окружить Илену, Айтел лишь говорил:
– Все в порядке, детка, все в порядке.
А она, казалось, даже не сознавала, что он тут, с ней.
– Ох, Чарли, ты должен меня простить, – сквозь слезы наконец произнесла она. – Я думала, ты никогда больше не заговоришь со мной, и, знаешь, я поняла, ничто, просто ничто не существует… я хочу сказать, без тебя. Ох, Чарли, прости меня. Клянусь, я расплачусь с тобой, я проведу весь остаток моей жизни… – Она уже захлебывалась словами. Еще минута – и начнется истерика, но она словно хотела погрузиться в истерику, оставить недосказанным то, что должна была сказать, и он чувствовал, как она цепляется за него точно глубоко несчастный ребенок. – Понимаешь, – она икнула, уже не в силах сдерживать рыдания, – я повела себя так, потому что… ох, Чарли… я им нравилась, и я была в центре внимания.
Он прижал ее к себе и повел обратно в спальню, где она, намучившись, уснула в его объятиях, а он все шептал ей: «Все в порядке, детка, слышишь, все в порядке», шептал это даже после того, как она уснула, шептал в темноту, в то время как долгоиграющая пластинка с ее словами: «Я была в центре внимания… Я была в центре…», – усыпляла его, звучала и в его снах. Он был чуть ли не счастлив. Он понял, насколько она дорога ему. Однако его сознание, строгий учитель, знало, что он закрыл для Илены драгоценную возможность вырасти, назвав ее глупой в тот момент, когда она наиболее точно разобралась в его характере. Поэтому, прижимая ее к себе как провинившегося, но прощенного ребенка, он уснул тем не менее глубоко опечаленный.
Весь следующий день у него болело тело, словно его отдубасили ножкой стула. Только после ссор или кризисных ситуаций Айтел чувствовал любовь к Илене, настоящую, какую ему хотелось чувствовать. Однако при этом он удивлялся себе. Неужели память о происшедшем может так легко стираться?
Айтел постигал жизнь. Все шло нормально, пока они не попытались снова предаться любви. И Илена, и Айтел были далеки друг от друга. А он ненавидел ее. Невозможно было не помнить, как она отдавалась другим, и любое выражение, появлявшееся на ее лице, искажалось в его глазах, отравляя прошлое, пока он видел за спиной Биды легион ее бесчисленных любовников, которым она, наверное, отдавалась вот так же. Словом, утратив гордость от сознания, что это он дал ей все, что в конце-то концов он чего-то стоит, Айтел лишился всего – никогда еще он не чувствовал себя таким незначительным.
Илена, конечно, тоже это чувствовала. Она была напряжена, с ней было трудно иметь дело, и ее попытки взбодрить себя оскорбляли Айтела. Всякий раз как они пытались заняться любовью, в его мозгу возникала фраза: «Любовь, любовь – это много шума». И Айтел чувствовал, как она, подобно ядовитому туману, исходит от него, превращая кости в резину, а мозг в желе, так что он не только ненавидел Илену и ненавидел себя, но и всякую жизнь вообще. Ему казалось наиболее омерзительным то, что они были нежны друг к другу, что они простили друг друга, хотя он не любил ее, она не любила его и никто вообще никого не любил. Он думал об этом и потом, лежа рядом с Иленой, даже ласкал ее всего лишь с хитрой мыслью удержать ее от сцен. И каждую ночь – или почти каждую ночь в течение недели – Илена поощряла его заниматься любовью, а потом лежала не шевелясь, и он знал, что она вспоминает все, сказанное им в ярости. Он даже говорил себе, что она выросла со времени их знакомства – в первые недели их совместной жизни она бы и дня не сумела так провести, а теперь проводила так целые недели.
В это время он закончил сценарий. Работая над новым вариантом, он боялся приступать к той сцене, где Фредди возвращается в семинарию и все оканчивается хором ангелов. Айтел понимал, что пишет не свой сюжет, он прекрасно знал, что новый сценарий лихо и эффектно выстроен, что он блестящ с профессиональной точки зрения, но существовала одна проблема: в своем роде сценарий был настолько хорош, что к нему нельзя было привязывать искусственную концовку, – сценарий коммерчески успешного фильма требовал своеобразной фальшивой искренности, и Айтел не мог придумать, как этого побиться. Но последняя сцена вышла идеально. Она была просто чудо, и Айтел был в восторге от того, как хорошо выписал то чему не верил. Он чувствовал себя сильным.
Сценарий, решил Айтел, слишком хорош, чтобы отдать его Муншину на оговоренных условиях, а потому настало время вносить изменения в контракт. Сидя за своим столом, работая на Колли, Айтел возвращался мыслью к Крейну и, подобно торговцу, выставившему свой товар у дверей лавки, перечислял все доводы за: человеку, не интересовавшемуся политикой последние десять лет, смешно проявлять упрямство. Фамилии, которые он не хотел называть, принадлежали людям, которые выступали против него; в последние месяцы если он что-то и узнал, то узнал прежде всего, что он не художник, а чего стоит коммерсант без лавки? Доводы стучались в дверь, они снимали шляпу, заходили внутрь и оставляли образцы, а потом уходили, пообещав вернуться.
Айтел написал осторожное письмо Крейну, сообщая, что, очевидно, скоро готов будет предстать перед комиссией, а когда Муншин в очередной раз позвонил, Айтел сказал ему, что кончит сценарий не раньше чем через несколько недель.
– А из-за чего задержка? – спросил Муншин.
– Перестань трепыхаться. Ты составишь на этом состояние, – небрежно произнес Айтел.
Он расстался на день с Иленой и слетал в киностолицу, чтобы поговорить со своим адвокатом и посетить своего агента.
Конец дался ему легче, чем он предполагал. Илена уже давно обещала подстричься, и однажды утром она это совершила – получилось плохо. На его взгляд, она выглядела как общипанный кролик. Время от времени он смотрел на нее и не верил, что перед ним не уборщица, которая приходит в его дом. Айтел сидел, погруженный в раздумья, и смотрел, как она работает, – он понимал, что она безнадежна. Илена подметала пол, но до того рассеянно, что он видел, как она трижды перегоняла пыль из одного угла в другой, а потом обратно. Накануне вечером Айтел получил телеграмму от Крейна. Комиссия соберется через две недели, и Крейн был в восторге от того, что Айтел надумал с ними сотрудничать. Илена спросила, что в телеграмме, и Айтел ей сказал.
– Наверно, это означает, что ты снова начнешь снимать фильмы, – сказала она.
– Наверно, да.
– Что ж… – Она никак не могла придумать, что бы сказать, так как хотела спросить всего лишь об одном и не смела. – Когда же ты уезжаешь? – немного позже спросила она, ожидая, подумал он, услышать, что она поедет с ним. Только это имело для нее значение, не без горечи решил Айтел.
– Через пару недель, я думаю, – ответил Айтел, и больше они об этом не говорили.
Она кончила подметать и, присев к обеденному столу, по-крестьянски стоически смотрела на юкку за панорамным окном, как, должно быть, таким же каменным взглядом глядели ее родители из грязного окна своей кондитерской лавки. Он подошел к ней сзади, дотронулся до ее плеча и сказал:
– Знаешь, мне действительно нравится, как ты причесана.
– Тебе это кажется препротивным, – возразила она.
– Нет, я бы так не сказал.
Из глаз ее потекли слезы, и она явно разозлилась от того, что они выдали ее, так как, должно быть, поклялась себе не плакать. Айтел отошел от нее и встал на другом конце стола, наблюдая, как Илена теребит ногти. На расстоянии от нее он почувствовал своего рода сладостную печаль от того, что ни он, ни она не сумели создать счастья, а ведь могли. Он обычно испытывал подобные чувства по окончании очередного романа, и хотя потом ему было стыдно, что он так легко все пережил, сейчас это помогало ему считать, что он может разорвать отношения с Иленой сегодня.
– Илена, – сказал он, – я хочу поговорить с тобой кое о чем.
– Ты хочешь, чтобы я ушла, – произнесла она. – Хорошо, я уйду.
– Не совсем так… – начал было он.
– Ты выдохся, – сказала она. – Ладно, значит, выдохся. Возможно, я тоже выдохлась.
– Нет, постой…
– Я знала, что так кончится, – сказала Илена.
– Виноват я, – поспешил признаться Айтел. – Я ни для кого не гожусь.
– Какая разница, кто виноват? Ты… ты просто жуткий тип, – сказала она и заплакала.
– Послушай, маленькая обезьянка, – уговаривал он, пытаясь погладить ее по плечу.
Она сбросила его руку.
– Я ненавижу тебя.
– Я тебя за это не виню, – сказал Айтел.
– Язык у тебя хорошо подвешен. Я в самом деле ненавижу тебя. Ты… от тебя смердит, – потеряв всякую надежду, грубо выкрикнула Илена, и он отшатнулся от нее.
– Ты права, – сказал он. – От меня смердит.
Она раздражающе монотонно забарабанила пальцами по столу.
– Я сматываюсь, – заявила она. – Пойду паковаться. Спасибо за прекрасно проведенное время.
«Какой у нее жалкий сарказм», – подумал Айтел.
– А почему бы мне не уехать? – спросил он. – Ты можешь еще какое-то время здесь пожить. Ведь это и твой дом.
– Это не мой дом. И никогда им не был.
– Илена, не говори так.
– Да заткнись ты, – сказала она, – это не мой дом. – И снова заплакала.
– Илена, мы по-прежнему можем пожениться, – уговаривал он и, произнося эти слова, понял, что говорит искреннее, чем предполагал.
Она ничего не ответила. Просто выбежала из комнаты. А в следующую минуту он услышал хлопанье ящиков, и нетрудно было представить себе, как она сваливает вещи то в одну сумку, то в другую, стараясь не показывать, что плачет, и потому безудержно рыдая. Наконец он вылез из этой истории. Оставалось лишь дождаться, когда она уедет.
Но расставание оказалось куда тяжелее, чем он ожидал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55