Ложился он в постель на восходе солнца, и у него вошло в привычку последние два часа ночи изучать разные книги, раскладывать по-новому карты и думать о всяких мелочах, как он это называл. Вечерами и ночами – в этот промежуток между дневной работой и одиночеством раннего утра – он занимался тем, что подвернется, и я под конец узнал, что всякий раз это было что-то новое: так, в один вечер он успокаивал какую-нибудь свою истерически рыдавшую девочку; в другой – принимал у себя бандитов или гангстеров; в третий – отправлялся заниматься тем, что больше всего презирал, – это стало уже рутиной: вводил в дело новенькую; в четвертый, словно бросив на счастье монетку, отправлялся к Доротее; в пятый – ехал в киностолицу послушать каких-то новых музыкантов или с такой же легкостью ехал в другом направлении и, пересекая границу штата, направлялся в один из разбросанных по пустыне городков, где идет игра. Он мог навестить знакомых вроде Айтела, мог свалиться на Тедди Поупа или на приятелей из этого круга, мог даже пойти в кино или выпить в баре, но в три-четыре часа ночи возвращался домой. На этом материале я мог бы рассказать двадцать историй о нем, но я выбираю ту, которая, на мой взгляд, наиболее раскрывает его натуру.
Произошло это не таким уж ранним утром, после того, как я ночью уехал от Фэя. Он сидел один, перед ним лежали карты, и тут зазвонил телефон. Он привык к телефонным звонкам несмотря на то, что они ему докучали, но такова уж была его профессия, что окружающие считали необходимым немедленно общаться с ним, и хотя он был уверен, что любой звонивший мог подождать неделю, а то и дольше, он воспринимал это раздражающее обстоятельство как отходы своей профессии.
Итак, Фэй снял трубку и едва ли удивился, выяснив, что звонит Бобби, девушка Джей-Джея, которая работала у него всего десять дней.
– Мэрион, я вынуждена тебе позвонить, – сказала она.
Разговоры в четыре часа утра всегда начинались с такой фразы.
– Я счастлив, – сказал Мэрион, – но мне кажется, я говорил тебе: не звонить мне после трех.
– Я вынуждена. Пожалуйста, извини, Мэрион.
Он улыбнулся про себя.
– Ну, как все прошло? – спросил он. Когда девушки звонили ему так поздно, это обычно означало, что их заставили делать нечто унизительное и они хотят пожаловаться. Время от времени какая-нибудь из его наиболее талантливых девиц сталкивалась с чем-то необычным и хотела срочно выяснить, что он об этом думает, однако он едва ли мог представить себе, что нечто подобное произошло в эту ночь.
– Дело в том, – сказала Бобби, – что было необыкновенно хорошо и так неожиданно.
– Ну так расскажи, как это было. – Он был отцом для девиц с подвязками и столько выслушал их детских рассказов, что его тошнило от них.
– По телефону не могу.
«Ни одна девчонка не могла», – подумал он.
– Хорошо, расскажешь завтра.
– Мэрион, я понимаю: я прошу об особом одолжении… но не мог бы ты приехать ко мне сегодня, чтобы я рассказала тебе?
Вот это уже было возмутительно. Бобби обладала этакой вкрадчивостью и обаянием красотки из маленького городка и сейчас попыталась пустить это в ход.
– Отвяжись, – сказал он в трубку.
– Ну так, может, я могу приехать к тебе?
– Да, завтра.
– Мэрион, наш общий знакомый дал мне пять сотен.
– Поздравляю. – Но он заинтересовался. Это было непонятно.
– А теперь ты ко мне приедешь? – спросила она.
– Нет.
– А я могу к тебе приехать?
– Если ненадолго.
– Но я не могу приехать, Мэрион. Я отпустила няню, когда вернулась домой.
Он, конечно, не забыл. В спальне ее крошечного четырехкомнатного коттеджа было двое малышей.
– Так верни няню, – набравшись терпения, произнес он в трубку.
– Не знаю, удастся ли, Мэрион.
– В таком случае отложи нашу встречу до завтра.
Молчание. Фэй чуть ли не слышал, как маленький умишко Бобби быстро прикидывает. Наконец она по-детски вздохнула.
– Ну, хорошо, Мэрион, я как-нибудь ее верну.
– Только приезжай быстро, – сказал он, – иначе я засну. – И положил трубку.
В ожидании ее прихода он надел халат. Марихуаны в банке было совсем на донышке, и он наказал себе докупить завтра, а пока раздумывал, сделать или нет новую закрутку. Марихуана не доставляла ему удовольствия. Она не поднимала настроения. Наоборот: замораживала его, даже появлялось ощущение, что на виски ему положили лед. Порой это было для него уж слишком.
Тем не менее он курил травку. И время от времени это сильно влияло на его мозг. Если в голову ему приходила мысль, которую следовало записать – нечто такое, например, что казалось абсолютно ясным ночью и непостижимым наутро, вроде «трехглазой любви», – он обнаруживал, что мозг следит за ходом мысли, а мысль следит за рукой, а рука – за карандашом, а карандаш – за бумагой, и бумага вдруг таращится на него с недоброй усмешкой: «Ты спятил, дружище». Мэрион пытался порвать с марихуаной. Два-три месяца назад был период, когда он перешел на героин, но результаты были невообразимы.
Раздался стук в дверь, и появилась Бобби. Было известно, что двери у него никогда не запираются, и он твердо держался этого правила. Однако немало было людей, которых Фэй боялся: достаточно он всего натворил, и его не отпускал страх. Много ночей он лежал без сна, прислушиваясь к звукам, доносившимся из пустыни, к рыку редко появлявшихся зверей, вою ветра, шуршанию шин автомобилей, и сердце его усиленно билось от злости на свой страх. В наказание себе он никогда не закрывался на засов. Мысль, что он никогда не должен запирать дверь, пришла к нему однажды ночью, когда он ворочался без сна в мокрой от пота постели.
– О нет, – вслух произнес он, – неужели я должен так поступать?
И обдумывая, как проявить снисходительность к себе, решил никогда больше не запирать дверь.
Бобби чмокнула его в щеку. Так было принято у бесталанных девиц по вызову. Им нравилось изображать из себя королев в студенческих сообществах, и Мэрион наблюдал, как новенькие перенимали манеры старожилов.
– Какую чудесную я провела ночь, Мэрион, – сказала Бобби.
– Еще бы, – произнес Мэрион, – получила пять сотен.
– О, я не об этом. Он был так со мной мил. Сказал, что дает их мне взаймы. И, знаешь, Мэрион, если подфартит, – пообещала Бобби, – я ему их верну. – И не отрывая от него взгляда, принялась кружить по комнате, пересаживаясь со стула на стул. Бобби была высокая и, пожалуй, слишком тощая для девицы по вызову, лицо у нее было бледное, серьезное, несовременное. – Чудесная у тебя берлога, – сказала она.
А он снимал меблированный дом и считал, что тут совсем не много от него. Современная мебель, на его взгляд, была такой же безликой, как камни и кактусы в пустыне.
– Так как же все прошло? – спросил он.
На самом-то деле это его не интересовало – он собрал такую информацию обо всех в Дезер-д'Ор, что новый человек едва ли мог внести изменение в статистику. Фэй задал вопрос по обязанности, как профессионал.
– Просто чудесно. Я по-настоящему переживала, – сказала Бобби.
Вот в этом Мэрион сомневался. Последнее время ему стали нравиться холодные женщины, но Бобби он находил не просто холодной – самый акт был для нее кошмаром, и хуже всего, что она даже не осознавала это. Губы ее тронула сухая улыбка маленькой девочки.
– Пережила на всю катушку, – подсказал Мэрион.
– Взмыла до небес.
– Да, – сказал Мэрион. – Айтел знает много всяких штучек.
– Дело не в штучках. По-моему, Чарли неравнодушен ко мне. Ты и представить себе не можешь, какой он милый.
– Он в самом деле милый мужик, – сказал Мэрион.
– Он такой был смешной, когда увидел детей. Вейла проснулась и начала плакать, так он взял ее на руки и стал качать. И, клянусь, у него были слезы на глазах.
– Это было до того, как он тебе заплатил?
– Да.
– Ну, что тут скажешь? – произнес Мэрион.
– А вот тебя славным не назовешь, – сказала Бобби. – Ты не понимаешь. Я была сегодня в такой депрессии. Думала: не умею я, наверно, как следует заниматься этим делом, и Чарли Айтел так здорово меня подбодрил. С ним чувствуешь себя… человеком.
– Когда, сказал он, снова увидится с тобой?
– Ну, он ничего точного не сказал, но по тому, как улыбнулся, когда уходил, я думаю, через денек-другой.
– Пять сотен, – произнес Мэрион. – Учитывая, что одна треть идет мне, а две трети тебе, ты должна мне сто шестьдесят семь. Могу дать сдачу.
– Мэрион! – в изумлении воскликнула Бобби. – Я считала, что должна тебе всего семнадцать долларов. Ведь он же должен был оставить только пятьдесят, верно?
– Одна треть мне, две трети тебе – так положено.
– Но ведь я не обязана была говорить тебе, сколько он мне оставил. Ты наказываешь меня за то, что я такая честная.
– Крошка, ты просто не могла не похвастать. За это ты и расплачиваешься. Честолюбие. Во всем виновато честолюбие. У меня тоже есть честолюбие, которое должно быть оплачено.
– Мэрион, ты ведь не знаешь, что значат для моих детей лишние деньги.
– Слушай, – сказал Мэрион, – можешь пойти и утопить их. Мне без разницы.
И он подумал, не врезать ли ей. Он редко такое себе позволял, но она раздражала его. До того провинциальна и к тому же еще мазохистка. Считает, что уж очень опустилась. Вот какие типажи, подумал он, составляют его конюшню. Нет, ударить ее будет ошибкой. Через неделю Бобби будет с удовольствием этим заниматься.
– Мэрион, мне кажется, я должна кое-что тебе сообщить.
– Может, перестанешь объявлять о своих намерениях, а будешь просто говорить! – взорвался он.
– По-моему, я сильно втрескалась в Айтела, – напрямик заявила она, – и в связи с этим возникла определенная проблема, о которой тебе следует знать. Мэрион, я не создана для того, чтобы ходить по вечеринкам.
– Ничего подобного – создана. Я еще не встречал девчонки, которой это было бы не по плечу.
– Я подумала, что если у меня получится с Чарли Айтелом, ну, в общем, тогда я хотела бы бросить этим заниматься и считать мою работу маленьким эпизодом, который был в моей жизни, когда я сидела на мели. Я, понимаешь ли, думаю при этом о детях. – Бобби положила руку Мэриону на плечо. – Я надеюсь, ты не огорчишься и не будешь считать, что зря потратил на меня время. Понимаешь, я действительно сильно влюбилась в Чарли. То, что было сегодня ночью, случается не часто. На те деньги, что он мне дал – минус семнадцать долларов тебе, это из пятидесяти, – я могла бы начать добропорядочный образ жизни.
Мэрион не слушал ее. Он вспомнил о попугае, которого она держала, и представил себе, как она стоит перед клеткой в убогой гостиной своего коттеджа и, по-детски картавя, разговаривает с птицей; при этом он подумал, не перебрал ли марихуаны, потому что ему казалось, это птица разговаривает с Бобби, а теперь Бобби превратилась в птицу и разговаривает из клетки с ним.
– Послушай, – вдруг спросил Мэрион, – ты что, думаешь, Айтел зациклился на тебе?
– Уверена, что зациклился. Иначе он бы так себя не вел.
– Но он ведь не сказал, когда снова с тобой увидится?
– Я просто знаю, что это будет скоро.
– Давай выясним, – сказал Мэрион и потянулся к телефону.
– Не станешь же ты звонить ему сейчас, – запротестовала Бобби.
– Он не будет против, если я его разбужу, – сказал Мэрион, – просто примет еще одну сонную таблетку.
Он слышал на линии гудки телефона. Через минуту, а то и больше раздался звук рухнувшей на пол трубки, и Мэрион усмехнулся, представив, как Айтел, отупевший наполовину от сна, наполовину от нембутала, шарит в темноте по полу в поисках ее.
– Чарли, – бодрым тоном произнес Мэрион, – это Фэй. Надеюсь, не потревожил.
Бобби примостилась к нему, чтобы слушать ответы.
– А-а… это ты… – Голос у Айтела был хриплый. Последовало молчание, и Фэю передалось по проводам, как старается Айтел понять, что к чему. – Нет-нет, все в порядке. А в чем дело?
– Ты можешь говорить? – спросил Мэрион. – Я хочу сказать, твоей подружки нет рядом?
– Ну, в определенном смысле, – сказал Айтел.
– Ты все еще не проснулся, – рассмеялся Мэрион. – Скажешь своей подружке, я звонил, чтобы подсказать тебе, на какую лошадь ставить.
– Какую еще лошадь?
– Я имею в виду девчонку по имени Бобби, с которой ты встречался. Помнишь Бобби?
– Да… Конечно.
– Ну так вот: она только что ушла отсюда, и она все время говорила о тебе. – И нейтральным тоном, как судья на поле, добавил: – Чарли, не знаю, как обстоит дело с тобой, но Бобби клюнула на тебя. Бог мой, еще как клюнула-то.
– В самом деле?
Он все еще не пришел в себя, подумал Мэрион.
– Послушай, Чарли, постарайся собраться с мыслями, потому что мне надо планировать. – И очень отчетливо спросил: – Когда ты хотел бы видеть Бобби? Завтра вечером? Или через вечер?
Тут Айтел сразу проснулся. Сон исчез, как будто телефон был радиопроводником, стало хорошо слышно, и на другом конце теперь был напряженный, нервничающий и совершенно проснувшийся Айтел. Прошло, пожалуй, десять секунд, прежде чем он откликнулся.
– Когда? – повторил Айтел. – О Господи, да никогда.
– Что ж, спасибо, Чарли. Спи дальше. В следующий раз пришлю тебе девчонку другого типа. Привет твоей подружке. – И, состроив гримасу, Мэрион положил трубку.
– Он был сонный, – сказала Бобби. – Сам не понимал, что говорит.
– Я ему перезвоню.
– Мэрион, это было нечестно.
– Да нет, честно. Слыхала когда-нибудь про подсознание? Это оно говорило.
– Ох, Мэрион, – всхлипнула Бобби.
– Ты устала, – сказал он ей, – пошла бы поспала.
– То, что он говорил мне, было не с бухты-барахты: он так чувствовал, – выпалила Бобби и заплакала.
Фэй целых десять минут успокаивал ее и наконец отослал домой. На пороге, сконфуженно улыбнувшись, она протянула ему сто шестьдесят семь долларов, он похлопал ее по руке и велел отдыхать. Когда она ушла, он подумал, не стоило ли задержать ее подольше, и пожалел, что этого не сделал. Жизнь – вечное сражение с чувствами, и потренировать Бобби, когда она все еще лелеяла мысль, что влюблена в Айтела, было бы чем-то неизведанным.
Женское тщеславие. Мэриону хотелось раздавить его как таракана, и он пожалел, что выпил слишком много чая. Когда сидишь на чае, нельзя заниматься любовью – тело становится каким-то бесчувственным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55