Говорят, он публично заявил, что олигархии приносят слишком много вреда!
Аристон молча уставился на лохага. Затем его губы медленно растянулись в улыбке, и он тихо рассмеялся.
– Чему ты смеешься, несчастный? – возопил Анит.
– У богов очень плоское чувство юмора, Анит, – прошептал Аристон, – и они самые скверные драматурги, каких только можно себе представить. Еврипид, мой старый друг, теперь ты полностью оправдан! Никто больше не посмеет насмехаться над твоими спускаемыми машиной богами, когда История…
– О чем это ты? – обеспокоенно спросил Анит.
– …сама История использует это убогое устройство, к которому ты столь часто прибегал, спуская бога на сцену на столь грубых, скрипящих и отчетливо видимых веревках! Ну посуди сам, Анит, какому драматургу публика простила бы подобные накладки? Мы были побеждены, сломлены, мы покорно ждали, когда Лизандр прихлопнет нас своим железным кулаком и…
– Это было чудо, Аристон, – торжественно заявил Анит. – Боги…
– Послушай, Анит, шел бы ты куда подальше! – взмолился Аристон.
Спартанский царь Павсаний – единственный из двух спартанских царей, с кем отныне нужно было считаться, ибо царь Агис безвыездно сидел в Спарте, с бессильной яростью глазея на Леонтихида, на это царственное отродье, чье сходство с покойным Алкивиадом усиливалось с каждым днем, – сдержал свое слово. Он лично правил Афинами со свойственными ему мудростью, справедливостью и сдер– жанностью в течение двух месяцев, ушедших на подготовку к новым выборам, и со всем уважением отнесся к решению граждан полиса после того, как оно было вынесено. Правление Тридцати преподало Афинам тяжелый урок, но к чести полиса следует сказать, что этот урок был хорошо усвоен. Олигархи отправились в изгнание; к власти пришло демократическое правительство.
И метек Аристон мог теперь вернуться домой.
Невзирая на крайнюю усталость, на лихорадку, терзавшую его после ранения. Аристон, оказавшись в городе, первым делом отправился на могилы Автолика, Даная, Тимос-фена и принес жертвы богам.
Затем он нанес визит вдове атлета. Эта встреча была невероятно тягостной. Ибо Клеотера стояла в двух родах от него, заливаясь слезами, но упорно не позволяла себя обнять.
– Нет, Аристон, – рыдала она. – Теперь ты получишь свое вожделенное гражданство. К завтрашнему вечеру ты уже будешь гражданином и всадником – по крайней мере, мне так сказали. Разве не так?
– Так, – пробормотал Аристон. – Но Клео…
– Послушай меня, Аристон! Все эти двенадцать лет Хрисея ждала, когда ты избавишь ее от унизительного положения любовницы и сделаешь своей женой. Я не имею права… никакого права…
– Разве наш сын не дает нам этого права? – возразил Аристон.
– Нет. Ибо я не хочу, чтобы ты признал его своим такой ценой – ценой обмана. Да, Аристон, обмана, нарушения твоей священной клятвы! Я боюсь, возлюбленный мой. У нас с тобой ничего хорошего не получится, не может получиться. Совершенно ничего. Я не могу. Я просто не могу.
Аристон стоял и смотрел на нее.
– Просто ты меня не любишь, – заявил он.
– Я… я тебя не люблю?! – прошептала она. И тут же без малейшей паузы, быстрее вздоха, одного сердцебиения, вспышки светлячка, она очутилась в его объятиях. Ее губы обжигали его; они были солеными от слез. Они прижимались к его губам, терлись о них, горячие и нежные, бормочущие что-то невыразимое, беззвучное, безысходное, чего она не могла выразить словами. И она словно пыталась втиснуть, впечатать это в саму его плоть той отчаянной опустошающей нежностью.
Он отстранил ее от себя. Сделал шаг назад. Его голова буквально раскалывалась от боли. Лихорадка делала свое дело. Даже черты ее лица уже расплывались перед его глазами.
– Должен же быть какой-то выход, – простонал он. – Не может быть, чтобы его не было!
Ее голос прозвучал как флейта, смеющаяся и плачущая одновременно.
– Ей просто придется делиться тобою, только и всего! – заявила она. – Ибо я не хочу расставаться с тобой, любовь моя. Я не могу. Я знаю, это ужасно. Но это так! Иди же ко мне!
Но он медленно покачал головой. «Как часто благородное смирение порождается слабостью нашей бренной плоти, – с горькой усмешкой подумал он.
– Если не всегда. Ляг я сейчас на ложе, даже рядом с этим божественным созданием, через пару минут я храпел бы так, что дрожали бы стены. Или трясся бы от озноба и лихорадки. Или вообще бредил бы – да кто его знает, что бы со мной произошло. Но я не могу ей этого сказать. А что я могу сказать? Где мне найти слова? Пустые, напыщенные, бессмысленные слова, которые помогли бы мне скрыть от нее тот печальный факт, что сегодня ночью мое стареющее разбитое тело неспособно любить ее? Что бы мне такое сказать ей, чтобы…»
– Я не хочу делить свою жизнь между тобой и Хрис, Клео. Она этого не стоит; и я не стану отводить тебе второстепенную роль. Мне придется принять какое-то решение. Я отправлюсь в Дельфы и обращусь к оракулу. Подчинишься ли ты его приговору, зная, что он священ.
Она улыбнулась ему сквозь слезы и кивнула.
– Я-то подчинюсь, – сказала она, – а вот подчинишься ли ты?
– Что ты хочешь этим сказать, Клео?
– Да то, что оракул не дает советов, несовместимых с честью. Аристон. И безнравственных советов тоже, а ведь именно этого ты от него и ждешь. И поскольку я могу быть только твоей любовницей, тебе придется либо расстаться со мной, либо нарушить волю богов. Я думаю, тебе лучше не ехать, пусть мы согрешим сейчас, пока это только грех, а не святотатство. Так иди же ко мне, любовь моя. О Аристон, Аристон, я так хочу тебя!
– И я хочу тебя, – прошептал он, прекрасно зная, что лжет. Ибо он не хотел ее. В эту минуту. В эту кошмарную минуту, когда ему предлагалось высшее блаженство, а он был способен лишь на то, чтобы заснуть. Ему уже было сорок лет, и он прошел через все муки Тартара. Даже его могучее тело, тело Геракла, исчерпало все свои ресурсы выносливости и силы. Его сердце, его разум были полны любви к Клеотере, но все его тело представляло собою жалкое, дрожащее воплощение безмерной усталости, каждый его нерв буквально кричал, умоляя дать ему отдохнуть. Помимо всего прочего, рана в нижней части живота, нанесенная спартанским мечом и зашитая рукой неумелого хирурга прямо на поле боя, плохо зажила, так что на самом деле его состояние было гораздо хуже, чем он думал. – Клео… – начал он. Но тут же его охватил внезапный приступ страшного озноба, постоянного спутника его непрекращающейся лихорадки; он почувствовал, как дрожь волной поднимается от его ног, обутых в котурны, и разбегается по всему измученному телу. Каждый его могучий мускул затрясся, как под напором урагана. Откуда-то издалека до него доносился голос Клео, ее отчаянный крик: «Аристон! Аристон! Что.. « Но он уже не видел ее. Он не мог ее видеть. Ее просто не было. То, что возникло перед его взором, лежало за пределами человеческого понимания, это было одним из тех знаков, знамений, образов, которые, возможно, вызываются той призрачной силой, скрывающейся в душе человека, которую Сократ называл демоном, духом, направляющим или предостерегающим смертных, или же, если угодно, это было отображением усталости, лихорадки, болезни, порождением измученных нервов, непрестанной душевной борьбы, искры, на мгновение вспыхнувшей где-то в бездонных глубинах памяти и воплотившейся в образ… старого прорицателя, павшего перед рядами их войска на холме у Му-нихия.
Аристон смотрел на него, и его лицо становилось серым, как у мертвеца.
– Я не вижу тебя! – бормотал он. – Я слишком утомлен, мое воображение…
– Ты не видишь меня, – шептал ему провидец. – Ты слишком утомлен, твое воображение…
– Аристон! – рыдала Клеотера. – Твое лицо! Твое лицо!
– Прости, – это был не голос, это был отзвук прошедшего града, шелест падающего снега, звук, который тише безмолвия, – себя самого… не ищи…
– Того, чего я ищу, ибо обрету это, но при этом отравлю всю свою жизнь…
– Аристон, Аристон, любимый, ты болен! Твое лицо…
– Если же ты откажешься от этого, счастье…
– Аристон!
– …будет, будет, будет…
Он круто развернулся и бросился к выходу; ноги, казалось, сами несли его. Клео долго стояла и смотрела ему вослед. Затем она опустилась на скамью, закрыла лицо руками и заплакала. Она плакала и плакала, пока ее глаза не опухли так, что она почти ничего не видела, пока родник ее слез полностью не иссяк. Тогда, совершенно опустошенная, к тому же сильно ослабевшая за последние месяцы, когда она ни разу не ела досыта, отдавая почти всю еду, которую ей каким-то образом удавалось добыть, своим детям, как это и свойственно матерям, она уснула прямо на этой скамье.
Она не знала, как долго спала, но в конце концов проснулась с сильной болью в онемевших членах; ей почудилось, что она слышит его голос, зовущий ее по имени, и открыв глаза, она увидела его перед собой. Она тут же поняла, что от наваждения, владевшего им прежде, чем бы оно ни было вызвано – слабостью, болезнью, безумием или даже демоном, – не осталось и следа. Его взор при свете лампады был снова ясен и спокоен и при этом полон какой-то тихой радости.
– Пойдем, Клео, – сказал он. – Я хочу показать тебе нечто такое, что ты должна видеть своими глазами. Ибо, если я расскажу тебе об этом, ты мне не поверишь. Идем…
В полном недоумении она взяла его под руку. Снаружи было еще темно; был тот самый тихий, голубой, призрачный час, за которым следует рассвет. Он поднял ее хрупкую фигурку, усадил на своего коня, сам сел в седло, и они не спеша поехали по безлюдным улицам. Он остановил коня возле какого-то дома, медленно и осторожно слез с него – ибо, по правде сказать, его недолеченная рана причиняла ему сильную боль – и протянул руки, чтобы помочь ей спуститься.
– Но ведь, – заговорила Клео, не веря своим глазам, – это же, это же твой дом, Аристон! Ради Геры, что…
Идем, – сказал Аристон и снял ее с коня. Он распахнул дверь, на цыпочках пересек внутренний дворик, открыл еще одну дверь и отошел в сторону, чтобы она смогла заглянуть в глубь спальни, освещенной тусклым светом мерцающей лампады.
– О бессмертные боги! – ахнула Клео. – Ты… ты убил их!
Аристон с улыбкой покачал головой.
– За такой пустяк? Нет, Клео. Это пятна вина, а не крови. Очаровательная пара, не правда ли? Орхомен, этот Гефест, которого я сделал хромым, этот здоровенный пузатый чурбан. И эта тощая мегера, этот развратный мешок костей, предупредивший меня, что моя постель и часа не пробудет пустой после того, как я покину этот дом. И судя по всему, она сдержала свое слово. Предсказатель был прав, просто я неверно понял его. То, к чему я так долго стремился, мое гражданство…
– Аристон! – прошептала Клеотера. – Говори тише, ты их разбудишь!
После всех поглощенных ими вакхических чаш их теперь не разбудит сам Зевс Громовержец. Что ж, пусть Эрос даст им насладиться друг другом. Надеюсь, ты согласишься, что я не повинен в обмане и измене? II что этот грех не на моей совести? Ну а теперь поспешим в храм Гестии, чтобы разбудить жрицу и стать мужем и женой, пока кто-либо силой ор^ жия не принудил меня принять гражданство и тем самым не лишил нас этой возможности… пока мы оба все еще низкие метеки и закон…
Клео дрожащим голосом прервала его:
– Аристон, родной мой, ты… ты уверен? Он откинул голову назад и расхохотался.
– Но Аристон, ведь ты и она…
– …никогда не были женаты, учти. Она была знатной афинянкой, я – скромным метеком. За что ныне нам следует возблагодарить Геру и Гестию!
И она услыхала жуткое эхо, доносящееся изо всех пустынных уголков этого дома, и содрогнулась, как будто под дуновением ледяного ветра.
– Аристон, – прошептала она, – что это за ужасные звуки?
– Это смеются боги – и я, – ответил он.
Но оставалось еще одно, последнее, предсказание, которое должно было сбыться: об огромном горе, которое Аристону суждено было разделить со многими другими. И вот спустя четыре года после этого дня, он, всегда гордившийся своей сдержанностью, своим железным самообладанием, как безумный ворвался в дом Анита. Он застал своего бывшего соратника возлежащим за обеденным столом в обществе Мелета и престарелого Ликона, отца его покойного возлюбленного друга Автолика.
Но ни один из них не притрагивался к еде. Они лежали с поникшими головами, равнодушно взирая на богатые яства, как бы не замечая ничего вокруг.
Аристон молча смотрел на них, задыхаясь от ярости, пока, наконец, она не прорвалась через его перехваченное спазмом горло, чуть не разодрав его, оставив во рту вкус слез и крови.
– Вы! – загремел он. – Вы трое! Празднуете победу, клянусь Хароном и Цербером! Обвинить его! Обвинить Сократа! О бессмертные боги! Лишить его жизни! Его! Жизни, равной которой не было никогда и нигде!
Они ничего не ответили. Их лица были сумрачны и печальны.
– Мелет, я не знаком с тобою и посему понятия не имею, что заставило тебя совершить этот подлый поступок. Но ты, почтенный Ликон! Неужели мне нужно напоминать тебе о той нежной дружбе, о тех чувствах, что я и Автолик питали друг к другу? Посмеешь ли ты отрицать, что твой покойный сын горячо любил Сократа, преклонялся перед своим учителем?
– Нет, – с горечью ответил Ликон. – Ибо если бы он меньше любил этого старого болтливого глупца или нашел бы себе лучшую компанию, чем ты, метек, он был бы сейчас жив.
Аристон застыл на месте. Его буквально трясло от ярости, он чувствовал, что вот-вот сойдет с ума. Он наклонил голову и стоял, сжимая и разжимая свои могучие кулаки, вены на его горле и висках бились, как туго натянутые канаты, пока ему не удалось немного овладеть собой.
– Благодари свои седые волосы, о Ликон, – прошептал он.
Затем его громовой голос вновь зазвучал во всю мощь:
– Но ты, Анит! Мой боевой товарищ! Я, сражавшийся рядом с тобой, проливавший кровь…
– Я и не отрицаю этого. Аристон, – устало произнес Анит. – А кроме того, речь не об этом. Сократ развратил моего сына…
– Сократ никого не развращал! Тем более этого твоего вечно пьяного бездельника, неспособного даже заниматься твоим кожевенным ремеслом! Какие основания, Анит, могли быть у тебя, чтобы стать убийцей величайшего человека, когда-либо рожденного Элладой?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65