Сразу нужно сказать, что эта идея принадлежала не Аристону, а Сократу. Аристон, на сердце которого тяжелым грузом все еще лежали воспоминания о тех страшных днях, что он и Орхомен провели в рабстве, предпочел бы сразу освободить всех рабов, тем более под впечатлением угрюмых, тупых, полных страха и ненависти лиц рабов в мастерских его отца. Но уродливый старый философ, слишком хорошо изучивший природу человека, отговорил его от излишней щедрости.
– Будь осторожен, калон, – говорил ему Сократ. – Самое худшее в рабстве – это то, что оно притупляет в человеке чувство личной ответственности. Освободи их немедленно, и ты тем самым окажешь им дурную услугу. Нет, сперва ты должен возродить в них чувство собственного достоинства, научить их поступать разумно, обуздывать свои страсти, жить своей головой. Так что пусть свобода станет для них целью, к которой они будут стремиться. И к тому времени, когда они ее достигнут, они снова станут людьми.
Так он и поступил. И, приняв все это во внимание, вряд ли стоило удивляться тому, что эргастерия Аристона сразу же начала процветать. Конечно, при том, что братоубийственная война между городами-государствами по-прежнему заволакивала голубые небеса Эллады дымом горя и отчаяния, любой оружейной мастерской разориться было бы крайне сложно, и тем не менее даже на этом фоне успех Аристона превзошел все ожидания. Во-первых, как бывший спартанский гоплит, он превосходно разбирался в оружии, так что продукция, выпускавшаяся под его личным руководством, вызывала всеобщее восхищение своим отменным качеством. Во-вторых, приспособив изобретенный скульптором метод точного литья для изготовления барельефных изображений на защитных доспехах и щитах, он превращал каждую их деталь, шлемы, латы, наголенники в столь великолепные произведения искусства, что все без исключения молодые всадники, да и многие постарше, устремились в его мастерскую, громогласно требуя, чтобы он оснастил их с головы до ног, и немедленно.
Свой первый комплект доспехов он изготовил по заказу Алкивиада. Второй предназначался для его друга Даная.
Ровно через три месяца после открытия мастерской, Тимосфен принял приглашение своего приемного сына по– сетить ее. Если учесть, что он никогда не захаживал даже в свои собственные мастерские, то этот его шаг был лучшим свидетельством той любви, что он питал к юноше. В сущности, он согласился с явной неохотой, опасаясь обвинений в меркантильности, однако к этому времени все Афины знали – или, по крайней мере, полагали, – что он ни обола не вложил в это предприятие. Ибо Алкивиад не постеснялся пустить слух, что те два таланта, понадобившиеся для основания этой новой прекрасной эргастерии, Аристон получил непосредственно от него. И когда взбешенный юноша бросился за разъяснениями к Орхомену, он обнаружил, что племянник Перикла ничуть не солгал.
– Ну и где же еще, по-твоему, я мог раздобыть целых два таланта за такое короткое время, калон? – спокойно осведомился Орхомен.
– Они должны были быть у тебя самого! – бушевал Аристон. – Судя по тому, сколько ты уже заработал, не говоря уж о том, сколько ты сверх того украл, у тебя должно быть не менее десяти талантов. Почему…
– Потому что я по уши в долгах, – ухмыльнулся Орхомен. – Видишь ли, мой прекрасный юноша, чтобы разбогатеть, человек должен обладать двумя качествами: умением зарабатывать деньги и умением сохранять их. Я доказал, что первое из них у меня есть. Но что касается второго… Клянусь Аидом, мой мальчик! В умении находить самых жадных девок…
– И мальчиков! – фыркнул Аристон.
– Да, и мальчиков, мой милый святоша. А что в этом плохого? Как говаривал твой дядя Ипполит, они, по крайней мере, никогда не заявляются с раздувшимся животом, чтобы наградить тебя урожаем, чьи семена были посеяны кем-то другим. Так о чем бишь я? Ах да, так вот, в умении находить самых жадных девок, самых привередливых маленьких педерастов и самых тихоходных лошадей мне нет равных. Все сводится к элементарному сложению и вычитанию. Да, я зарабатываю много денег, но при этом я трачу вдвое больше.
– Тебе следовало бы сидеть дома с Таргелией! – заявил Аристон.
– Ну разумеется. Но понимаешь, она нагоняет на меня скуку. Просто невыносимую скуку. А когда мне становится слишком скучно, я не могу удержаться от того, чтобы не мучить ее. Поэтому, чтобы ее совсем не убить – а я наверняка бы убил ее, если бы мне пришлось две ночи подряд выносить ее скулеж, ее гнусную плаксивую физиономию и этот ее собачий взгляд, – я и держусь от нее подальше. Но это мне дорого обходится. У меня такой изысканный вкус!
В итоге Аристон сделал то, что ему только и оставалось сделать: он пошел к Тимосфену и рассказал ему, как его обманом заставили взять деньги Алкивиада. Даже рискуя быть обвиненным в меркантильности, Тимосфен не мог допустить, чтобы его приемный сын остался в долгу у человека, виновного в смерти Фебалида. В ту же ночь он отправил своего доверенного слугу с двумя талантами, плюс набежавшие за это время проценты, к Алкивиаду. А Алкивиад, не замедливший раструбить на весь мир о своей щедрости, вовсе не спешил всем сообщать о том, что деньги ему вернули. В сущности, к тому времени, когда Афины узнали, что Аристон никому ничего не должен, Алкивиад находился уже в изгнании в Спарте.
Ну а в тот день, когда они ехали рядом по афинским улицам, направляясь к эргастерии Аристона, ни он, ни Тимосфен даже не упоминали о мастерских, доходах и вообще об оружейном деле. Как это ни странно, но они говорили о девушках.
Ибо теперь, когда Аристон твердо встал на ноги, Тимосфен решил, что настало время подыскать своему приемному сыну подходящую невесту. Конечно, по афинским понятиям, Аристон в свои двадцать один год был еще слишком молод для женитьбы, ибо афиняне, имея в своем распоряжении все мыслимые земные наслаждения, никогда не спешили со вступлением в законный брак, а впоследствии всегда жаловались на тяготы семейной жизни. Но Тимосфена угнетали воспоминания о покойном Фебалиде. Ему хотелось как можно скорее обзавестись внуками и тем самым обеспечить продолжение рода. Поэтому он вознамерился ускорить женитьбу Аристона.
Но все дело в том, что эта проблема сама по себе была невероятно сложна. Ибо согласно закону, изданному самим великим Периклом, чужестранцы не имели права вступать в брак с афинскими гражданами. То, что по иронии судьбы самому Периклу пришлось проталкивать через Собрание особую поправку, позволявшую ему узаконить своего сына, Перикла II, рожденного от его союза с иноземной гетерой Аспасией, абсолютно ничего не меняло. Исключение было сделано для великого афинянина ввиду его особых заслуг перед полисом и ни на кого больше не распространялось.
Самое же печальное состояло в том, что в Афинах не существовало самого понятия натурализации. Можно было усыновить иноземца, но гражданства он при этом не получал. Он мог, подобно Аристону, вознестись в самые высшие сферы общества, перед ним могли распахнуться все двери, дружбой с ним могли гордиться самые блестящие аристократы. Но при этом он не мог быть представлен их сестрам даже в тех очень редких случаях – во время свадеб, похорон, некоторых религиозных праздников, – когда суровые афинские обычаи дозволяли светское общение между представителями различных полов. И хотя многие граждане Афин, вроде Даная, с радостью отдали бы своих сестер за столь богатого, образованного и красивого человека, как Аристон, из-за этого незыблемого закона, начертанного на свитке пергамента наряду с другими основополагающими законами Афин, подобное знакомство, даже если бы оно и состоялось, ничего бы не дало, ибо любовь к мужчине, за которого они никогда не смогут выйти замуж, могла их только обесчестить.
Теоретически у Аристона был только один способ добыть себе афинское гражданство: чужестранец, с риском для жизни совершивший какой-либо исключительный подвиг на благо полиса, в принципе мог получить гражданство как бы в награду, разумеется, с одобрения Собрания. Но на практике постоянно растущее богатство трудолюбивых метеков возбуждало такую зависть у афинских простолюдинов, что планка этого пресловутого подвига для чужеземцев поднималась все выше и выше, пока, наконец, фактически не приравняла его к самоубийству. В результате, в тех очень немногих случаях, когда гражданство таким образом все же присваивалось, оно всегда доставалось сыну в память о его геройски погибшем отце.
Конечно, Аристону приходилось принимать участие в боевых действиях. Как и любой житель Афин, он в любой момент мог быть призван на военную службу до достижения шестидесятилетнего возраста. Но, приняв участие в двух тяжелых кампаниях, он решил последовать примеру Тимос-фена и стал просто-напросто откупаться от воинской повинности. При этом он руководствовался двумя соображениями: прежде всего, он ненавидел войну вообще, в особенности ту жестокую и неизбежную необходимость убивать людей, не причинивших ему никакого вреда, которую она предполагала. Кроме того, у него не было ни малейших сомнений, что, попади он в руки своих бывших соотечественников, лакедемонян, его не просто убьют – это его мало волновало, ибо систематическим убийством пленных отличались обе стороны, – но обрекут на долгую, мучительную смерть под пытками за столь тяжкое преступление, как измена своей родной Спарте.
Отличаясь по-эллински трезвым умом, Аристон не видел никакого смысла в том, чтобы подвергать себя столь ужасной опасности, тем более что он мог принести гораздо больше пользы своему приемному полису, оставаясь дома и снабжая его оружием, чем позволив выпустить себе кишки в роли гоплита. К этим соображениям он был вынужден добавить и то на редкость неприятное обстоятельство, что в любом случае он мог бы стать гражданином Афин лишь посмертно. А поскольку у него были сильные подозрения, что в Тартаре афинское гражданство ему вряд ли понадобится, он со свойственной ему рассудительностью решил обойтись без бессмысленного героизма.
Таким образом, если только не произойдут какие-либо крайне маловероятные перемены, Аристон никогда не сможет жениться на дочери всадника, пентекосиомедимна или даже самого последнего свободнорожденного рабочего. Более того, в принципе он не смог бы взять в жены даже дочь афинянина, проданную в рабство за долги, или преступника, осужденного за преступление, не связанное с лишением гражданства.
Впрочем, надо сразу сказать, что все эти обстоятельства ни в малой степени не волновали Аристона. Во-первых, он нисколько не спешил со вступлением в законный брак, ибо главная причина, обычно влекущая мужчин к брачному алтарю – сексуальный голод, – была чем-то совершенно немыслимым в Афинах. Во-вторых, он отлично знал, какие чистые, очаровательные, прекрасные девушки встречаются в семьях зажиточных метеков. Главная проблема заключалась в том, что Тимосфен, который тоже хорошо понимал, что среди иноземных девушек, проживающих в Афинах, есть и такие, кто своей образованностью, добродетельностью и красотой не уступят лучшим из афинянок, оказался в сложном положении из-за полного отсутствия каких-либо социальных контактов с метеками. А поскольку, согласно одному из самых строгих афинских обычаев, отец должен был сам найти невесту для сына, вместо того чтобы позволять юнцу, руководимому в столь важном деле такими абсурдными обстоятельствами, как собственные вкусы, горячая кровь и очевидная неопытность, самому выбирать себе жену, эти затруднения оказывались весьма серьезными. Но любовь Тимосфена к своему приемному сыну была столь велика, что он уже начал, по мере сил и возможностей, налаживать такие контакты.
Поначалу метеки вежливо уклонялись от его знаков внимания, придерживаясь той жироко распространенной точки зрения, что всадник может добиваться их дружбы исключительно с целью занять у них денег, но Тимосфену удалось преодолеть это препятствие, прямо изложив суть дела своему казначею Парису. Надо сказать, что все афинские казначеи и ростовщики были иноземцами, ибо эти профессии считались недостойными граждан. Когда Парис убедился, что благородный всадник всего-навсего ищет невесту для своего приемного сына, он тут же предоставил себя в полное распоряжение Тимосфена, начав, разумеется, с того, что пригласил его в собственный роскошный дом и представил ему трех своих незамужних дочерей. Одна из них, младшая, по имени Фетис, чрезвычайно понравилась Тимосфену своей неброской красотой, целомудренностью и скромностью. Именно о ней и говорил благородный всадник со своим приемным сыном по дороге к эргастерии, причем с явной укоризной.
– Эта маленькая Фетис – ну ты помнишь, дочь Париса, – по-моему, очаровательное дитя, Аристон. А ты так и не навестил ее с тех пор, как я ввел тебя в их дом.
– Мне не нравятся очаровательные дети, отец, – серь– езно сказал Аристон. – Я предпочитаю взрослых женщин – умных, своенравных, страстных. С независимым характером. И красота меня не привлекает. Скорее даже отталкивает. Красота это проклятие. По крайней мере для меня она всегда была проклятием. Ибо что дала она мне в жизни, кроме ужаса и страданий? Если я когда-либо женюсь, – что, по правде говоря, очень сомнительно, ибо этот мир слишком неподходящее место для того, чтобы приводить в него детей, – то можешь быть уверен, моя жена будет некрасивой. Или еще лучше – уродливой.
Тимосфен с удивлением уставился на своего приемного сына.
– Клянусь Афродитой, – воскликнул он, – ты можешь толком объяснить почему? Аристон улыбнулся.
–Все очень просто, отец. Красота определяет всю жизнь женщины. Я ни разу не встречал красивой женщины – а у Парфенопы я видел многих красавиц, – чьи интересы не замыкались бы полностью на собственной очаровательной персоне. Все по-настоящему привлекательные женщины, которых я знаю, только и делают, что милостиво принимают знаки внимания мужчин и в придачу цветы, подарки, драгоценности, наряды и просто деньги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65