Брал кабину тут, недорого
– Ну а как тогда? – спросил Орхомен.
– Клеотера, – прошептал Аристон.
– Клеотера, – задумчиво произнес Орхомен. – Клеотера. – Нежные слоги тяжело перекатывались у него на языке. – Хм-мм… – вдруг он взревел как бык: – Клеотера – Возвышенная Красота! Клянусь Зевсом, это то, что надо! Ты попал в самую точку, мой мальчик! Я знал, что ты что-нибудь придумаешь! Подойди сюда, Клео, познакомься со своим покровителем! Это…
В этот момент все и произошло. С каким-то мягким журчащим звуком, одновременно напоминающим смех и всхлип, новоявленная Клеотера шагнула вперед и бросилась на шею Аристону.
Лицо Орхомена сделалось чернее туч, гонимых по небу Зевсом. Он протянул руку, чтобы оторвать девушку – девушку? Голова у Аристона шла кругом. Эту сребролунную и солнечноликую богиню! – от Аристона. Оба услышали гортанные, типично варварские звуки ее речи; издаваемые кем-либо другим, они были бы ужасны, но из ее уст они звучали как необычная возбуждающая музыка, глубокая и теплая, наполненная радостью, как солнечное лето.
– Мне очень жаль, моя милая, – выдавал из себя Аристон, – но я понимаю только эллинскую речь.
– Ox! – простонала она. Затем она разомкнула свои объятия и отшатнулась от него. Слезы, как прозрачные жемчужины, сверкали на ее голубых глазах, с мольбой смотревших на Аристона.
– Прости меня, мой господин! – прошептала она на ломаном колониальном наречии. – Прости меня, я подумала, что ты один из нас! Твои глаза, волосы, твоя борода…
Орхомен с облегчением расхохотался.
– Ха-ха-ха! – заливался он. – Она приняла тебя за варвара, своего соплеменника! Видишь ли. Клео, и среди нас встречаЮТСЯ светловолосые. Редко, но встречаются. Вот, например, наы величайший герой Ахилл был светловолосым. Л Одиссей так вообще рыжим. Даже в наше время, в Македонии Фракии. Да ты все равно не понимаешь ни слова из того, что я говорю, не так ли?
– Нет, господин мой муж, – сказала Клеотера.
– Да поможет нам Афина! Послушай, Аристон, как ты думаешь, мне когда-нибудь удастся научить ее разговаривать по-человечески?
– Ты хочешь сказать, по-Эллински? Я попрошу Софокла, чтобы он на время одолжил нам Феорис; лучшего учителя нам не найти. Никто не может сравниться с ней по изысканности речи. Даже сама Парфенопа.
– Ну хорошо, при условии, что она не станет учить Клео всем этим грязным гетерским штучкам! Они притворяются, что любят мужчин, но… Кстати, мой мальчик, насчет этой ссуды – Алет заявится завтра ровно в десять, и я…
– Направь его ко мне, – сказал Аристон.
Он не пошел домой. Он просто не мог. Он был как одержимый. Он бродил по афинским улицам, даже не слыша яростных споров о виновности или невиновности Алкивиада в столь святотатственном осквернении домашних герм. Наконец он остановился; мысли жгли его, как расплавленный свинец, душа корчилась от боли в руках самого безжалостного и умелого палача из всех когда-либо терзавших человека: черной жестокой зависти.
– Я пойду к Парфенопе! – бушевал он. – Напьюсь как сова Афины! Буду спать с…
Его шатало, как будто он уже был пьян. В сущности, он и был пьян. От горького вина душевных мук.
Маленькая начинающая гетера Псилла – разумеется, это не было ее настоящим именем, ибо означало «блоха»; такое прозвище она получила от подруг за свою миниатюрность и живость – очень медленно оторвала свои губы от губ Аристона.
– В чем дело, милый? – прошептала она. – Обычно мои поцелуи могут возбудить даже покойника.
– Я не знаю, – пробурчал Аристон. – Наверное, во мне слишком много вина. Нет, слишком много печали.
– Ну ничего, я тебя мигом вылечу! – заявила Псилла и приступила к делу. Но все ее усилия были тщетны.
Наконец она села и удивленно посмотрела на него. Она была очень маленькой и очень привлекательной. Ее соски были подрумянены. От нее исходил очень сильный и насыщенный запах духов. Ему внезапно сделалось дурно.
– Послушай, Псилла, – начал он. Но слова, которые он собирался произнести, застряли у него в горле.
Хрисея стояла рядом и смотрела на них. Она не плакала. Пока. С ней происходило нечто куда более ужасное. Она буквально распадалась на куски, не снаружи, а внутри. Он отчетливо видел этот жуткий процесс самораспада в ее глазах.
Она резко наклонилась, что-то подняла с пола и протянула ему трясущейся рукой. Это было письмо. То самое, что он весь день проносил под туникой. О существовании которого он давно забыл. Которое упало на пол, когда он сдернул с себя хитон.
– Прочти его, когда у тебя найдется время, мой господин Аристон, – сказала она ясным твердым голосом, ломким, как сланцевая скала. – Я думаю, что оно позабавит тебя. Подумать только, я предложила тебе свое тело! Тебе, которому достаточно свистнуть, и в твоем распоряжении будет великое множество тел – восхитительных, как у этой маленькой куклы. Но вот того, что принадлежало тебе и все еще принадлежит, она тебе дать не может, о бесконечно прекрасный Аристон, потому что этого у нее нет. Мою душу. И еще кое-что. Девственность, о которой она давным-давно позабыла. Любовь, которая не продается. Верность – да ты даже слова этого не знаешь!
Она повернулась, шагнула к дверям, затем остановилась и снова оглянулась.
– По крайней мере, я рада, что она – не мужчина! – произнесла она, еле сдерживая рыдания, и стремительно выбежала из комнаты.
– Да оставь ты эту старую тощую Гекату, пусть убирается! – сказала Псилла. Но он грубо оттолкнул ее и поднялся на ноги.
Он натягивал хитон, когда услышал крик Парфенопы.
– Я пыталась остановить ее! – причитала Парфено-па. – Я пыталась. Аристон! О, Гера, мать богов! Что же нам теперь делать?
Хрисея открыла глаза.
– Ты добилась только того, – прошептала она, – что я – о боги, как больно – не попала себе в сердце. А теперь мне придется…
– Хрис! – простонал Аристон. – О всемогущие боги! Хрис!
–… мне придется долго умирать. А я не такая уж смелая… Я думала, что я смелая, но – как мне больно! Аристон, вытащи его! Чтобы кровь…
Она потеряла сознание.
– О боги, – повторял Аристон, – о боги, боги, боги!
– Аристон, – рыдала Парфенопа. – Они закроют мое заведение! Я хочу сказать, мою школу! Меня, наверное, посадят в тюрьму! Я пойду по миру! Ах, ягненочек, солнышко, умоляю тебя, убери эту маленькую ведьму отсюда! О Зевс Громовержец, зачем ей понадобилось убивать себя именно в моем доме?
Волна холодного презрения, внезапно накатившая на него, странным образом прояснила его мысли и чувства. Он вдруг ощутил ледяное спокойствие. Он не знал, что оно было следствием только что испытанного шока. Но это не имело значения, главное, что в нем было спасение.
– Заткнись, грязная шлюха, – сказал он ровно. – Она еще жива. И я сделаю все, чтобы спасти ее. На моей совести и без того достаточно смертей. А теперь иди и принеси ткань для перевязки, горячую воду, корпию, чтобы остановить кровь. И иголку с нитками. Льняными нитками, не перепутай. И прокипяти иголку. Я видел, как это делают военные лекари. Это помогает. Не знаю почему, но помогает. Ты слышала, жалкая старая порна? Бегом!
– Ты что, хочешь заштопать ее? Как рваный мешок? – ахнула Парфенопа.
– Ну разумеется. Быстрей, Парфенопа! Клинок застрял в левой груди Хрисеи; он вонзится косо. по диагонали, так что одна сторона лезвия торчала наружу почти до самого острия. Он увидел, что грудная клетка не была пробита. Если она не истечет кровью, у него есть шанс ее спасти. Ничтожный – но все-таки шанс.
– О Асклепий, помоги мне, – вознес он молитву к небесам. – И ты, о божественный Аполлон. И ты, Пан. И вы, Афина, Панацея и кентавр Хирон – вы, исцеляющие боги, направьте мою жалкую руку, не дайте ей дрожать. О божественные, молю вас…
Он выдернул клинок. Поток крови, хлынувший из ее груди, был ужасен. Он, столько видевший ее на поле боя, чуть не лишился чувств. Ибо это была кровь Хрисеи – этой бедной нежной и столь дорогой ему глупышки. Этого хрупкого, маленького, почти бесплотного дикого лесного зверька, любившего его больше жизни, готового умереть из-за него, как умерла Фрина. Нет! Клянусь великим Зевсом, я не допущу этого! О Гера, Гестия, Артемида – вы, любящие чистоту, невинность, непорочность!
Он взял в руки иголку. Он слышал, как Парфенопу рвало за его спиной.
Псилла стояла рядом с ним на коленях, подавая ему разные предметы, по мере того как в них возникала надобность. Ее глаза казались огромными на ее маленьком личике. Но она не падала в обморок, подобно уже лишившейся чувств Парфенопе; ее даже не рвало. Она изо всех сил помогала ему. Когда он закончил, она посмотрела на него, затем на неподвижную смертельно бледную окровавленную фигурку на постели. И только тогда слезы хлынули у нее из глаз неудержимым потоком.
– Она мертва, не так ли? – прошептала она. – О небеса, отныне каждый год в этот самый день я буду приносить жертву на ее могиле. В честь той, что знала, что такое любовь и что любовь стоит того, чтобы за нее умереть. Ибо любовь того стоит! О да! О, Аристон, я…
Но Хрисея не умерла. Ни Мойры, ни Эринии не были столь жестоки.
Или, если хотите, столь милосердны.
Глава XIX
Он нес ее на руках, завернутую в гиматий, по темным городским улицам к себе домой. Ему повезло: он не встретил никого из скифских наемников, охранявших ночной покой полиса. Правда, такая встреча не имела бы для него каких-либо серьезных последствий, ибо содержимого его кошелька вполне хватило бы для того, чтобы купить их молчание. Но сама задержка, неизбежная в подобной ситуации, могла бы оказаться роковой.
В спешке он раз или два встряхнул Хрисею, и она застонала. Этот слабый, еле слышный исполненный страдания звук разрывал ему сердце. И он молил всех богов, в которых, в общем-то, по-настоящему не верил, не дать ей умереть.
Войдя в спальню, он положил ее на кровать и несколько раз позвонил в колокольчик, разбудив всю женскую прислугу. На их лицах он прочел ужас, любопытство, ту болезненную ненасытную страсть ко всякого рода скандалам и сплетням, что составляет саму суть женской природы; но он не обратил на это никакого внимания.
– Позаботьтесь о ней, – кратко распорядился он. – Да поосторожнее, глупые курицы. Ее рана очень опасна. И пришлите мне Подарга!
Одна из них помчалась на мужскую половину. Остальные склонились над Хрисеей.
– Бедняжка! – перешептывались они. – Такая маленькая, такая худенькая! Наверное, ее морили голодом. А эта рана! Какой ужас! Кто-то пытался ее убить! Ах! Сколько крови! Интересно…
– Ничего интересного, – оборвал их Аристон. – Идите и принесите горячую воду и простыни, чистые простыни, ради Геры! Снимите с нее одежду! Искупайте ее, устройте поудобнее. Белье тоже снимите. Наденьте на нее ночную рубашку, только выстиранную и не рваную, если у вас вообще есть нечто подобное, немытые козы!
Подарг уже стоял перед ним.
– Подарг, – торжественно обратился к нему Аристон, – ты еще не разучился бегать?
– Я, мой господин? Разве я проиграл хоть один забег из тех, в которых я защищал твою честь? – обиженно отозвался Подарг.
– Ну что ж, друг мой, тебе предстоит еще один забег, – сказал Аристон.
– Самый главный в твоей судьбе. Ибо разыгрывается в нем жизнь. Нет, две жизни. Если она умрет, я не смогу жить.
– О мой господин! – воскликнул Подарг.
– Беги к дому врача Офиона. Скажи ему, что я послал тебя за ним и он должен прийти немедленно, несмотря на столь поздний час. Если он откажется, приведи его силой. Впоследствии я заплачу ему достаточно, чтобы он забыл нанесенную ему обиду…
– Я все понял, мой господин, – сказал Подарг. Аристон снова повернулся к кровати. Служанки уже раздели Хрисею. Ее худоба была просто невероятной. Он легко мог сосчитать каждую ее косточку. «Придется придумать способ, как нарастить на них хоть немного мяса. Если, конечно, она выживет», – подумал он.
Врач Офион удивленно взглянул на него.
– Кто обрабатывал эту рану? – спросил он. – Кто зашил ее?
– Я, – ответил Аристон. Врач улыбнулся:
В таком случае я должен поздравить тебя со вступлением в братство хирургов, – заявил он. – Хорошая работа. По– жалуй, получше, чем у некоторых учеников на третьем году обучения.
Аристон пропустил мимо ушей эту слегка насмешливую похвалу – если это вообще можно было назвать похвалой, ибо, по общему мнению, ученики хирургов годились разве что в мясники – и задал главный вопрос:
– Она выживет?
– Думаю, что да. Обычно для здоровой женщины такие раны не смертельны. Если не произошло заражение крови и не начнется омертвление тканей, она должна выжить. Главная опасность не в этом…
– А в чем же?
– В голодной смерти. Ты ее вообще когда-нибудь кормишь, друг мой? Насколько я могу судить, все остальные девушки в твоем доме вполне упитанны!
– До сих пор она не была вверена моим заботам, – осторожно сказал Аристон. – Но если она выживет и останется у меня, я обещаю тебе, Офион, что прикрою эти хрупкие косточки плотью.
– Вот-вот. Это совершенно необходимо. Ей нужно много есть, чтобы преодолеть слабость, вызванную ранением. Супы, особенно мясные, хорошее вино. Твердую пищу на несколько дней нужно исключить. Послушай, Аристон…
– Да, Офион?
–Я не собираюсь доносить на тебя. В любом случае это было бы бессмысленно, так как с твоими деньгами ты бы без труда откупился. и я не принадлежу к сикофантам.
Аристон улыбнулся. В то время это слово еще не имело значения лживого раболепного льстеца, которое оно приобрело спустя несколько веков в Римской империи. В Афинах классического периода оно обозначало просто шантажиста.
– Продолжай, я слушаю тебя, – сказал он.
– Мне просто любопытно. Зачем ты ударил ее, друг мой?
– На твоем месте, Офион, я задал бы другой вопрос. Какойнибудь более разумный. Ну например, где и когда я научился зашивать раны.
– Хорошо, считай, что я тебе его задал. Итак, где и когда? Если серьезно, у тебя в самом деле неплохо получилось.
– В спартанской армии. Я был гоплитом.
– Гоплитом?
– Ну да. Тяжеловооруженным воином. Специалистом по нанесению подобных ударов. Собственно говоря, меня всю жизнь только этому и учили.
– Надо же, а я как-то об этом не подумал! Нет, я знал, что ты был среди лакедемонян, взятых в плен на Сфактерии, но… Ну конечно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65